Моя купель — страница 10 из 13

— Рваться к работе, пожалуй, рановато, — заметил я.

— Недавно приходил ко мне один старый друг, вроде тебя, сказал: «Все кипишь, никак тебя тут не угомонят!» Зачем он так сказал?..

Я пожал плечами, дескать, не тема для разговора.

Он ответил на это по-своему:

— Теперь я ничего не боюсь...

Помолчали. Вижу, он ищет момент для начала разговора о том, что волнует его, о чем, вероятно, думал до моего прихода.

И вот заговорил:

— Скончался Буденный, и в моей груди стало пустовато: дух гражданской войны потерял былую значимость.

Умрет Жуков, и закачается в моих глазах монумент Победы... Одно плечо уже отвалилось: умер Иван Степанович Конев... Трудно будет художникам решать темы войны без таких натур.

Чувствую, что он готовит меня к пониманию его забот о развитии искусства вообще, монументального в частности. Говорит долго, раздумчиво. Ход его мысли сводится к тому, что нет искусства вне идеологии, вне политики. Наше искусство, искусство социалистического реализма, должно быть наступательным. Оборона равнозначна отступлению.

И вдруг спрашивает:

— Есть на свете вечный двигатель? Ты скажешь — нет. Вот зря. Движение мысли вечно, как и движение Вселенной. А в искусстве — Леонардо да Винчи! Ведь он двигает искусство и сегодня, и будет двигать еще века...

У Евгения Викторовича много задумок, много планов. Тоскует о строительстве памятника Победы в Москве. Проект есть, вылеплены эскизы главных фигур, но нет решения об утверждении проекта, к строительству приступят неизвестно когда.

Замыслов в его голове еще на десять жизней. Как жаль, что природа, как мне кажется, дает таким людям десятикратный запас энергии мозга и однократный — сердца. Мозг этого художника, получив сигнал сердца SOS, излучает мысли, ищет ответных действий, но, увы...


12 апреля 1974 года, 21 час.

Передано сообщение по радио: скончался великий скульптор Советской эпохи Евгений Викторович Вучетич.


16 апреля 1974 года, 11.00.

Краснознаменный зал ЦДСА.

Стою в почетном карауле. Огромный постамент. И он, Евгений Викторович, тоже кажется мне таким огромным, что Краснознаменный зал стал тесным. И вспомнилось мне небо Сталинграда 23 августа 1942 года: солнце сморщилось, завернулось в обрывки неба и покатилось на восток.


Евгений Викторович всегда покорял меня своей энергией, талантом, неповторимостью своего вклада в искусство монументальной пропаганды. Он был весь как пламя, притягивающее к себе яркостью красок и света. И вот угас. Нет, не угас: говорят, свет ярких звезд, которые не существуют уже миллионы лет, доходит до нас и еще долго будет привлекать к себе внимание. Вучетич — негаснущая звезда на небосводе вечного искусства. Его работы — это его душа, и ее частицы разбросаны по всему свету.


Щедрость


Мне довелось работать с Федором Ивановичем Панферовым в журнале «Октябрь». Подвернулось это счастье неожиданно для меня в 1953 году. Тогда я еще служил в армии, и Федор Иванович знал меня больше как «вояку», участника сражений под Москвой, в Сталинграде и в Берлине, и, как мне казалось, почти ничего не знал о моих литературных стараниях. Впрочем, знал по-своему: на совещании писателей Поволжья, где он выступал с докладом «Раздумья о литературе и жизни», как бы между делом сказал:

— Вот Павел Нилин показал мне записки одного офицера... Хватка есть, а распоряжаться своим материалом не умеет.

Сознаюсь, я тогда почти ничего не понял из этого замечания и даже готовился высказать недоумение: как это не умею распоряжаться своим материалом, если он весь во мне, в моей памяти, в моих блокнотах — куда хочу, туда и ворочу, в посторонних «распорядителях» не нуждаюсь.

Года два носил я это невысказанное недоумение, вроде бы ждал момента, ждал новой встречи с Федором Ивановичем. Ждал и дождался, но все заготовки мои потеряли смысл сразу, с первой секунды новой встречи с ним.

Получилось это так.

Сижу в приемной Александра Александровича Фадеева. Выходит Федор Иванович. Он был чем-то чуть-чуть огорчен. Посмотрел на меня усталыми глазами и говорит:

— Вот что, подполковник, прочитал я твою новую повесть...

— Спасибо, — ответил я, уловив секундную паузу.

— Не спеши благодарить, — подсек он меня и, помолчав, снова повторил: — Прочитал... Что ты сейчас делаешь?

— Служу в «Красной звезде».

— А сюда зачем пришел?

— По заданию редакции к Фадееву и Софронову — взять интервью.

— Сегодня ты у них ничего не возьмешь: заседают. — По лицу Федора Ивановича мелькнула горестная улыбка. Затем он сосредоточил свой взгляд на моем лице и уже строго спросил: — Пойдешь работать в журнал «Октябрь»?

Для меня этот вопрос был неожиданным. Я развел руками, показывая на погоны: дескать, в армии есть свои порядки и такой вопрос походя решать трудно.

— Не будь мелочным. Надо решать твой вопрос оптом. Школа, литературная школа тебе нужна...

