Пора и мне отправиться в путь.
Длинными вечерами у Матти самым тяжелым было отсутствие телевизора. На заправке у нас стоял один, красивый блестящий аппарат, в который я смотрел все время: родители говорили, будто телевидение меня успокаивает. Мне так нравился телевизор, что я мог пялиться даже в выключенный экран, наполняя его собственными картинками. Я понятия не имел, как можно обойтись без телевизора, зная, что он существует. Я весь извелся, думая, что прямо сейчас Зорро рисует букву «Z» на бандитских животах, а я не вижу.
Именно телевизор стал предлогом, когда я сказал Матти, что хочу уйти. Может, я не шибко умный, но кое-что смекаю. Я не желал признаваться, что ухожу, чтобы не доставлять ему еще больше проблем. Иначе пастух не отпустил бы меня.
Отговорка с телевизором сработала, пусть Матти и посмотрел сквозь меня, почесав щетину и сделав вид, будто не верит. В конце концов он не возражал. Ворча, хмурясь, поднимая плечи, Матти на свой лад поинтересовался, куда я собираюсь идти.
Я объяснил: далеко, туда, где нет Вивиан, где она не будет мучить меня закрытым домом. Я мог бы спокойно стать мужчиной, ведь именно поэтому я покинул родителей. Однажды я вернусь, позабочусь о заправке, и никто мне слова поперек не скажет.
Матти рассмеялся. Если я настолько усложняю себе жизнь из-за девчонки, значит, я уже возмужал и мог оставаться на плато. Я обрадовался его комплименту, не удержался и показал бицепсы. Тогда пастух кивнул и подтвердил: несомненно, это мужские бицепсы. Мы расхохотались.
Но я должен был уйти, мы оба это знали. Матти достал из ящика огромную грязную карту, объяснил, что некоторых дорог там нет, но все равно сгодится. Когда я развернул карту, синева бросилась прямо в лицо: земля и леса, наверное, завидуют этому прекрасному цвету. Я видел море на картинках, но никогда по-настоящему. Я ткнул пальцем, и Матти кивнул, как бы говоря: хороший выбор. Мы вышли из дома, он показал мне, где юг — в той стороне и море. Пастух посоветовал передвигаться ночью, поскольку, если кто-то заметит меня на дороге, в мгновение ока появятся жандармы и отведут домой. Мне придется следить за тем, что я говорю и кому. Если повстречаются люди вроде Матти, они мне помогут. Я их сам узнаю. Надо только сказать: «Я друг кузена Амая из Прадаля, с которым случились неприятности в Бенидорме в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом». Пастух заставил меня выучить эти слова наизусть и добавил, что никто — совсем никто — не должен знать, где он находится, иначе на него нападет Mal de Ojo[1], судя по всему, далекий родственник Сглаза. Мне стало не по себе при мысли, что у Сглаза есть семья.
Была еще одна вещь, которую я хотел сделать перед путешествием: взглянуть напоследок на заправку, потому что я понятия не имел, когда вернусь. Заодно откопаю свой журнал, только в этом я Матти не признался. Он разрешил не работать на следующий день, я поблагодарил, и больше мы в тот вечер и словом не обмолвились, поскольку все, что нужно, уже было сказано.
Я отправился рано утром до сильной жары и спускался уже с рассветом. На полдороге я остановился, съел кусочек сыра с хлебом. Словно в знак приветствия, ко мне поднимался весь воздух из долины с запахами камней, холодной воды, тмина и мазута для грузовиков. Мне было хорошо, думаю, я даже уснул на какое-то время прямо там, на краю бездны, а затем продолжил путь. Вскоре в конце белой дороги показалась заправка — точно такая же, какой я ее оставил.
Конечно, я не собирался попадаться на глаза родителям, они никогда бы меня не отпустили. Я просто хотел взглянуть и дать им понять, что все хорошо. Матти ножом заточил огрызок карандаша и на листке бумаге написал вместо меня: «Со мной все харашо». Мы поразмышляли над правописанием, но в итоге оставили как есть. Сложенная записка лежала у меня в кармане.
Я остановился на опушке у деревьев, понимая, что дальше пройти незамеченным не получится. Ставни на окнах в моей комнате были закрыты, все замерло. Поднялась жара. Похоже, здесь, в долине, лету еще не сообщили, что скоро придется уйти. Никто ему ничего не сказал, и оно удобно расположилось, не думая о последствиях — почти как я.
Перед мастерской припарковалась красная машина, я помнил ее владелицу — вдову Гиларди из мясной лавки в Барреме. Я переместился чуть в сторону, заглянул в окна заправки и там увидел, как мама раскладывает на полках печенье. На ней был желтый свитер с воротником, от которого било током, когда она меня обнимала. Сердце сжалось настолько сильно, что я чуть не выбежал прямо к ней. Понятия не имею, как я сдержался.
Чуть позже я заметил, что мадам Гиларди выходит из мастерской. Она посмотрела направо, налево, одернула одежду и села в машину. Вдова завела мотор, машина заглохла, но все-таки уехала со второй попытки. Вскоре выглянул отец: он точно так же посмотрел по сторонам, а затем нырнул обратно в полумрак мастерской.
