Проблема состояла в том, что я не знал, где сейчас воюют. Помнил только, что далеко, потому что один раз спросил у матери и она ответила: «Далеко».
«Далеко» для меня начиналось с плато на вершине горы, выросшей прямо у моей комнаты. Туда можно добраться, взобравшись вверх по склону, но был и короткий путь — едва протоптанная тропинка, по которой даже охотники не смели ходить, настолько там опасно. Один раз я тайком туда отправился и заглянул за край горы: за ним простирались бесконечные, похожие на море поля; у меня закружилась голова. После этого в грозовые вечера я представлял где-то там, в тучах, плато, покрытое водой; воды так много, что она вот-вот перельется за край, унесет все потоком, и проснемся мы в самой жопе долины Ассы.
Поэтому сразу скажу, хотя все уже поняли: я никогда не был на войне. Если бы я знал, то сидел бы дома, слушал бы мистрали, которые каждый вечер разговаривали со мной сквозь шлакоблок. Дальше ничего бы не произошло. Но тогда не было бы и Вивиан, королевы с фиолетовыми глазами, которая говорила как все ветра и все плато всех стран. Мне нравилось: мистрали каждый вечер рассказывали одну и ту же историю. Но об этом позже, потому что я еще не повстречал Вивиан.
За ужином я объявил родителям:
— Я ухожу.
Отец не ответил, поскольку только что началась его передача. Мать потребовала доесть чечевицу и не разговаривать с набитым ртом. На самом деле так даже лучше, потому что, если бы мне приказали остаться, я бы никуда не отправился.
Тем не менее немного грустно покидать заправку. Тут я провел всю свою жизнь и других мест не знал, и это меня вполне устраивало. Отец говорил, что где-то там все то же, что и здесь, чуть лучше, чуть хуже, но в основном — все то же самое. Я вырос среди запаха бензина и смазочного жира в небольшой мастерской, где мы иногда чинили снегоочистители со всего департамента. Мне нравились эти запахи. Я по ним скучаю.
Раньше, возвращаясь из школы, я надевал старый комбинезон, который мать подогнала под мой рост, и делал вид, что помогаю отцу. Иногда он позволял передать ему инструмент, просто чтобы сделать мне приятно, поскольку я всегда ошибался.
А потом, когда пришлось покончить со школой, меня надо было чем-то занимать. Тогда мне и разрешили наполнять баки в куртке «Шелл». Мама говорила, будто куртка нравилась клиентам — я выглядел в ней нарядным. И хотя я понятия не имел, что это значит, все равно чувствовал: быть нарядным — классно.
Я говорил, что немного знал женщин, хотя не должен был. Об этом тоже нужно рассказать, потому что в ночь перед уходом я вспоминал все, что случилось на заправке. Однажды я сидел на холмике за сарайчиком «С», ничего не делал, просто думал о своем. Подъехал красивый седан, и, пока мужчина платил за топливо, женщина отправилась в «С», а со своего места я видел все в форточку для проветривания. Я замер, когда дама подняла юбку, и ровно в тот момент она меня заметила.
В мыслях я удрал, словно кролик. В реальности я так и остался на месте, словно идиот, и смотрел на нее. Я подумал, что она закричит, но дама улыбнулась и сунула руку между ног — туда, где, как мама говорит, нельзя трогать, потому что грязно. Но дама продолжала трогать, и долго, глядя на меня; казалось даже, что ей немного больно. Не знаю, сколько времени это продолжалось. Думаю, я потерял сознание. Как бы то ни было, когда я очнулся, дама ушла, а я был весь мокрый.
Такое уже случалось раньше, например, когда я нашел в лесу забытый охотниками журнал. Там оказалось много голых женщин — и тут тоже я взорвался. Я закопал журнал под сосной и частенько ходил смотреть. Но история с седаном — это мой первый раз с настоящей женщиной. Конечно, я знаю, что не совсем «с настоящей женщиной» — но почти. Интуиция подсказывала мне: все это не детские штучки — еще одно доказательство того, что я стал мужчиной.
Вот о чем я думал в тот вечер, собирая рюкзак со всякими военными вещами. Шкаф был настолько забит, что я не знал, какую одежду брать. Каждый год нам присылали огромную коробку с моим именем, полную рубашек, пиджаков, штанов, ношенных моими кузенами, которых я никогда не видел. Мать подгоняла вещи, но напрасно: я все равно утопал в этой одежде. Я ее ненавидел. Она пахла незнакомым стиральным порошком, химическими просторными пейзажами, которые мне не нравились, — приходилось перестирывать все по десять раз, прежде чем я соглашался это надеть. В любом случае выбора не было. Либо так, либо ходи голый. Я запихнул все, что только можно, в рюкзак.
В моем багаже не хватало только самой главной вещи — оружия. Родители спали: отец храпел на раскладном диване, а мать отдыхала в их комнате. Я прошел перед диваном, открыл прекрасный шкаф из блестящего ламината, взял отцовский двадцать второй калибр, которым он стрелял по кроликам, и несколько оставшихся в коробке патронов. Положил их в карман. Надеюсь, на войне мне выдадут другие пули, потому что с этим набором я убью мало врагов. Также им придется показать, как пользоваться ружьем. Здесь мне запрещали к нему прикасаться, и, взяв оружие в руки, я знал: ничто уже не будет как прежде.
