[107] да и многое другое, о чем потом досадовали.
Но жизнь их мало интересовала. Они были по уши погружены в съезды, кооптации и резолюции.
Среди «товарищей» был некто вполне буржуазного типа, П.П. Румянцев. Веселый, остроумный, любитель хорошо покушать и поухаживать за дамами, часто посещавший литературный ресторан «Вена» и очень забавно рассказывавший о своих товарищах. Как-то непонятно было, какую роль мог он играть, и в его «твердокаменность» верилось плохо.
– У нас утонул пароход с оружием – есть от чего быть не в духе, – бодро говорил он. И прибавлял со вздохом: – Едемте в «Вену», хорошенько позавтракаем. Наши силы еще нужны рабочему движению.
Ну что ж поделаешь? Раз наши силы нужны, ехали их поддерживать. От гражданского долга отказываться нельзя.
Финна-Енотаевского я встречала редко. Но раз явился он совершенно неожиданно с очень странной новостью:
– На завтра назначено массовое выступление пролетариата. В Саперном переулке в редакции журнала «Вопросы жизни» устраиваем приемный пункт. Будет фельдшерица и материалы для перевязки раненых и убитых.
Я немножко растерялась. Будут перевязывать убитых?
Но Финну дело казалось вполне естественным. Он порылся в бумажнике и протянул мне десять рублей:
– Вот вам на расходы. Будьте на пункте ровно в три часа. Кроме того, вам поручается пойти сегодня же на Литейную в дом номер пять и передать доктору Прункину, чтобы непременно пришел в Саперный переулок в редакцию «Вопросов жизни» ровно в три часа. Не забудьте и не спутайте. Прункин, Литейная, десять, то есть пять. Улица Прункина…
– А на что мне десять рублей?
– На расходы.
– А П-в – тоже будет?
– Должен быть. Так не забудьте и не спутайте. И будьте пунктуальны. Нужна дисциплина, господа, иначе провалите дело. Итак, ровно в пять доктор Литейный. Записывать нельзя. Нужно помнить.
Зазвенел спиралями и умчался.
Редакцию «Вопросов жизни» я знала хорошо и даже была приглашена сотрудничать в этом журнале. Редакторами, насколько помню, были Н.А. Бердяев и С.Н. Булгаков (впоследствии отец Сергий). Секретарем был наш друг Георгий Чулков, а заведовал хозяйственной частью Алексей Михайлович Ремизов. Жена его, Серафима Павловна, корректировала рукописи. Словом – народ всё знакомый. Помню, как-то в разговоре Бердяев сказал мне:
– Вы, кажется, водитесь с большевиками? Советую вам держаться от них подальше. Я всю эту компанию хорошо знаю – был вместе в ссылке. Никаких дел с ними иметь нельзя.
Так как я, собственно говоря, никаких «дел» с ними и не имела, то предупреждение Бердяева меня и не смутило.
И вот теперь в этой редакции назначен пункт явно большевистский, потому что распоряжается делом Финн-Енотаевский. Или он действует просто как член какой-то санитарной комиссии по перевязке убитых? Успокаивает мысль, что П-в будет там. Он все объяснит. Все это, конечно, странно, но отступать нельзя. В руках у меня десять рублей и на совести ответственное поручение. Надо действовать. Пошла на Литейную.
Ни в доме номер пятый, ни в доме номер десятый никакого доктора не оказалось. Спрашиваю, что, может, все-таки есть доктор, но не Прункин. Или есть Прункин, но не доктор. Никого нет. Ни доктора, ни Прункина. Очень расстроенная вернулась домой.
В первый раз пролетариат дал мне ответственное поручение, и вот, ничего не смогла. Если узнают мои сановные старички – уж, наверное, запрезирают меня. Одно успокаивало – старый приятель К. П. будет на пункте. Он меня выгородит.
На другой день с утра прислушивалась: не стреляют ли где. Нет, все было тихо. Ровно в три часа (дисциплина, господа, важнее всего) пошла на пункт. В дверях редакции столкнулась с К. П.
– Ну что?
Он пожал плечами:
– Да ровно ничего и никого.
Пришла какая-то девица и принесла пакет гигроскопической ваты. Посидела минут пять и ушла. И вату унесла.
На другой день явился Финн.
– Знаете, – сказала я, – никакого доктора на Литейной ни в пятом, ни в десятом номере я не нашла.
– Не нашли? – ничуть не удивился он. – Ну, значит, с вами революции не сделаешь. Давайте назад десять рублей.
– Значит, если бы я нашла доктора, вы бы сделали революцию?
Он метнул спиралями и умчался.
– Ваши друзья мне надоели, – сказала я П-ву. – Нельзя ли их как-нибудь отвадить?
– Подождите еще немного. Скоро должен приехать Ленин. Не надо только никому об этом говорить. Он приедет нелегально. Тогда, наверно, будет интересно. Подождите. Очень прошу вас.
Стала ждать Ленина.
«Новая жизнь» («Он и они»)
Максим Горький обратился ко мне с просьбой: из провинции получаются разные сведения, интересные для него и для его друзей и совершенно ненужные для посторонних.