В это время мама закончила раскладывать товары по полочкам. Это значило, что скоро она пойдет пить чай. Она исчезла за задней дверью дома, на которой было написано «Для персонала». Сердце колотилось, я согнулся и побежал к двери на заправку. Ее нельзя открыть так, чтобы не зазвенел колокольчик, поэтому я просто сунул записку в щель и умчался в сторону леса. Тут уж я шел не оборачиваясь из страха, что не смогу продолжить путь, если остановлюсь. Я шагал все быстрее и быстрее, затем и вовсе рванул изо всех сил и бежал, пока не повалился на четвереньки, чтобы перевести дыхание — настолько все внутри горело. Тут я понял, что забыл откопать журнал по дороге. Но уже было слишком поздно, да и ни с того ни с сего журнал показался мне отвратительным.
Поднимаясь обратно, я думал о маме, о приятном аромате ее шампуня, об электрических объятиях, и по щекам потекли слезы. Сказав, что сдержал обещание никогда не плакать, я солгал.
Когда я взвалил свое тяжелое тело обратно на плато, солнце спускалось, а от ветра значительно полегчало. Дорога меня изнурила, я почувствовал сильную боль в животе, которая мне даже нравилась. Не торопясь, я шагал обратно к Матти, практически закрыв глаза. Затем какой-то отрезок пути пятился, а потом пошел нормально.
Когда я добрался, никого не было. Я позвал, услышал лай Альбы по ту сторону дома и обошел постройку. Матти стоял на пороге сыроварни и отсчитывал сдачу какому-то типу, который только что купил у него ящик козьего сыра. Я помахал пастуху рукой и пошел умыться ледяной водой из водопоя. Тип с сыром прошел мимо, мы кивнули друг другу. Я старался не показывать лицо.
Я нашел Матти на кухне, тот резал луковицу, и я просто сел рядом, не говоря ни слова, потому что не знал, мог ли чем-то помочь: он никогда не разрешал трогать нож. Пастух бросил колечки в оливковое масло на сковороде и вытер руки. Пока жарился лук, он отправился выкурить полсигаретки, сидя на пороге.
Словно попытавшись осушить все плато первой затяжкой, он выдохнул дым через ноздри — Матти знал, мне это нравится, казалось, будто он горит изнутри. Затем пастух повернулся и сказал:
— Тот гаджо приходил за сыром. Это папаша твоей подружки.
Раньше, гораздо раньше, до побега, я бы закричал, безумно расхохотался или забился в припадке — короче, случились бы все эти штуки, которые бывают, когда меня одолевают сильные эмоции. Но, наверное, я изменился, потому что ничего подобного не случилось. Я кивнул, отошел и сел за огромный деревянный стол.
Забавно, я вспомнил о театральной постановке, которую видел по телевизору. Ее показывали сразу после очередной серии «Зорро»; я ничего не понимал, но продолжал смотреть, потому что было скучно. Больше всего мне нравилась смена декораций. Огромные города скользили по сцене, долины складывались прямо на деревни, день никогда не наступал, и его просто разрубала ночь-занавеска — шух, бум. Восхитительно.
Именно это и происходило у меня в голове. Когда я решил уйти, декорации с Вивиан исчезли, оставляя место для следующих: далекое море, дорога на спинах холмов, приюты молчаливых странников, встречающих меня с распростертыми объятиями, потому что я друг Матти. А кто знает, что там за морем? Наверняка за кулисами другие декорации ждали, пока я их покажу зрителям.
Слова Матти все перевернули: в мгновение ока, громко скрипя, выдвигались декорации Вивиан. Они прогоняли прочь с экрана море, раздавив его желтеющим плато, палящим солнцем, овчарней с дырявой крышей и Матти с его облаками-овцами.
Наверное, выглядел я неважно, поскольку Матти налил мне полстакана своей настойки, и я выпил залпом, даже не задумавшись. Сначала я ничего не почувствовал, затем в животе разорвался огненный шар и, рыча, поднялся к самому горлу. Было одновременно ужасно и чудесно — до меня дошло, почему Матти так любит это ощущение. Я посмотрел в стакан, как бы требуя добавки, но пастух покачал головой.
Мы ели лук, положив его на ломоть хлеба; колечки чуть подгорели, но все равно было вкусно. Запили родниковой водой. Все это в полной тишине, я не произнес ни слова с тех пор, как Матти объявил, что королева Вивиан — или, по крайней мере, ее семья — вернулась.
Вытерев губы рукавом, я встал и направился к прямоугольнику фиолетового неба, который служил нам дверью. Матти не спрашивал, что я собираюсь делать, а я не сказал, что иду к дому проверить, там ли Вивиан. Нет смысла проговаривать вещи, которые мы оба знаем.
Я добрался туда уже ночью. При виде открытых светящихся окон меня парализовало. В объятиях леса дом и вправду походил на замок. Перед ним стоял синий «Рено-4 люкс» — я сразу узнал модель, поскольку видел ее перед заправкой в день моего ухода.
Я пришел через лес, чтобы меня не заметили, поскольку нарушал клятву, данную Вивиан, не искать, где она живет. Сначала я увидел только типа, который приходил днем: он выгружал что-то из автомобиля. Я затаил дыхание. Я был уверен. Он приехал один. Первого сентября Вивиан не могла оказаться здесь. Я прижался лбом к еловой коре и наблюдал, как муравей тащит семечко. Думаю, если бы у меня под рукой были спички, я бы сжег его.