Тут отец приподнялся, посмотрел в упор, и я подумал, что умру на месте, но он улегся обратно, отвернулся к стене и снова захрапел. Я опустил глаза: под ногами образовалась огромная лужа.
Пришлось переодеваться. На это ушла уйма времени, но в конце концов я открыл окно. Чтобы достать до скалы, мне нужно было лишь чуть нагнуться — я так и поступил. Камень оказался холодным, солнце никогда сюда не проникало. Огромные цифры на будильнике повернулись и показали час, который я не мог определить. Я накинул куртку «Шелл», три раза включил и выключил лампу на прикроватной тумбочке, потому что боялся: если не сделаю это перед сном, ночью точно умру.
Затем я перешагнул подоконник, в последний раз обернулся, чтобы наполнить глаза видами станции, и отправился в сосновый лес за мастерской.
После этого вечера я видел заправку лишь раз.
Бог войны. Гений. Светоч. Вот кем я точно не являюсь, о чем окружающие не перестают повторять. Придется признаться: я странный. Сам я так не думаю, но остальные — да.
Физически я нормальный. Мне кажется, что я очень даже ничего, когда рассматриваю свое отражение в зеркале после душа, а если зачесать мокрые волосы назад, то и вовсе похож на дона Диего де ла Вегу, только без усов. Когда я говорю, все меня понимают. Стоит ударить меня по колену, нога дергается вверх, как и писюн, когда я откапываю журнал под сосной. Только вот с головой все иначе, чем у остальных. По крайней мере, так объяснил доктор Барде родителям, когда мы ездили на прием в Малиже.
Надо так к этому относиться, говорил папа, показывая на фотографию прекрасной «альфа-ромео-джульетты», висевшую над столом: я немного похож на нее, но с мотором от «ситроена дё-шево» внутри. Он спросил, понял ли я. Я ответил «да», но без особой уверенности. Зачем парню с красивой машиной смотреть, что там под капотом? Если тачка едет, особенно такая чудесная, красная, то не вижу проблемы.
Конечно, иногда мне бы хотелось иметь мотор побольше. Может, не с восемью цилиндрами, но хотя бы с четырьмя, чтобы лучше взбираться в гору. У меня не получается считать. Когда я пишу, все буквы смешиваются в голове, путаются в руке, из-под перьевой ручки выходит нечто, похожее на гнездо из спагетти. Поэтому пришлось бросить учебу. Мне не даются даже самые простые вещи. По идее я должен был отправиться в спецшколу, нам даже брошюрку вручили с кучей фотографий: в больших коридорах дети, а рядом взрослые улыбаются, положив руки им на плечо. Но в наших краях нет таких заведений, да и всем плевать — мне в первую очередь. Я начал работать на заправке. Может, мои буквы и в форме спагетти, но никто не заливает бензин лучше меня. Я могу по звуку точно определить, когда бак наполнился. Знаю, как не пролить ни капли или, того хуже, — попасть на кузов. Хотел бы я взглянуть, как доктор Барде обращается с бензином. О да, уверен, тот еще цирк был бы — умереть со смеху. Тогда бы я вдоволь поиздевался над ним и его мотором класса люкс.
Мне трудно запоминать, по крайней мере те вещи, которые должны остаться в голове. Иногда я с точностью запечатлевал какую-то незначительную деталь, например порядок, в котором лежат фотоувеличители в отцовском ящике для инструментов, но вот их номера тут же стирались из памяти. Казалось, школьные дни давно прошли где-то далеко, как и жизнь на заправке, теперь, когда я выдыхался, поднимаясь среди сосен. Если говорят «месяц назад» или «через десять лет», я понятия не имею, как это располагается относительно настоящего момента, прямо сейчас, в том месте, где я существую, плачу из-за пореза или радуюсь тому, что карамелька склеила челюсти.
Все-таки некоторые штуки меня радуют. Я сильный, потому что всю жизнь провел на улице, поднимая тяжести вроде шин или поленьев. Мне нравится поднимать всякое, потому что тут мне нет равных. Также я умею взбираться по скалам: могу залезть очень высоко — однажды мать чуть в обморок не упала, увидев меня на отвесе скалы за заправкой. Как только я спустился, мне крепко влетело — отец даже зуб выбил. К счастью, молочный.
В тот вечер было светло как днем, и я с легкостью отыскал тропинку, выбравшись из соснового леса. На скале красовался огромный шрам в форме буквы «Z», нарисованной белым мелом, — единственная буква, которую я мог прочесть благодаря Зорро. Я старался не шуметь просто так, по привычке, потому что, как только меня находили, дело заканчивалось плохо.
Я полез вверх. На полпути остановился, чтобы перевести дух. Я уже забыл, насколько тут тяжелый подъем. В последний раз я взобрался одним махом и мог бы долезть до самого неба. Сейчас же заколотилось сердце и закололо в боку.
Заправка исчезла. Но я видел мост, который вел к нашему дому: его можно было закрыть ладонью, настолько он уменьшился. Я испугался и взволновался одновременно. Где-то там, внизу, спали родители. Наверху, наверное, гремели выстрелы, хотя в тот момент я ничего не слышал. До войны еще далеко. Я напомнил себе, что впереди длинный путь, потому что, когда я заглянул за край горы, там простирались лишь огромные, словно море, поля и овечки походили на волны. Наверное, придется долго идти, может даже перейти все горы, прежде чем я попаду на поле боя и покажу всем, чего стою. Нельзя терять ни минуты.