Поговорили, потолковали. Я был покорен его доверительностью, откровенностью, широтой взглядов на жизнь, замыслами редколлегии журнала и дал согласие, будто забыв о том, ради чего ждал встречи с ним. Как потом выяснилось, это была весьма полезная для меня «забывчивость».

В июне 1953 года, через три недели после той встречи, я был зачислен в штат журнала «Октябрь». Федор Иванович много и старательно учил меня тому, что необходимо знать начинающему литератору. Учил читать рукописи, учил работать с авторами и настойчиво внушал мне, что такое художественная литература.

— Она утверждает правду жизни, — говорил он, — раскрывает мир чувств людей, подсказывает пути к доверию, к взаимопониманию людей и тем помогает нашей партии строить новое общество. Человек без доверия, без веры в свои силы и способности — надорванный конь: стоит в упряжке, понукай его, кричи, а воз хоть на себе тащи...

Мы часто и много беседовали у него в кабинете, на даче.

Он был необыкновенно влюблен в свою работу, в работу главного редактора литературно-художественного журнала, или, как он говорил, «цеха формовки литературных талантов». Ему доставляло удовольствие работать с молодыми авторами. Прочитает рукопись молодого, да еще талантливого прозаика или поэта — и забывает про все на свете, думает и говорит только о нем. Говорит так, что кажется, совершилось открытие целого материка с неизвестными доселе миру литературы обитателями. Ему была чужда зависть. Он умел радоваться появлению талантливых рукописей.

Или, бывало, скажет:

— Эта рукопись сыровата, но автор знает жизнь. Знает, но не выкладывает свои знания полностью. Оставляет про запас, таит, кокетничает или не умеет распоряжаться своим материалом. Давай поработаем с ним. Будем работать до тех пор, пока не выкачаем из него все. Выкачаем до изнеможения, пусть падает. Не пугайся этого слова. Опубликуем — и он поднимется на целую голову.


Федор Иванович часто приглашал меня на рыбалку, на охоту.

Помню, как-то мы выехали на Сестру — есть такая речка в ста десяти километрах севернее Москвы. Развели костер на берегу. Дрова были заранее заготовлены, и развести хороший костер не составляло трудности.

Пляшет огонь на поленьях. Красиво пляшет. Федор Иванович сидит у костра на чурбаке, подкладывает сухие хворостинки и молчаливо следит за язычками пламени. Проходит час, второй... Молчит. Потом, где-то в полночь, ко мне с вопросом:

— Скажи, Вано, почему человек любит сидеть у костра?

Я попытался ответить сразу: огонь излучает тепло, глаз ласкает и так далее...

Федор Иванович помолчал и замечает так укоризненно:

— Не то, Вано, не то...

Теперь мне осталось только пофилософствовать, что огонь — это великое открытие древнего человека, что огонь помог человеку бороться с холодом, варить пищу, обогревать детей; позже люди изобрели паровые машины, и огонь стал постоянным источником тепловой и электрической энергии. Тут же подвернулось под язык размышление о войне, где огонь — средство разрушения и истребления людей, что в руках злых людей он приносит человечеству горе, но тем не менее огонь не потерял своего главного назначения — источник тепла, добра и света.

И опять:

— Не то, Вано, не то...

И спустя еще несколько минут Федор Иванович посоветовал мне:

— Ты еще раз внимательно, по-настоящему внимательно присмотрись к этому костру.

Я неотрывно всматриваюсь в пламя костра. Действительно, на сей раз костер увиделся мне в каком-то ином свете, в каком-то третьем измерении. В костре творились краски неповторимо красивых и привлекательных сочетаний. И тут зазвучал в моих ушах непривычно бодрый голос Федора Ивановича:

— Посмотри: какой творец этот костер! Огонь — художник. Посмотри: ни одного повторного мазка. Каждое мгновение костер обновляет себя. Тут нет и не найдешь повторений. Ни секунды застоя. Ни одна искра по своему движению не похожа на другую. Каждая вонзается в темноту своим путем. Каждый клинышек пламени по-своему расталкивает темноту. И весь костер — это торжество, праздник красок. Тут все неповторимо. Каскад редкостных композиций. Обновление за обновлением. Одно ярче другого. Короткая и яркая у этого костра жизнь... И вот это постоянное обновление, постоянная свежесть и привлекают к себе человеческий глаз, не утомляют его.

И, помолчав, Федор Иванович заключил:

— Вот так и наша литература привлекает сердца и умы людей тем, что она всегда неповторимо свежая и освещает жизнь каждый раз, каждое мгновение многовековой истории по-новому, интересно, привлекательно. Источником красоты и обновления этого литературного костра — умы художников слова, талантливые люди. Они потому и талантливы, что хотят не дымиться, а гореть, гореть ярким пламенем. Без таких людей не будет литературы...

В ту пору Федор Иванович работал над романом «Волга-матушка река». Ему очень трудно давался образ секретаря обкома партии Морева, но в том-то, видно, и есть муки творчества художника слова, красота его жизни. Он горел, а не тлел в поисках верных решений, не боялся трудностей, шел на сопротивление, порой расходуя на это весь запас своей энергии.