С тех пор я была отдана во власть чудища, и по сей день меня все еще обвиняют в том, что я обожаю рекламу.
Подумать только, ведь я заслужила право на рекламу своей чудовищной худобой и хрупким здоровьем! Не успела я дебютировать, как на меня посыпались эпиграммы, каламбуры, шаржи. Стало быть, я сделалась такой тонкой, тщедушной и слабой лишь для того, чтобы создать себе рекламу? И ради этого же я по полгода валялась в постели, напускала на себя хворь? Нет, мое имя прогремело куда раньше, чем я приобрела подлинную известность.
Как-то раз в день открытия сезона в «Одеоне» давали «Мадемуазель Айссе». Флобер, близкий друг автора пьесы Луи Буйе, представил мне атташе английского посольства.
— О, да я вас давно знаю, мадемуазель! — сказал тот. — Ведь вы та самая палочка с губкой на конце!
Он намекал на только что опубликованную карикатуру, которая вдоволь повеселила ротозеев.
В то время я была еще ребенком и ни от чего не переживала, ни о чем не тревожилась. К тому же врачи подписали мне смертный приговор. Поэтому мне было все равно, но врачи обманулись, и двадцать лет спустя мне пришлось сразиться с чудищем.
11
Возвращение «Комеди» в родные пенаты стало событием, но событием тайным. Наш отъезд из Парижа был шумным, веселым и широко разрекламированным; наше возвращение — конспиративным: печальным для неоцененных, досадным для неудачников.
Не прошло и часа после того, как я переступила порог своего дома, как мне доложили о визите нашего директора Перрена. Он принялся ласково журить меня за то, что я махнула рукой на свое здоровье, а затем заметил, что я устраиваю вокруг себя шумиху.
— Да разве я виновата, — вскричала я, — что я такая худышка, что у меня такая шапка волос, да к тому же еще курчавая, и что вдобавок у меня на все есть свое мнение?! Допустим, что в течение месяца я буду глотать мышьяк и раздуюсь как бочка, потом обрею голову на манер арабов и на все ваши речи буду отвечать только «да» — ведь и тогда все скажут, что я стараюсь ради рекламы!
— Нет, деточка, — ответил Перрен, — вы не правы: люди могут быть и толстыми, и тонкими, и бритыми, и косматыми, и отвечать и «да», и «нет».
Я была ошеломлена справедливостью этого утверждения и внезапно осознала ответ на все свои «почему», которыми задавалась долгие годы. Я была так безнадежно далека от золотой середины: всего у меня было либо «слишком много», либо «слишком мало». И я чувствовала, что с этим ничего не поделаешь. Я открылась Перрену, признав его правоту.
Он воспользовался моим порывом благоразумия, чтобы прочитать мораль, и напоследок посоветовал мне не появляться в «Комеди Франсез» на церемонии по случаю возвращения. Он опасался выпадов в мой адрес.
— Люди настроены против вас, зря или не зря, как сказать, и там, и здесь есть доля истины, — говорил он с присущим ему лукавым и любезным видом.
Я слушала без возражений, и это несколько озадачило его, ибо наш директор был спорщиком, а не оратором.
Когда он закончил, я промолвила:
— Вы сказали мне слишком много вещей, которые меня возбуждают, дорогой господин Перрен, ведь я обожаю драку. Я приду на церемонию. Смотрите, меня уже предупредили: вот три анонимных письма. Прочтите-ка вон то, самое миленькое.
Он развернул бумагу, надушенную амброй, и прочел следующее:
«Несчастная скелетина, не вздумай казать своего жуткого жидовского носа на послезавтрашнюю церемонию. А то как бы он не послужил мишенью для всех яблок, что запекают сейчас в нашем славном городе Париже по твою душу. Скажи, чтобы в газетах написали, что ты харкаешь кровью, и лежи себе в постели, раздумывая о последствиях наглой рекламы. Зритель».
Перрен брезгливо отшвырнул письмо.
— А вот и два других, — сказала я ему, — но они слишком грубые, я пощажу вас. Я буду на церемонии.
— Ладно! — промолвил Перрен. — Завтра мы репетируем. Придете?
— Приду.
На следующий день во время репетиции актеры и актрисы не горели желанием выходить на сцену вместе со мной, хотя очень любезно скрывали это.
Но я заявила, что хочу выйти одна, вразрез с заведенным порядком, ибо никто, кроме меня, не должен страдать от дурного настроения публики и козней моих врагов.
Зал был битком набит.
Занавес поднялся, и начало церемонии было встречено бурными овациями. Зрители были рады вновь увидеть своих любимых артистов. Актеры выходили по двое, держа пальмовую ветвь или венок, предназначавшиеся для украшения бюста Мольера.
Когда настал мой черед, я вышла одна, бледная как смерть, но преисполненная боевого пыла. Я медленно приближалась к рампе, но вместо того, чтобы поклониться зрителям, как мои товарищи по сцене, осталась стоять, глядя прямо в устремленные на меня глаза. Меня предупредили о грядущем сражении. Я не хотела вызывать огонь на себя, но и не желала отступать.
