Передачу долго готовили. Сам Ступкин писал сценарий, помогал телережиссеру. Репетировал, бегал, волновался. И вот наконец запись. Ступкин давал своим актерам последние наставления перед выходом на сцену.
– Не волнуйтесь, – убеждал он, хотя сам дрожал как осиновый лист. – И еще очень прошу вас всех… Это у нас общее, актерское… Пожалуйста, не говорите этого омерзительного слова – «волнительно». Нет такого слова в русском языке. А раз нет в русском, значит, нет его и ни в каком другом языке. Сам вчера словарь смотрел. Нет такого слова – «волнительно». Вы поняли?
– Поняли, поняли, – успокоили его артисты. – Вы только не волнуйтесь. Ну, нет такого слова, и не надо. Что волноваться-то?
– Да! – кричал Ступкин. – Нет такого слова, а почему-то все говорят! Есть слово «волную», «волнение», «волнующе», в конце концов, а «волнительно» – нет!
– Все будет хорошо, дорогой мой, – сказала Бельская многозначительно и погладила Ступкина по плечу.
– Ну все, – сказал Ступкин, – пошли!
И все пошли на сцену. Ведущим был, естественно, Ступкин. Он долго рассказывал о становлении театра вообще и его театра в частности. Говорил о верности традиции, о финансовом плане, о классике и современности, а потом передал слово старейшему актеру театра Невзорову.
Невзоров оглушительно откашлялся и хорошо поставленным голосом сказал:
– Товарищи, нам, артистам, всегда волнительно…
И дальше пошел как по писаному. Ступкин сморщился так, будто узнал о хорошей прессе на спектакль соседнего театра.
– Старый индюк, – прошептал он, имея в виду не соседний театр, а Невзорова, вспоминавшего в это время о своих встречах поочередно со Станиславским, Щепкиным и Фонвизиным. – Мог бы, между прочим, у него русскому языку поучиться. Небось у Фонвизина не услышал бы «волнительно». Ну ничего, получишь ты у меня роль. Всю жизнь будешь у меня воспоминания писать.
Выступление Невзорова благополучно подошло к концу. Артисты театра с умилительными улыбками поаплодировали старейшему актеру, и Ступкин объявил следующее выступление. Следующей выступала актриса Алевтина Боряева, тянувшая на себе две трети репертуара последние пятьдесят лет.
– Не подведите, голубушка, – прошептал Ступкин.
Боряева долго и обаятельно улыбалась в камеру, а затем сказала:
– Товарищи, нам, актерам, всегда волнительно…
– Уволю, – процедил Ступкин и сделал такое лицо, будто узнал, что соседний театр поехал играть на родину Шекспира. – Уволю! – шипел Ступкин. – Бездарь!
Но актриса Боряева уже читала отрывок из «Грозы», в котором она поочередно играла Катерину, Кулигина и разбушевавшуюся стихию.
Ступкин за спиной Боряевой говорил артисту Силуэтову:
– Учти, Вася, сейчас тебе идти. Я скоро «Лес» ставить буду. Тебе сразу три роли дам. Но если я от тебя «волнительно» услышу, выгоню, и устроишься только во Владивостоке. Там меня еще не знают.
– Как можно, Коля! – сказал Вася и пошел выступать. – Товарищи… – обратился он к телезрителям и сделал большую паузу. – Нам, артистам… – сказал он и сделал еще более длинную паузу, – всегда радостно выступать перед вами, зрителями.
Силуэтов перевел дух и победно глянул на Ступкина. И дальше пошел как по писаному:
– Нам, артистам, всегда волнительно… – В ужасе остановился, потом махнул рукой и стал рассказывать об образе современника, воплощенном им в незабываемых им же ролях.
– Зарезал, – сказал Ступкин, – уволю! Всех уволю, а тебе пробью голову. Сам поеду во Владивосток, чтобы ты вообще нигде устроиться не мог, когда выйдешь из больницы.
Ступкин проклинал все: ГИТИС, который окончил двадцать лет назад, восемнадцать театров, в которых он за эти годы работал, и всех актеров, каких только знал на свете, – от первобытных до народных.
– Ну что ж ты так убиваешься, – вдруг услышал он тихий голос Бельской. – Я сейчас выйду и все исправлю.
И она действительно вышла и действительно все исправила. Нежным голосом, в котором слышались стальные нотки, придыхая и пришептывая для большей прелести, она радостно сказала:
– Товарищи, вот тут мои друзья-актеры говорили, что им выступать перед вами волнительно. Ну что говорить, товарищи, действительно волнительно.
Дальше Ступкин не слышал, он стонал:
– Ни за что, никогда в жизни не оскверню себя ее поцелуем. Никогда!
