Вот тебе нужно, скажем, подняться в реанимацию или операционную — а они расположены на шестом и седьмом этажах, — и ты нетерпеливо хлопаешь по кнопке вызова лифта. Она загорается красным, но лифта все нет и нет: видно, его перехватывают такие же торопыги, как ты. Ждешь, нетерпеливо переминаясь, пять, десять, потом — о ужас! — целых пятнадцать секунд и, не выдержав мучительного бездействия, пускаешься бежать вверх по лестнице, только во время этого бега совпадая с лихорадочным ритмом больницы.
Вы спросите: разве можно так жить? Разве можно день за днем и год за годом проводить в изнуряющей, иссушающей, губящей нас суете — причем той, что не может не сказываться и на больных, которых мы лечим? Разумеется, нет; и то, что мы в эту суету неизбежно погружены, есть не просто психологическая проблема для многих медиков — но беда, угрожающая и медицине, и всей нашей жизни.
Еще слава богу, что есть операционная и операции, во время которых вся эта «жизни мышья беготня», как правило, отступает. Да, это может показаться странным, но самое неторопливо-спокойное место в больнице — операционная. Операция, как и служение музам, не терпит суеты: но о покое, который нередко приходит к оперирующему хирургу, я рассказал отдельно. А суета — она, конечно, ужасна. Ее зловредные свойства лучше других понимали наставники, учившие нас хирургии и жизни, — поэтому и боролись с ней как могли. Помню, один из старых заведующих — изможденный, худой седовласый хирург — увидел, как доктор его отделения понесся по коридору на крик медсестры о помощи (в палате что-то случилось с больным). Так вот, заведующий поймал за локоть бегущего доктора, остановил его и строго сказал:
— Слава, никогда никуда не бегай! Пять секунд никого не спасут — а тебе будет время подумать. Иди не спеша!
Не раз я потом вспоминал это наставление Михаила Ивановича и нередко о нем рассказывал молодежи — хотя сам, увы, далеко не всегда следовал мудрым советам.
Но сейчас, на закате своей хирургической жизни, я все же хочу внести посильный вклад в борьбу с суетой, этим вечным врагом человека. И я призываю медицинскую молодежь: ради бога, не торопитесь! В любой медицинской работе — а уж тем более в работе хирурга — надо следовать правилу, существующему для людей, терпящих бедствие: путешественников, охотников и рыбаков. Оно гласит: «Не спеши, не рискуй и думай, что делаешь». Я написал бы эти слова на стене каждой ординаторской и операционной — поскольку на собственном опыте знаю, как дорого стоят эти простые советы и во что обходится их нарушение.
Саму суету вам, конечно, не победить — похоже, она является таким же неизбежным условием нашего существования, как причинность, пространство и время. Но, по крайней мере, вы сможете хоть иногда придержать суету и не будете ей подчиняться всецело. А это значит, что вы не станете всю свою жизнь изо дня в день плыть в сумбурном потоке, а будете хоть иногда выбираться на берег, чтобы обсохнуть и отдохнуть — перед тем как снова нырнуть в торопливо бурлящие воды.
Тело
Помните, у Мандельштама: «Дано мне тело — что мне делать с ним?..»
И в самом деле: что делать? Этот вопрос встает перед нами ежедневно и чуть ли не ежеминутно. Тело всегда, днем и ночью, требует своего: то как добрый приятель — то как властный хозяин. Желание поесть и поспать, отдохнуть, предаться плотским утехам — желание, в конце концов, сделать вдох и выдох — это все желания нашего тела, которое иногда нехотя подчиняется нам, но чаще проявляет неукротимое своеволие.
Больше того: когда мы произносим, вслух или мысленно, слова: «Я хочу…», — чье желание мы выражаем? Порой невозможно понять, разделить, кто же именно «хочет» — я сам или та оболочка из кожи, фасций и мышц, в которую я заключен?
С одной стороны, то неуловимое «я», которое каждый из нас в себе чувствует и сознает, не сводится только к телу; но, с другой стороны, разделить нас с ним почти невозможно. И хочешь не хочешь, но каждому приходится вступать в непростые отношения с собственным телом. Можно, конечно, во всем ему подчиниться, следовать его воле и прихоти или даже подобострастно служить ему, как верный раб служит своему господину. И что греха таить, каждый из нас бывал таким верным рабом: кто не заискивал перед собственным телом и не старался ему угодить? И, казалось бы, в этом служении нет ничего постыдного: что же еще нам любить и лелеять, как не то, что нам ближе всего и что можно отнять у нас только с жизнью?
Но, во-первых, раболепное подчинение телу и исполнение всех его прихотей вредит прежде всего ему самому. Все мы знаем, во что превращаются наши тела, если им во всем потакать, если не ограничивать их ни в еде, ни в питье и давать им полную волю лениться. Очень скоро наше поджарое и мускулистое тело, которое не стыдно при случае обнажить на пляже или стадионе, превращается в жирную, потную и одышливую обузу. Недаром порой само тело как будто просит нас: «Не давай же мне воли, держи меня в рамках, в узде — иначе и мне, и тебе будет плохо». А во-вторых, наше тело, как за ним ни ухаживай, все-таки бренно. Время, старость и смерть никто еще не победил — в лучшем случае чуть отодвинул, — и самое безупречное, сильное и неутомимое тело все равно рано иль поздно станет прахом и пищей могильных червей. Поэтому слишком заботиться о собственном теле, посвящать ему все свои силы и мысли, время и жизнь — то же самое, что вкладывать все свои деньги в банк, про который точно известно: этот банк в недалеком будущем лопнет.
