раются оттянуть на неопределенное время этот унизительный процесс. Сырец сознательно вытравлял из себя страшные воспоминания, но в реальности ему было невмоготу, и тогда он заставлял себя жить в придуманном мире.
Вагон изрядно потряхивало на переездах. Изредка колеса отрывали свой бег от рельсов, и тогда казалось, что поезд совершает взлет над землей, чтобы улететь в небо. Володя подумал, что именно так случаются железнодорожные катастрофы. В какой-то миг рельсы ускользают от взбесившихся колес, и в этот миг наступает конец света. Кому-то везет по-крупному, ему удается добраться до пиковой точки с космической скоростью, попав прямым рейсом на седьмое небо.
Но Сырец не собирался в далекое путешествие, искренне уверовав в собственное бессмертие. Если его не покалечили на зоне – значит, он останется живым даже под громадой рухнувшего состава. Но поезд не собирался в пропасть, он летел навстречу судьбе. «Столыпинские» к тому времени отменили. Овеянные легендами и лагерными песнями вагоны списали в утиль. На боевом посту «Столыпина» сменил вагон-ЗАК. Страна изменилась, она стала гораздо раскованнее и свободнее, чем была прежде. Сырец боялся новой жизни – и в то же время всем сердцем стремился попасть в нее. Он летел в будущее, как обычно, головой вперед. Тело его лежало на вагонной полке, а мыслями он уже бродил по Ленинграду.
В путешествии было одно небольшое неудобство. Володя ощущал физиологическое отвращение к самому себе. Как будто не его мчал поезд по направлению к любимому городу. Вместо него в вагоне метался какой-то незнакомый плюгавый оборванец в телогрейке. Не таким уходил на зону Володя Сырец. К судье Невского района он пришел благовоспитанным мальчиком из добропорядочной еврейской семьи, а возвращался на родину настоящим изгоем. Сырец ничего не знал о родных. В последнее время он не получал писем из дома. Его забыли. На зоне многих забывают. Так устроен человеческий организм. Пока человек рядом, его любят. Либо ненавидят. Но стоит ему исчезнуть за колючей проволокой (неважно – по своей или чужой вине), жизнь тут же преподносит оставшимся новые печали – и новые радости. Редко кто вспоминает человека из другой жизни. Именно таким казался себе Сырец. Он был человеком из «другой» жизни. Он не понимал мирных людей, а они шарахались от его вонючей телогрейки. Трудно сосуществовать в одном вагоне двум противоположным мирам. Оба испытывали друг к другу враждебные чувства, но вынуждены были скрывать их, чтобы не напороться ненароком на брань или драку. Сырец закрыл глаза. Он еще не знал, в какую сторону повернет, выйдя из вагона. До душевных судорог ему хотелось увидеть отца и мать, но он знал (хотя и отвергал кощунственную мысль), что в первую очередь он наведается к Тамаре.
Сырец покопался в памяти и вытащил на поверхность самое сладкое воспоминание своей короткой жизни. Это был первый день знакомства с красавицей Тамарой. Они встретились случайно. На танцах. Тогда все сходили с ума от рок-н-ролла. Тамара танцевала его блестяще, извиваясь в сложных пируэтах, она напоминала гибкую юную змейку, такая же тоненькая и изворотливая.
– Знаешь, кто это такая? – сказал двоюродный брат Аркаша Лащ. Они сидели за столиками и наблюдали за танцующими на освещенном «пятачке». На потолке крутился, поблескивая пестрыми огоньками, звездный шар. Из толпы выделялась черноглазая девушка – она знала, что притягивает к себе восхищенные взоры, и изощрялась изо всех сил; изгибалась до пола своим неуловимым телом, затем выпрямлялась и подпрыгивала, захватывая собой все свободное пространство «пятачка». Сырец презрительно цыкнул и отодвинул подальше кружку с мутным пивом. Ему девушка понравилась, но он ни с кем не хотел делить свои чувства.
– Хочешь, познакомлю? – хвастливо заявил Аркаша. Двоюродный братец любил показать форс: дескать, мне все по плечу. И девушки меня слушаются, и в округе все схвачено. Володя Сырец не устоял перед заманчивым предложением. Он молча кивнул, не глядя на Аркашу. Он не хотел давать фору родственнику. Гордость не позволяла. А тот уже свистел в два пальца, подзывая к себе Тамару. Запыхавшаяся девушка высоко подпрыгнула в последнем пируэте и одним прыжком пересекла зал. Она словно взлетела над пьяной толпой. «Как бабочка, – подумал Сырец, с замиранием сердца наблюдая, как опадает на гладкие девичьи колени широкая атласная юбка, – шикарная девочка!». Аркаша завертелся, засвистел, завихлялся, привлекая внимание Тамары, но она видела только Сырца. Уставилась на него круглыми черными глазами и смотрела, не отрываясь, весь вечер. Позже, уже на зоне, Сырец часто вспоминал свой первый вечер с Тамарой. Ничего предосудительного тогда не наблюдалось, не было пьяных, никто не дрался, не дебоширил. Все было тихо и мирно, почти культурно. Аркашка здорово дурил – но это он всегда был таким, с детства.
В тот вечер Сырец с Тамарой не видели никого. Они ощупывали друг друга глазами, словно руками трогали, хоть и не прикасались друг к другу даже рукавами. Аркаша тогда загрустил. Он хотел познакомить Тамару с родственником, чтобы похвастать перед ним своей девушкой, а вышло наоборот – красавица выбрала другого, Сырец оказался удачливее в любовных делах.