Я выждала только миг, чувствуя, как трепещет наэлектризованный зал; затем внезапно напряжение сменилось всеобщим воодушевлением, и по залу прокатился гром аплодисментов и криков «браво». Публика, готовая любить и жаждущая любви, упивалась собственным восторгом. Несомненно, это был один из самых славных моментов моей артистической жизни.
Некоторые актеры, особенно женщины, остались очень довольны. В нашей профессии есть любопытная закономерность: мужчины завидуют женщинам гораздо сильнее, чем женщины завидуют друг другу. У меня всегда было множество врагов среди актеров и почти не было их среди актрис.
Думаю, что драматическое искусство преимущественно женское искусство. В самом деле, желание украшать себя, прятать истинные чувства, стремление нравиться и привлекать к себе внимание — слабости, которые часто ставят женщинам в укор и к которым неизменно проявляют снисходительность. Те же самые недостатки в мужчине вызывают отвращение.
Тем не менее актер должен придать своей внешности как можно более привлекательный вид, прибегая для этого к гриму, накладным бородам и парикам, чему угодно. Будучи республиканцем, он должен горячо и убежденно отстаивать монархистские взгляды; будучи консерватором — анархистские, если такова воля автора.
Бедный Мобан, один из самых заядлых радикалов «Французского театра», из-за своего роста и красивого лица был обречен вечно играть королей, императоров и тиранов. Во время репетиций можно было услышать, как Карл Великий или Цезарь поносили тиранов, проклинали завоевателей и требовали для них самой суровой кары. Я с любопытством наблюдала, как мучительно борются в Мобане человек и лицедей.
Быть может, постоянная отрешенность от собственного «я» феминизирует в какой-то степени актерскую натуру. Однако несомненно, что актеры завидуют актрисам. Их обходительность хорошо воспитанных мужчин улетучивается при виде рампы. Актер, который в повседневной жизни окажет любую услугу женщине, попавшей в беду, и не подумает помочь ей на сцене. Он будет рисковать собой, чтобы спасти женщину в случае автомобильной катастрофы, аварии на железной дороге или кораблекрушения, но на подмостках и бровью не поведет, если актриса забыла текст, а если бы она оступилась, он с удовольствием подтолкнул бы ее. Если я и преувеличиваю, то не слишком сильно.
Моими партнерами были знаменитые актеры, которые играли со мной злые шутки. Но среди них встречались чудесные люди, которые и на сцене оставались прежде всего мужчинами. Пьер Бертон, Вормс и Гитри были и всегда останутся примером дружески-покровительственного отношения к актрисе. Я сыграла с каждым из них множество спектаклей. Будучи ужасной трусихой, я всегда чувствовала себя в безопасности с этими тремя актерами, которых отличал высокий ум. Они относились к моей боязни сцены с пониманием и готовы были поддержать меня в минуту душевной слабости, проистекавшей от этого страха.
Пьер Бертон и Вормс, два великих, величайших артиста, ушли со сцены в разгар актерской зрелости, в расцвете сил: первый — чтобы посвятить себя литературе, второй — неизвестно почему… Что касается Гитри, самого молодого из них, он и поныне остается лучшим артистом французской сцены, ибо является одновременно замечательным актером и большим артистом. Я знаю чрезвычайно мало артистов как во Франции, так и за рубежом, которые сочетали бы в себе оба эти качества.
Генри Ирвинг — чудесный артист, но не актер. Коклен — чудесный актер, но не артист. Муне-Сюлли блещет своей гениальностью то как артист, то как актер, но иногда настолько теряет чувство актерской и артистической меры, что поклонники Красоты и Истины готовы кусать локти от досады. Барте — прекрасная актриса с обостренным артистическим чутьем. Режан, актриса милостью Божией, становится артисткой, лишь когда пожелает. Элеонора Дузе скорее актриса, чем артистка: она выбирает избитые пути. Правда, она никому не подражает, ибо сажает цветы на месте деревьев, а деревья на месте цветов, но ей не удалось воплотить ни одного оригинального, только ей присущего образа, создать персонаж либо явление, которые увековечили бы ее память. Дузе носит чужие перчатки, надевая их наизнанку с необыкновенным изяществом и непринужденностью. Это великая, величайшая актриса, но отнюдь не великая артистка.
Новелли — актер старой школы, мало заботившейся об артистизме. Но он прекрасно смеется и плачет. Беатрис Патрик-Кэмпбелл — прежде всего артистка: ее талант полон обаяния и мысли. Она избегает проторенных дорог. Она стремится творить, и она творит.
Антуану часто изменяет его же природа: у него глухой голос и довольно заурядные манеры, а также ему недостает актерского мастерства, но он остается выдающимся артистом, которому наше искусство обязано многим в своем приближении к достоверности. Кроме того, он лишен зависти к актрисам.
12
После возвращения «Комеди» в родные пенаты обстановка в театре особенно накалилась. Мои нервы были напряжены до предела. Наш директор вознамерился укротить меня, и тысячи мелких булавочных уколов, которыми он ежедневно истязал меня, ранили меня больнее, чем удары ножа. (Так, по крайней мере, мне казалось.)