Но я хотел подождать — еще чуть-чуть, на всякий случай. Всего денек, а потом еще один, может быть, еще один, но последний.
Когда я понял, что Вивиан не придет, прошло слишком много дней — слишком много дней в горячке и голоде, пожиравшем все тело. Я вдруг осознал, что никогда не смогу спуститься по дороге в форме буквы «Z». Когда я намочил штаны и ничего при этом не почувствовал, я понял, что дела совсем плохи.
У меня больше не хватало сил ходить на водопой. Оставалось только умирать, ждать, уменьшаться и скользить прочь из этого мира, в тишине, как это было с бабушкой.
Я испугался, но ненадолго. В конце концов, самое страшное — это не знать. Придет ли Вивиан, что меня ждет, где в следующий раз подкараулит Макре. Теперь все стало ясно: Вивиан не придет, я умру, а Макре может выдумывать любые гадости, мне будет все равно, потому что я умру, а он себя только на смех выставит.
Кстати, я практически не помнил лица Макре. В памяти всплывали только его злобные глазки. Забавно, я ведь так его ненавидел. Как это все было далеко.
Начался шестой день. Или седьмой. Точно не больше десятка, а мой разум обыскивал плато в поисках королевы. В полете это оказалось проще, удобнее, чем пешком, в жару и холод. За несколько секунд я преодолевал гигантские расстояния с одного края плато на другой: путешествие всегда заканчивалось там, где встает солнце. Но я так и не нашел, где она живет, хотя замок в наших краях, где ничего нет, — такое сложно не заметить.
Не стоило забывать трижды моргнуть перед сном, думал я. Вот где вся беда, вот причина всего. Своим дурачеством я призвал Сглаза. Я помолился.
А может, я сказал что-то обидное, когда в последний раз виделся с Вивиан. Но нет, мы же просто играли в желания, она выглядела счастливой. Вивиан меня предала, вот и все. Девчонки-болтушки только и ждут, чтобы вонзить нож в спину, не стоит им доверять. Кстати, ни Зорро, ни Супермен не были женаты, хотя второго я любил чуть меньше: у него постоянно мялся костюм. А вдруг это Вивиан вызвала жандармов и сдала меня вместе с овчарней? Нет, она бы никогда так не поступила. Просто не повезло; наверное, они каждый камень на плато обыскивают, вот и все.
Дни нанизывались на нить, сотканную из света и тьмы, из ватных облаков, пролетавших на моей дырявой крышей, из луны и солнца. Утром было холодно, вечером бросало в жар, но при этом все равно морозило. Будет мне уроком — нечего спать подолгу снаружи.
Тут меня озарило. Я сел и рассмеялся, заржал, как осел, — это всегда очень пугало людей. Я вдруг понял. Ничего из всего этого никогда не существовало: ни плато, ни Вивиан. У меня не было лучшей подруги, я не молился в гроте и не пил прямо из горы. Может, не было и меня самого, по крайней мере того идиота с моста Тюль, которого все знали, не было точно. На самом деле я такой же, как и все, нормальный, самый обыкновенный мальчик, решивший забраться по тропинке в форме буквы «Z» на скалы. У меня закружилась голова — единственная правдивая вещь из всей истории, — и я просто упал. Разбился и медленно умер, в последнюю секунду перед закатом представляя себе разные небылицы.
И вот теперь я мертв. Пожалуйста, теперь-то можно унять эту боль?
Мое внимание привлек какой-то проблеск. Муха села на веко, я прогнал ее, чтобы не мешала. За камнями показался рюкзак из ткани с металлическими кольцами. Они выглядели теплыми. Пальцы распухли, я долго возился, пока открывал его, но, увидев, что лежит внутри, разрыдался сухими слезами, поэтому не считается, что я плакал.
Там было письмо, три банки чечевицы и консервный нож. На конверте — мое имя, ну то есть Шелл. Я забыл о голоде и тут же вскрыл письмо. Почерк Вивиан красиво клонился в сторону, стремясь что-то мне рассказать. Это было слишком сложно для меня, особенно в том состоянии, слова прыгали, буквы кружились.
Я открыл первую банку чечевицы. Мне стало плохо — настолько быстро я ее проглотил, поэтому со второй обращался уже осторожнее. Тут я вспомнил о жажде, но сил добраться до водопоя не появилось — по крайней мере, тогда. Чуть позже я обязательно схожу, клянусь. Нужно только немного отдохнуть: у меня в животе полбанки чечевицы. Я представил ощущения от чистой воды на губах, потрескавшихся, словно земля, — да, будет просто замечательно.
Я снова достал письмо и принюхался: пахло хорошо, школой. Наверное, Вивиан приходила в тот день, когда тут рыскали жандармы, а я спал, спрятавшись за холмиком. Она оставила сумку на видном месте, я, наверное, запнулся о нее, возвращаясь в темноте, когда уже был в горячке и ничего не замечал, — именно так рюкзак скатился по камням. Значит ли это, что мы больше никогда не увидимся? Письмо все объяснит, нужно только прочесть. Я узнавал большинство слов по отдельности, но когда пытался собрать их вместе, все сворачивалось, словно ленты, когда мы танцевали в школе. Даже когда мы должны были запутывать и распутывать ленты, у меня не получалось так, как надо. Что уж говорить о письме.