Тамара оказалась неутомимой, она словно топила в Сырце свою неутолимую страсть, разжигая его, она снова и снова бродила по узким переулкам и широким проспектам огромной страны под названием «любовь». А потом они побрели вместе, рука об руку, и договорились любить друг друга до самой смерти. Тамара взяла с Сырца слово, что он не будет изменять ей – никогда, ни при каких обстоятельствах. Кто кого любил больше, они не выясняли, любили просто, без объяснений, не задумываясь. Пока Сырца не погубила корпоративная принадлежность к местной шпане. Он не хотел выделяться из массы, был одержим идеей «один за всех, все за одного». Его, как многих в то время, сгубил этот романтический девиз. Но Тамара происходила из той же среды, она понимала, как это важно. Если бы Сырец отделился от общей компании, она бы его разлюбила.
Они еще были так молоды, жизнь в то время казалась тягучей и длинной, как проваренная смола – им хотелось размазать ее по нервам, чтобы на миг почувствовать сладость бытия. И жизнь не осталась в долгу, она вволю дала прикурить. Сырец вместе с компанией загремел на нары, а Тамара получила в награду тяжкую женскую долю. Ей досталось проливать в одиночку безутешные слезы.
Тамарины родители жили где-то на улице Бабушкина. «Она там, она ждет, она любит, – думал Сырец, взбегая по утлым ступенькам хрущевского домика, – а не писала потому, что не хотела пачкаться тюрьмой. Зоной можно замараться. Это глубинная грязь, от нее вовек не отмыться. Она всегда будет сидеть внутри». Володя нажал на кнопку звонка. Тишина. Ни звука. Панельная коробочка домика пугливо притихла, словно затаилась в ожидании нашествия варваров. «Звонок не работает, – рассердился Сырец, – не могла починить. А ведь ждала же, ждала, знаю, чувствовал…». Он толкнул тонкую дверь, та неслышно отворилась. В крохотной прихожей было темно. На вешалке кучно висели какие-то плащи, дождевики, пальто, между вещами и стенкой не пройти, все пространство занято, сквозь рухлядь можно лишь протолкнуться. Сырец прислушался. В комнате негромко звучали металлические голоса. Телевизор. Люди так не разговаривают, слишком монотонные звуки. В кухне зажурчала вода из-под крана. Володя шагнул вперед, раздвигая сохнущее на веревках тряпье. В кухне стояла Тамара, но не прежняя, а другая, расцветшая за прошедшие годы зрелой женской красотой. Перед Сырцом стояла дивная женщина, о какой он даже мечтать не мог на зоне.
– Ты?! – выдохнула она, прижав руку с ножом к груди.
– Я! – сказал Сырец и отнял у Тамары нож. Он разлепил ее руки и прижал к себе. Это о ней он мечтал долгими бессонными ночами, ворочаясь на жесткой лагерной койке. Ему хотелось женской ласки, но не любой, не абы какой. Он думал о Тамаре, вспоминал ее грудь, мысленно ласкал ее ноги, целовал ее всю, трепетную, волнующуюся, беспокойную.
– Ждала? – сказал он, ощущая своим телом ее тело, доверху вливая в себя все ее домашнее тепло.
– Ждала, ждала, – сказала Тамара, и сделала робкую попытку отодвинуться от него, но Сырец не отпустил ее, он еще крепче прижал к себе родное тело любимой женщины.
– Любишь? – строго спросил он, вжимаясь в нее, как в пластилин. Вдруг в кухонную идиллию ворвался посторонний звук. Снова телевизор. Кто-то в ящике неудачно повысил тембр голоса, жестяные децибелы перелетели через тонкие стены, вмешиваясь в объяснения влюбленных.
– Люблю, – пугливо озираясь, сказала Тамара, – отпусти, муж в комнате, телевизор смотрит.
Слово прозвучало. Мир рухнул. В глазах потемнело. Володя больно стукнулся затылком о кухонный шкаф.
– Кто он? – сказал Сырец, потирая ушибленное место. Он был спокоен, его сознание оставалось ясным и чистым, глаза смотрели на Тамару, но видели перед собой лишь сдобное женское тело. «Страданье есть способность тел, и человек есть испытанье боли», – в памяти всплыли строки из забытого стихотворения. Кто написал эти стихи? На зоне гуляли по рукам переписанные мелким почерком чьи-то стихи. Корявые каракули передавали другим душу и чувства неизвестного поэта, заключенные учили их наизусть, чтобы скоротать лагерное время. Чужие чувства пригодились, жизнь нечаянно вылила на Сырца пригоршню прекрасных стихов. Он тоже испытывал себя болью. Ему было больно, нестерпимо больно. Он не утратил способности к страданию: глазам представлялась идеальная женщина, а душа предлагала свое зрелище. Она видела в Тамаре предательство, оно поворачивалось перед Сырцом медленно, слишком медленно, играя на тусклом солнце сверкающими гранями, как огромный сияющий калейдоскоп. И предательство бывает по-своему великолепным. Тамара предала его, она жестоко, больно ранила, но ведь она любит только Сырца. Он знал, что она любит его, другого мужчину Тамара не может любить по определению.
– Аркаша, Лащ, – сказала Тамара и в страхе затихла. Сырец брезгливо передернулся. Она уверена, что он ударит ее. По-другому она не умеет думать. Она ждет удара. Сырец пошатнулся, но удержался на ногах. Он вдруг понял, что это не первое и не последнее предательство в его жизни. Его еще не единожды обманут. Он никого не предавал, а его жестоко и нагло сдали, променяв на сиюминутное удобство.