Впервые с тех пор, как я оказался на плато, я заметил, что у меня грязные носки, а на рукавах куртки «Шелл» появились пятна. Голова закружилась, а обычно это значило одно: я вот-вот погружусь во тьму и пробуду там до тех пор, пока она не рассеется. Но вошла Вивиан — проскользнула между тисками страха и села рядом со мной. Возможно, это было лишь предчувствие, но я вдруг понял — нужно пользоваться моментом: Вивиан прогоняет панические атаки. А может, все еще проще: там, где Вивиан, нет места мраку.
Тем не менее в тот день она была сама не своя. Она не улыбалась даже той улыбкой, от которой умолкали глаза, — Вивиан выглядела по-другому. Она принесла мне два сэндвича и молча смотрела, как я ем. Я же улыбался во все крошки, но она не отвечала.
— Чем займешься? — внезапно спросила она.
Я продолжал жевать, поскольку не понял вопроса: в нем чего-то не хватало, поэтому лучше было прикинуться, будто я не слышал. Конечно, Вивиан это заметила — она все подмечала, — сильно толкнула меня и повторила, словно разозлившись:
— Чем займешься?
Я растерянно вытаращился на нее, пытаясь додумать оставшуюся часть вопроса, все недостающие детали, которые кажутся очевидными окружающим, но не мне. Она вздохнула и повторила уже спокойнее:
— Чем займешься, когда меня тут больше не будет?
Мне полегчало: вот, теперь все ясно. Я ответил, что она всегда будет здесь, со мной, пусть даже не беспокоится об этом. Ее глаза тут же меня отругали.
— Нет, Шелл, я не смогу все время быть рядом. Тебе нельзя оставаться здесь одному.
— А вот и можно.
— Пока что можно, потому что я приношу тебе еду, потому что лето. А ты знаешь, каково здесь зимой?
Я прекрасно знаю, каково здесь зимой, ответил я. Зимой все белое, серое и черное с приятным ароматом дыма, это сезон лжи, когда бензоколонки кажутся обжигающими, но на самом деле они ледяные, это когда люди обещают друг другу всякое, но не выполняют, потому что лучше сидеть дома. Я любил зиму, но до нее было еще далеко, поэтому у меня не получалось о ней разговаривать.
— Сколько тебе лет? — спросил я вместо ответа.
Тут она, сама себе не отдавая отчета, превратилась обратно в Вивиан, которую я знал.
— У королевы не спрашивают о возрасте.
— Хорошо. Но лет-то тебе сколько?
Казалось, она меня придушит — я такое сразу замечаю.
— Ты меня слышал? Тебе нужно вернуться домой.
Я отложил остаток сэндвича, вытер пальцы о штаны и провел языком по зубам. Мне почудилось, будто я поднимаю тонну — это было самое тяжелое слово, которое мне приходилось когда-либо произносить, потому что я мог выполнить любой приказ Вивиан, но не этот.
— Нет.
— Шелл, твои родители, наверное, уже соскучились. Ты о них подумал? Именно поэтому жандармы тебя обыскались. Не для того, чтобы наказать. Родители плохо с тобой обращались?
Нет, обращались они со мной хорошо, — если мне прилетала оплеуха, то всегда за дело, — но они хотели отправить меня далеко. Я рассказал Вивиан о брошюре с улыбающимися людьми в коридорах. Объяснил, что жить со мной непросто и именно поэтому лучше мне оставаться одному.
— Ладно, — сказала она после долгого молчания. — Перестань плакать.
Я даже не заметил собственных слез. Теперь понятно, почему в пыли под ногами образовывались крошечные кратеры, на которые я с любопытством таращился, не понимая, откуда они взялись.
— Посмотри на меня, — велела Вивиан.
Я попытался поднять голову, но не смог, глаза были словно привязаны к полу невидимыми нитками. Мне стало стыдно оттого, что я разревелся вот так, без повода; все на заправке раздражались в таких случаях, кроме сестры, когда она приезжала и плакала вместе со мной. Поначалу мне давали какие-то пилюли, я не понимал, чем они, такие крохотные, помогут, ведь слез было хоть залейся — в таблетку столько не влезет. Кстати, ничего не изменилось и мне перестали давать лекарство, потому что оно оказалось дорогим. И все-таки с возрастом я стал плакать реже.
— Ты повеселеешь, если я скажу, сколько мне лет?
Я кивнул, всхлипывая.
— Тринадцать. Почти.
Я снова кивнул, но кратеры продолжали появляться.
— Что еще ты хочешь узнать? У меня есть сводный брат.
Я поинтересовался, когда и как именно их свели вместе, но в ответ она лишь взглянула на меня, сильно нахмурившись. Подобное случалось постоянно. Поскольку я был не совсем такой, как все, люди думали, что я шучу или смеюсь над ними. В конце концов я перестал так делать. Ришар объяснил мне, что я плохо выбираю момент. Он даже попытался меня научить, но не добился результата и уехал.
Вивиан рассмеялась, я тоже (но плакать не перестал); мне полегчало — так бывало летом, в сильную грозу, когда вся пыль стиралась с машин, и я выходил под дождь, позволяя ему помыть меня, пока мать не начинала кричать, чтобы я возвращался, иначе подхвачу смерть. Смех Вивиан точно так же омыл меня, и между нами остался лишь чистый прозрачный воздух.
Вдруг она предложила:
— Хочешь, я сделаю тебе подарок на день рождения?
Я чуть не подпрыгнул.