Вдруг меня одолела черная ярость — огромная, способная затопить долину. На все: на ленты, на Вивиан, написавшую письмо, которое я не смогу прочесть, на мои проблемы, на отца, который никого не любил, на мать, которая ему прощала, на муравьев, которые всегда находили способ заползти ко мне в комнату, хотя я законопатил все дыры. На тостер, в котором хлеб подгорает даже на цифре один. На голод, на жажду, от которых не было никакого толку. А больше всего на это чертово письмо и все его тайны. Я взял конверт и порвал на мелкие кусочки — настолько крошечные, что больше рвать было некуда. Мне стало плевать на Вивиан и на то, что она написала. Это не так важно, иначе она бы дождалась, когда я вернусь, и все сказала бы сама. А если там написано что-то серьезное, то так ей и надо: будет думать, прежде чем отправлять письма идиоту.
Я тут же пожалел о своем поступке. Конечно, правда, я имбецил: что бы я ни делал, все всегда к этому сводится, люди правы. Мысленно я склеил все кусочки и внезапно сумел прочесть письмо, услышал голос Вивиан, увидел прекрасные фразы, которые разворачивались, словно нить, сотканная из света, — и все стало ясно. Вивиан писала, что завтра вернется, что все будет как прежде, ей жаль, что я напугался, — ну все, пока.
Пить. Надо было добраться до водопоя.
Я обязательно туда дойду, прошептал я своими земляными губами. Еще несколько минут.
Я попытался встать и отправиться на водопой. Чья-то рука на моем плече прижала меня к полу. Губы коснулись металла, и струйка воды омыла мой рот. Желудок перевернулся, будто по нему прошлись. Было темно, но, может, потому, что я не мог разлепить веки. Я крикнул — по крайней мере, попытался, потому что ничего не услышал.
Не знаю, сколько времени я пролежал вот так, когда со мной делали все, что только вздумается. То приподнимали, то придерживали, то заставляли. Однажды я все-таки смог открыть глаза, увидел, как к ним приближается кусок ваты, и стал бороться. Я с детства ненавижу трогать вату. Не могу объяснить; кажется, будто все зубы выпадут, еще хуже, чем царапать ногтями грифельную доску, когда пытаешься выяснить, кто дольше выдержит этот звук. Я закричал, но не помогло: теплая вата скользнула по ресницам. А зубы не выпали.
Понемногу боль исчезла. Я плавал на поверхности, как в тот раз, когда чуть не утонул, в зеленых лучах и кружочках света, в песочных облаках и сердцебиении. В последнюю секунду, ровно перед тем, как меня вытащили из воды, я почувствовал объятия великого спокойствия — и тут все было ровно так же. Я знал, что скоро доберусь до пункта назначения, что волна вынесет меня на песок: ошеломленного, но живого и здорового.
Что-то мокрое приклеилось к лицу, вроде теплого ветра — пахнет странно. Я поднял руку, прикоснулся к огромной плюшевой голове, открыл глаза и закричал. Пиренейская овчарка отлепила язык от моей щеки, пролаяла и убежала прочь.
Жадный до воздуха, словно новорожденный, я вдохнул всей грудью. Жар прошел. Я попытался встать, но оказалось слишком сложно, поэтому я просто подвигал глазами. Потолок изменился: он больше не был похож на мою круглую крышу со старой доброй дырой. Вместо этого я увидел узловатые балки, опирающиеся на четыре каменных стены. Я повернул голову: за окном стоял день, я заметил старый грузовичок цвета зеленой бутылки. Уверен, я раньше уже где-то его встречал.
Огромная белая собака вернулась, села неподалеку от кровати и посмотрела на меня, высунув длинный язык. Я протянул руку, пытаясь ее погладить, но она села ровно там, где я не мог достать. Я люблю собак, но мне никогда не разрешали завести щенка: мать ворчала, что у нее и без этого дел хватает, что я не способен позаботиться о животном, что с ним обязательно случится что-нибудь плохое, как с Сатурненом. Так звали птенца, которого я выиграл на школьной ярмарке — а точнее, его отдали мне из жалости. Есть некоторые плюсы в том, чтобы прослыть деревенским дурачком. Сатурнен вырос в огромную курицу. Один раз я забыл закрыть клетку, и птицу сбила машина. Поэтому никаких собак.
Снаружи послышались шаги, и вошел Матти, склонив голову — настолько он был высокий. Тогда я протянул: «А-а-а-а», потому что узнал старый зеленый грузовичок, и тут же уснул.
Однажды вечером я проснулся и встал — просто так, как будто ничего и не было. Матти сидел за большим столом, ел суп и смотрел прямо перед собой. Не отрываясь от еды, он взял в шкафу еще одну тарелку, поставил напротив, и все. Я сел, отрезал кусок хлеба красивым перочинным ножом с рукояткой из кости, который Матти мне протянул. Так мы и ели в тишине. Естественно.
Естественно, потому что, как и Бернардо, верный друг Зорро, Матти был немым. Однажды он просто появился в долине, и никто не знал откуда — по крайней мере, никто мне об этом не сообщил, а он сам вряд ли расскажет. Матти был пастухом и одним из постоянных клиентов заправки.
Казалось, отцу он не нравился, я же не понимал почему: ведь хоть кто-то не спускался за бензином дальше. Когда Матти приходил, отец жаловался, что теперь они добираются и сюда, что нигде нет покоя. Я спросил: кто такие «они»? Тогда папа ответил: