Я спросил у Вивиан, не хочет ли она поселиться со мной в этой овчарне, но она ответила, что должна вернуться в свой замок, иначе королева-мать будет ее искать. Чтобы задержать Вивиан хоть ненадолго, я попросил ее рассказать о замке, но тут же прижал ладонь к губам, потому что не должен был задавать этот вопрос. Закусив губу белыми крупноватыми зубами, Вивиан вздохнула:
— Он очень большой. Мы едим за огромным столом, нам прислуживает тысяча человек, но разговаривать нельзя.
Мало чем отличается от нашей заправки, кроме тысячи слуг. У нас вот тоже нельзя болтать во время новостей, иначе что-то прослушаешь.
— Слуги — это лебеди, превращенные в пажей, — продолжала Вивиан. — В замке тысяча комнат, и они меняются местами каждую ночь. Пройдет много времени, прежде чем доберешься до своей спальни, именно поэтому иногда я выгляжу усталой по утрам.
Я слушал широко разинув рот. Я знал, что она выдумывает, но именно это меня и поражало в Вивиан — то, как она фантазирует, настолько по-настоящему, что нельзя не поверить. Мне стало слегка не по себе, когда я представил движущиеся комнаты — я такое не люблю.
— Ночью люстры сами зажигаются, а вместо лампочек в них вкручены кусочки лунного камня. У меня настолько огромная кровать, что нужно пройтись, чтобы добраться до центра. Матрас сделан из специального зеленого горошка, который растет на Солнце.
Тут уж я не знал, выдумывает она или нет, потому что никогда не слышал о растущем на Солнце горошке. Конечно, я о многом не знал, но на заправке у нас был огородик, поэтому кое-что я все-таки понимал, и думаю, мама рассказала бы мне о растениях на Солнце. Я заворчал, потому что движущиеся комнаты и несуществующий горошек растягивали мой разум одновременно в разных направлениях — пришлось даже глаза закрыть.
Вивиан встала, протянула мне руку, и я пожал ее. Я заставил себя ее отпустить. Мы сказали друг другу: «До завтра».
Я смотрел, как она исчезает, и так хотел удержать Вивиан, что еще долго после ухода воображал ее силуэт. Затем наступила ночь, и пришлось вернуться в овчарню. В углу я нашел ворох соломы, расстелил его на земле и улегся сверху, заложив руки за голову. Тут я понял, что совершенно забыл о войне, медалях и героическом возвращении. Мне стало чуть-чуть стыдно. Я не хотел, чтобы дома меня приняли за труса. Но теперь у меня появилась королева, и я уже знал, что все для нее сделаю — и не потому, что поклялся, а потому, что мне этого хотелось. Тогда я подумал: может, это и значит быть героем — делать то, что не заставляют.
А если родителям этого будет мало, если они с сестрой настоят, чтобы я уехал, я приглашу Вивиан. Она им расскажет, что не могла без меня обойтись, что вообще-то она королева, и они будут делать то, что она прикажет — точка, конец дискуссии.
Я не мог придумать, что родители ответят на это, ведь они жили на крохотной заправке, где комнаты даже не менялись местами.
Я говорил, что у меня никогда не было друзей, но это не совсем правда. До того, как меня заставили бросить школу, я общался с неким Ришаром. Давненько я о нем не вспоминал. Аж сердце кольнуло.
Ришар появился посреди учебного года; узкий и в профиль, и анфас, он часто кашлял. В классе осталась одна свободная парта — рядом с моей, там его учитель и посадил. На перемене со мной никто не играл, с ним тоже, поэтому мы решили оставаться поодиночке, но вместе. Мы ни слова друг другу не сказали — оно само вышло.
Отец Ришара делал какую-то важную работу на заводе в полях. Однако сами они не жили там, внизу, потому что его мама думала, будто у нас в долине лучше. Они сняли домик в деревне — одну из тех старинных каменных хибар, которые никто не хотел покупать. Забавно, поскольку казалось, что у семьи Ришара водились деньги. Ришар говорил, что они ни на одном месте подолгу не задерживаются, его отца постоянно переводят с одного завода на другой. Они часто заглядывали на заправку в отличие от других деревенских жителей, которые пополняли запасы бензина там, где якобы дешевле, но всегда приходили к нам плакаться, если что-то сломалось.
Виктор Макре тут же возненавидел Ришара. А тот, когда Макре толкался или подставлял подножку, сохранял поразительное спокойствие. Он просто вставал на ноги — и все, шел себе дальше, покашливая, словно локомотив миниатюрного поезда. Я восхищался Ришаром, потому что, когда били меня, я так злился, что начинал дрожать — больше не мог себя контролировать, и приходилось успокаиваться в медпункте, хотя был здоров. Если бы у меня хватило смелости, клянусь, я бы убил Макре — даже придумал разные способы. В мечтах он мог сколько угодно молить о пощаде, я все равно наносил смертельный удар, а остальные похлопывали меня по спине и говорили, какой я молодец — так Макре и надо.
От школы у меня мало приятных воспоминаний, но все они связаны с Ришаром. Он разговаривал со мной, казалось понимал, даже когда мне не удавалось объяснить, потому что мысли занимали слишком много места в голове и не пролезали через рот наружу. Но больше всего я любил Ришара за то, что произошло во время рождественского спектакля — того самого, в котором я играл осла.
Мы пересекали двор. И тут Макре, который сидел на скамейке, крикнул громко, чтобы все услышали:
— Посмотрите-ка, Иа с евреем!
Мы продолжали идти, но Макре кричал нам вслед: «И-a, и-a!» Ришар обернулся. Я отлично помню его лицо, потому что оно совершенно ничего не выражало. Ришар не расстроился, не разозлился — совсем. Макре начал говорить что-то вроде: «Какие-то проблемы, грязный…» — но не закончил. Ришар «набил ему рожу» — так все говорили потом. Директору и дежурному пришлось вмешаться и держать его вдвоем, а Макре лежал на земле с расквашенным до крови носом.
Когда директор спросил Ришара, что на него нашло, тот просто пожал плечами:
— Сам не знаю, я ведь даже не еврей.
Я понятия не имел, что такое еврей, одно точно: еврей или нет, Ришар был не промах. После этого Макре не смел к нам подходить. Даже меня оставил в покое, и я почувствовал себя настолько сильным, что выдумал специальный убийственный взгляд для встречи с ним. Макре стискивал зубы, но ни на что не решался, это было видно сразу. Именно тогда я обозвал его при всех Макре-верхом-на-бобре.
Однажды Ришар уехал. Я так и не узнал: из-за драки или потому, что его отец снова сменил завод. Я получил два-три письма, которые прочла мне мама: Ришар сообщал, что попал в пансион. А потом и письма прекратились. Понятия не имею, что с ним приключилось.
После отъезда Ришара с Макре все стало по-старому.
Мне захотелось увидеться с Ришаром и познакомить его с Вивиан. Мы могли бы жить все втроем в замке, там, где никто не станет указывать, что делать, там, откуда никто нас не заберет. Уверен — эти двое прекрасно поладили бы.
Я проснулся посреди ночи. Луна заполняла дырку в крыше — такая огромная, что почти не было видно неба по краям.
Иногда в штанах сильно затвердевало. В таких случаях я не мог думать ни о чем другом. Вот и сейчас рука сама соскользнула вниз и подергала, пока я, закрыв глаза, представлял себе журнал, который знал наизусть. В конце концов я с криком взорвался.
Тогда я обрадовался, что Вивиан не осталась, потому что не хотел, чтобы она видела меня: со мной такое случается вовсе не из-за нее. Тут действует какая-то часть меня, которая мне не принадлежит и которую никогда не получится ей отдать. Вивиан могла заполучить что угодно, но не это. Даже Сглазу эта часть не достанется: я был уверен в этом, сам не знаю почему.
Но для пущей уверенности на всякий случай прочел пару молитв, прежде чем снова уснуть.
Начиналось лето — лето тысяча девятьсот шестьдесят пятого, — я помнил год, потому что у нас в мастерской висел календарь и я так часто на него смотрел, что цифры в конце концов запечатлелись в мозгу. Мне по-прежнему не удавалось связать даты между собой. И еще в начале каждого года приходилось мучиться, поскольку цифры предыдущего не хотели стираться из памяти.
Стояла жара, я жил в собственном доме с дырой в крыше, и никто, кроме Вивиан, не командовал мной. Я чувствовал себя непобедимым и думал, что так будет вечно. Потом, когда Вивиан приходила, я пресыщался нашими играми, как когда-то ягодами с деревьев, не думая о будущем, понятия не имея, что скоро она надолго исчезнет и оставит после себя лишь голые ветви.
Если подумать, мы виделись вот так в последний раз, потому что потом все изменилось. Хуже всего, что по моей вине. Можно сколько угодно переворачивать произошедшее с ног на голову, но чары развеял именно я.
Вивиан всегда приходила с одной и той же стороны: оттуда, где поля поднимаются к горам, где их изгибы надежно прячут свои секреты. Я уселся на крыше и принялся ждать, опасаясь, что Вивиан не придет, но она показалась вдалеке, а потом превратилась в себя, в Вивиан, которую я узнал по волосам и по походке, не способной потревожить и травинку.
Мне очень хотелось побежать ей навстречу, но пришлось сдержаться. Я спустился с крыши и подождал в доме, делая вид, будто мне все равно, как в тот раз, когда я ждал Деда Мороза, а этот урод Макре сказал, будто его не существует. Да что он вообще понимает, этот Макре? Я крикнул ему, что Дед Мороз никогда не захаживал к Виктору, поэтому тот его ни разу и не видел, но затем правду раскрыли родители. Я полежал неподвижно в комнате три дня, пришлось даже вызвать доктора Барде. Его не было, поэтому пришла заместительница, и пока она меня осматривала, я пялился на ее грудь — сразу как-то полегчало. С тех пор родители всем подряд говорили, будто заместительница — лучший врач в округе, даже лучше Барде. И я был согласен.
Вивиан заглянула в дыру, поморщилась и сказала:
— Тут воняет мужиком.
Конечно, в каком-то смысле ее замечание меня порадовало. Я потянулся, но вдруг почувствовал запах от подмышек. Пахло не так, как от отца, он-то был настоящим мужчиной, но я был близок. Проблема в том, что раньше я паниковал от одной только мысли, что не моюсь. Раз в неделю мать набирала мне ванну и давала мыло, которое оставляло на теле приятный аромат голубого неба. Я видел это мыло в рекламе: там говорили, будто оно атакует грязь, но не кожу, и это правда, потому что мы пользовались им долгие годы, а кожа оставалась прежней. Получается, Седрик Ружье был неправ, когда пытался меня убедить, будто в рекламе несут полную чушь.