— А сегодня мой день рождения?
Вивиан снова засмеялась:
— Я не знаю. Когда он?
— Двадцать шестого августа, это я знаю точно.
— Тогда нет.
Я немного расстроился.
— А до него еще долго?
— Чуть больше двух месяцев, — ответила Вивиан, даже не посчитав.
О важных днях я не забывал: например, когда по телевизору показывают «Зорро» (так я узнавал, что сегодня четверг), или о Рождестве, о банном дне, о Дне Всех Святых. Понятия не имею, почему он важен, но бабушка надевала еще больше черного, чем раньше, и ходила грустная весь день. Но самым главным из всех — королем важных дат — был мой день рождения, двадцать шестое августа. Я жил от одного двадцать шестого августа до другого, готовясь заранее, тем более что мама каждый год добавляла на торт по свечке, и совсем скоро их будет достаточно, чтобы вышло красиво. Перед тем как их задуть, я жмурился, отчего казалось, будто огоньков в два раза больше, а я — в два раза старше. В итоге их всегда вместо меня задувал отец со словами, что нужно уже разрезать этот чертов торт, пока его полностью не залило воском.
Правда, я не знал ничего вкуснее, чем шоколад с растаявшей свечой — вкус дня рождения. Нормальный шоколад можно круглый год есть. Отец этого так и не понял. Я пытался объяснить однажды, двадцать шестого августа, когда мы работали в мастерской. Он сказал, чтобы я перестал разглагольствовать, словно поэт, и передал ему ключ на двенадцать. Я передал ему ключ на восемь.
Я поднял голову и закрыл глаза, тихонько произнося «два месяца, два месяца» и пытаясь понять, это скоро или нет. Вивиан нежно взяла меня за подбородок.
— Не нужно дожидаться твоего дня рождения. Ты можешь получить подарок прямо сейчас. Хочешь?
— Да.
— Да, Ваше Величество.
— Да, Ваше Величество.
— Тогда иди за мной.
Она полезла по камням, а я — следом и, только почти добравшись до крыши, взял ее за руку. Точнее, чуть не взял ее за руку, потому что в последний момент вспомнил: мне запрещено к ней прикасаться. Но Вивиан все равно вздрогнула — от одного только моего помысла, однако не превратилась в дрожащую лисичку, как в тот раз, когда я напугал ее. Я спросил:
— Обещаешь, что никогда не уйдешь?
— А ты обещаешь, что больше никогда не будешь плакать?
— Обещаю.
Вивиан задумалась, а я улыбнулся, потому что ее глаза сказали «да» раньше губ.
— Тогда я тоже обещаю.
С того дня я больше не плакал, сам не знаю почему и даже как. Но я сдержал обещание.
А вот Вивиан солгала.
Тем не менее она подарила мне самый прекрасный подарок на день рождения.
Мы шли долго, даже перебрались через холмик. Я спросил, куда мы идем, но Вивиан ответила лишь: «Сам увидишь». Когда овчарня с дырой в крыше исчезла, она потребовала, чтобы я закрыл глаза.
— И не подглядывай. Это приказ.
Мне бы и в голову не пришло жульничать, сам не знаю, почему она этого не поняла. Я нажал ладонями на веки и вдруг почувствовал на талии руки Вивиан: ее на первый взгляд хрупкие, словно бабочки, руки оказались сильными и закружили меня, как юлу. Вивиан сказала, что можно открыть глаза, и я послушался, но все вокруг продолжало чуть-чуть вертеться. Стоя на раскачивающемся плато, я не понимал, где нахожусь.
Мы снова пошли вперед. Казалось, Вивиан точно знала, куда идет, и это успокаивало. Поговаривали, будто в горных лесах водятся волки, и я не хотел потеряться и стать для них ужином. Потеплело, я слышал землю: она хрустела, раскрывалась и звала дождь, который совершенно не спешил. Лето едва началось, а почва под ногами уже молила о воде.
По дороге Вивиан спросила, с чего вдруг я вдолбил себе в голову идею отправиться на войну, и пришлось рассказать обо всем, с самого начала и без утайки. Тогда она объяснила, что, для начала, война далеко — гораздо дальше, чем я себе представляю, вернее, настолько далеко, что пешком не добраться. А если я умру, какая от этого польза? Родители будут долго плакать. Я лишь рассмеялся и ответил, что собираюсь убивать врагов, а не умирать.
— А у твоих врагов разве нет родителей? — спросила Вивиан.
Она прошла вперед, а я плелся следом, размышляя, что именно она имела в виду. В любом случае я уже не собирался на войну. Мы с Вивиан будем играть на плато. Может, мне даже удастся уговорить ее поселиться со мной: я уже продумал, как разгородить овчарню, чтобы у Вивиан была своя комната, а у меня — своя. Мы никогда не расстанемся, и однажды кто-нибудь найдет наши лежащие рядышком скелеты и подумает: «Вот эти двое дружили по-настоящему».
У меня в голове раздался голосок — такой насмешливый, вдали коридора, как в тот раз, когда мне вздумалось снять с ручника аварийную машину, просто чтобы проверить, удастся ли схватить ее за бампер и удержать. То был голос страшных бед. Я не виноват, что не удержал.
— Я просто поскользнулся! — закричал я.
На этот раз Вивиан посмотрела тем самым странным взглядом, который я частенько замечаю у окружающих. Я весь покраснел и, чтобы сменить тему разговора, спросил, не хочет ли она поиграть.