Так что же — следует относиться к телу с презрением? Мучить его, истязать, унижать — чтобы оно не смело и пикнуть, не смело и думать о собственной выгоде и интересе? Существует и такой взгляд; и как есть гедонисты, что превращают тело в кумира, — так есть и аскеты, для которых цель жизни состоит в обуздании и подчинении тела.
Но бог с ними, аскетами и гедонистами: мы с вами, надеюсь, находимся где-то меж ними, и нам нужно пройти некой средней тропой. Нам нужно не впасть в поклонение телу — но и не опускаться до прямой вражды с ним. Все же тело есть дар, врученный нам свыше. Вот как бы вы сами отнеслись к тому, кто нарочно испортил или на ваших глазах выбросил в мусорное ведро подарок, который вы ему с любовью вручили?
Мне кажется очень удачным сравнение тела с одеждой. Стали бы вы уважать человека, который к собственным брюкам или пиджаку относится с трепетом, переходящим в благоговение: сдувает с них пылинки и боится лишний раз сесть, чтобы не измять и не испачкать костюм? А как бы вы посмотрели на того, кто, напротив, изгваздал всю одежду в грязи, изодрал ее в клочья и думать не думает о том, чтоб привести ее в божеский вид? Вряд ли бы вы и к нему отнеслись хорошо: ведь такая небрежность оскорбительна прежде всего для того, кто изготовил и подарил неряхе одежду. Вот и с телом хорошо бы держаться в отношениях уважительно-доброжелательных, не переходящих ни в унизительное поклонение, ни в презрительное высокомерие. Тело, как и одежду, стоит держать в порядке, чинить, когда это необходимо, — и, главное, быть благодарным ему за ту защиту от бед и напастей, за ту возможность существовать в этом мире, какую оно нам обеспечивает.
Я потому с таким увлечением рассуждаю о человеческом теле, что посвятил ему почти всю свою жизнь; правда, служил я не только собственному, но и тысячам чужих тел. Эта служба длится почти сорок лет: как же теперь не задуматься о ее смысле? И как мириться с печальной мыслью, что все, кого мы лечим и оперируем, в конце концов умирают? Утешает лишь то, что мне кажется: лечил я людей не только ради их тел — но и ради чего-то другого. Как раз с телами я обращался достаточно бесцеремонно: протыкал их иглами, резал скальпелями и порой удалял части тел, угрожающие жизни больного. Это было не столько заботой о теле, сколько напряженной и драматической борьбой с ним — за возможность продлить земное существование человека. А само тело, случалось, этой возможности сопротивлялось: невзирая на наши, хирургов, потуги, оно все же упрямо двигалось к смерти.
Получается: с нею-то, смертью, ты и боролся всю свою жизнь. А тело, лежавшее перед тобой на столе или койке, было одновременно и полем сражения, и главным трофеем в этой борьбе. И ведь иногда, после долгих усилий, нам удавалось-таки удержать очередное тело на берегу — а угрюмый гребец-перевозчик отчаливал с пустой лодкой, так и не получив ожидаемой драхмы за переправу…
Узел
Студента-медика, который решил стать хирургом, узнать легко: он всюду, где только возможно, вяжет узлы. Нити свисают со спинки его кровати и с перекладины стула, с рукояти портфеля иль сумки — а в его кармане всегда есть катушка, с которой он время от времени сматывает очередные полметра для тренировки.
И ему кажется: от того, насколько сноровисто, быстро и ловко он может вязать узлы, зависит его будущая жизнь. Это уж после, поработав какое-то время, он поймет, что дело не только в узлах, а во многом и многом другом; но, разумеется, и без узлов не бывает хирургической операции. Некоторые умельцы доходили до того, что ухитрялись накинуть и затянуть узел одной рукой — а уж это, как вы понимаете, фигура высшего пилотажа. Я вот тоже учился этому фокусу, даже показывал его девушкам — но в реальной работе, конечно, не применял. Все же живой человек — не тренажер для отработки навыков и для самоутверждения хирурга.
А в студенчестве мы узлами прямо-таки бредили: возможно, и ночью во сне наши пальцы перебирали воображаемые лигатуры. И порой мы ревниво спрашивали друг друга: «А вот так ты умеешь? А так — слабо?» — и с гордостью показывали приятелям то, чему недавно выучились сами. Чудесное было время! Все было как-то яснее и проще: люди тогда, например, делились на тех, кто умеет вязать узлы — и не умеет. А потом, уже к последним курсам, деление совершалось по иному признаку: сделал ли ты уже самостоятельную аппендэктомию — или до сих пор ходишь только ассистировать? И я сейчас вижу, до чего же хорош был тот юный спортивный азарт, та жадность и ревность к работе, что наполняла многих из нас: не будь этой тяги, вряд ли бы мы сумели войти в непростой хирургический мир и освоиться в нем.