Получение слишком большой корреспонденции частным лицом может обратить на себя внимание полиции. Письма будут перехватываться и пропадать. Но если корреспонденция будет направлена по адресу какой-нибудь редакции, то это ничьего внимания не привлечет. В «Биржевых ведомостях» заведует отделом провинции некто Линёв, человек очень левых настроений. Надо его попросить, чтобы письма из провинции, в которых дата будет подчеркнута два раза, ни в коем случае не печатались, потому что содержание их, вполне невинное, – абсолютный вымысел, интересный только для Горького и его друзей. Пусть Линёв эти письма собирает и передает прямо мне, так как я бываю в редакции. А от меня их будут забирать друзья Горького. Все ясно и просто.
Линёв с радостью согласился.
Это был вообще великий энтузиаст. Пышная шевелюра, борода развевается.
– Я обращаюсь к России Гоголя и к России Достоевского и ставлю им вопрос: куда мы идем? Но ответа не слышу.
Это, конечно, было нехорошо, что ни та ни другая Россия Линёву не отвечали. Но он не обижался и время от времени повторял свой коварный вопрос.
Итак, он соглашался и даже обещал всегда и во всем содействовать друзьям Горького. Скоро я получила от него два-три таких письма с подчеркнутой датой. Пришел какой-то господин, сказал, что от Горького, и взял их. Письма были действительно ерундовые. «В курской семинарии семинаристы недовольны экономом, выдает несвежее мясо». «В Таганроге нужно отремонтировать здание прогимназии, но ассигновок на ремонт добиться нельзя».
Но вот письма неожиданно прекратились. «Господин от Горького» пришел очень расстроенный. Им известно, что неделю тому назад было послано важное письмо, но Линёв его не отдал. И вообще письма стали пропадать. В чем дело? Надо немедленно выяснить.
Я пришла в редакцию.
– Были письма?
– Конечно, были, – отвечал Линёв. – И содержание их оказалось настолько интересно, что я, как опытный обозреватель провинциальной жизни, не мог этот материал не напечатать.
– Да ведь вас же предупреждали, что все это сплошной вымысел. Как же можно было печатать! Ведь начнутся опровержения.
– Да уж и начались. Тем не менее, как опытный обозреватель… Да, кстати, больше ничего и не было.
Я заглянула в редакционную корзинку и первое, что увидела, – письмо с подчеркнутой датой.
– А это что? И вот еще одно, и еще.
– Ах, эти! – равнодушно сказал он. – Эти можете взять, я их уже использовал.
В тот же день я передала эти письма «господину от Горького». Он страшно обрадовался, к удивлению моему, попросил свечку, зажег ее и стал греть на огне письма.
– Что это вы делаете?
– Как – что? Проявляю.
Так вот оно что. Между строчками появились желтые слова. Всё те же. «Кооптация… мандат… меньшевики…»
Дня через три рано утром вбегает ко мне Линёв. Волосы взъерошены, пальто нараспашку, лицо человека, бросающегося со скалы в море.
Кричит:
– У меня дочь! Я не видел ее пятнадцать лет, но я тем не менее отец.
– Что случилось с вашей дочерью?
– А то, что все вы губите ее единственного отца. Да, да. Эти письма! Горький тащит меня на гильотину!
– Голубчик, не волнуйтесь. У нас же нет гильотины. Гильотина во Франции.
– Все равно! Скажите Горькому, что у меня дочь…
Я обещала, и он умчался, забыв у меня портфель и перчатки.
Я передала «господину от Горького» его отказ, и это дело было покончено.
Уже давно в литературных кругах поговаривали о необходимости начать новую газету. У поэта Минского было разрешение, но не было денег. Навернулся было какой-то капиталист, устроил у себя заседание, на котором по знакомству присутствовал и наш друг К. П-в. Планы были самые благонамеренные, но вдруг нагрянула полиция и всех арестовала. Народ был все совершенно невинный, но в полиции отнеслись к ним очень строго. Поехали они к приставу Барочу, отличавшемуся держимордовским нравом. Он кричал, топал ногами и обещал всех сгноить. Тогда П-в спокойно сказал:
– Все это отлично, но я должен позвонить отцу.
– Звони, звони! – вопил пристав. – Вот я ему тоже скажу, что ты за птица! Я и до него доберусь!
В те времена номер телефона говорили телефонной барышне, а та уже соединяла. Когда К. П-в назвал номер, пристав испуганно насторожился.
– Квартира сенатора П-ва? – спросил К. П-в.
Пристав вскочил.
– Игорь, ты? Скажи папе, что меня арестовали и что пристав Бароч юродствует.
Пристав молча втянул голову в плечи и ушел из комнаты.
П-ва в тот же день отпустили. Остальных продержали дня три.
После этого намеченный капиталист сразу погас. Мечта о газете провалилась.
Но вот занялась другая заря. Горький вступил в переговоры с Минским. Разрешения на новую газету добиться было трудно. Легче было воспользоваться уже готовым разрешением, которое было у Минского. Деньги Горький достал. Редактором предполагался Минский. В литературном отделе должны были работать Горький, Гиппиус (как поэт и как литературный критик «Антон Крайний») и я. Политическое направление газеты должны были давать социал-демократы с Лениным во главе. Секретарем редакции намечался П. Румянцев, заведующим хозяйственной частью – Литвинов