Последним было слово Ступкина. Он поблагодарил зрителей, пообещал им множество творческих успехов, пожелал всего хорошего и попрощался. К нему бросились все, кто был в студии, поздравляли, говорили, что давно не было такой телепередачи. Ступкин стоял удивленный, радостный, счастливый, и на душе у него было волнительно.
Правда-матка
Один мой знакомый, по профессии писатель, напечатал рассказ, в котором в доступной форме изложил мысль, что правду надо говорить прямо в глаза и, дескать, дружба от этого только укрепляется. Мне эта мысль так понравилась, что я, как только его встретил, сразу и начал:
– Знаешь, правильно ты в своем рассказе написал, что надо все в глаза говорить.
Он обрадовался:
– Значит, тебе рассказ понравился?
– А как же, – говорю, – еще как понравился, я давно не читал таких правильных рассказов. И пусть он написан корявым языком, пусть создается впечатление, что автор этого рассказа ни в институте, ни в школе никогда не учился, но мысль в этом рассказе правильная, а это самое главное.
Он после этих слов на меня посмотрел как-то странно, а я дальше продолжаю:
– Это верная мысль – правду в глаза говорить, потому что это дружбу укрепляет. Вот я тебе сейчас всю правду и скажу. Понимаешь, когда этот рассказ читаешь, невольно думаешь, что автору лучше не рассказы писать, а заняться, пока не поздно, чем-нибудь другим. Но это кто-нибудь другой может так подумать, кто тебя не знает, а я тебя знаю и поэтому понимаю, что чем-нибудь другим тебе заниматься уже поздно. Может быть, тебе, конечно, лучше кому-нибудь платить, чтобы за тебя кто-нибудь другой рассказы писал, но ведь ты наверняка редактору платишь, чтобы тебя печатали, так что денег тебе и так мало остается, поэтому ты сам рассказы и пишешь. И за это я тебе благодарен.
Тут я дыхание перевел, а он весь бледный стоит:
– Я не думал, что ты ко мне так плохо относишься.
– Что ты, если бы я к тебе плохо относился, я бы этого всего не говорил, а так как я тебя люблю, я тебе все как есть выложу и про тебя, и про твою жену.
– А при чем здесь жена? – говорит он и за сердце хватается.
– Вот то-то и оно, что она здесь ни при чем, а при ком. Ты-то думаешь, что она при тебе, а она вообще неизвестно при ком. Я не знаю, почему это происходит. Может, потому, что ты одеваешься так плохо, что с тобой выйти стыдно, то ли потому, что пишешь так, что тебе руки и ноги пообрывать хочется. Но ты все равно пиши, потому что не важно, что ты там пишешь, все равно этого никто не читает. Главное, что ты человек хороший, жадный, правда, но не это в тебе самое плохое, а то, что ты можешь любого друга предать в одну минуту, поэтому и друзей у тебя нет.
– За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе плохого сделал?
– Ничего ты мне плохого не сделал. Ты написал, что надо правду говорить, вот я и говорю.
– Мало ли что я там написал! Нельзя же так буквально понимать.
– А, тогда другое дело. Тогда рассказ твой плохой, а писатель ты замечательный и человек очень симпатичный. И жена твоя хорошая и ни в чем сомнительном не замешана. И друзей ты никогда не предашь, за это мы тебя и любим, а не за то, что ты читателей обманываешь.
Он обрадовался:
– Это правда?
– Конечно, правда. А если ты еще писать бросишь, я тебе этой правды столько наговорю – всю жизнь будешь радоваться.
Я должен любить людей
«Я должен любить людей, я должен любить людей». Каждое утро я просыпаюсь и говорю себе эти слова.
А к вечеру зверею, прихожу домой без сил. Ненавижу всех, особенно людей. Ложусь спать и думаю: «Почему я их должен любить? За что?»
Жена моя, дай ей Бог здоровья, она хорошая женщина, но полюбить ее, как своего ближнего, вот так, просто, без доплаты? Ни за что. Нет, я, конечно, люблю есть то, что она готовит, люблю чистоту, которую она соблюдает. Но ее саму? Я пробовал. Нет, она не страшная. Многие даже считают ее привлекательной. Те, кто не видел ее с утра в бигуди и с утюгом наперевес. А я с ней однажды ночью в постели со сна столкнулся лицом к лицу. И потом до утра уже заснуть не мог.
К тому же она молчаливая. Говорит редко, практически раз в день, но с утра до вечера. И рукодельница, руки золотые. Вот к чему она эти золотые руки ни приложит, того уже нет. А умная! Недавно с рынка пришла, говорит: «Все наши деньги на доллары обменяла, по хорошему курсу, у цыган».
И все время: «это купи», «то купи».
– Купи платье, я в нем хорошо выгляжу, купи костюм, я в нем хорошо выгляжу, купи шляпу, я в ней хорошо выгляжу.
В парандже ты хорошо выглядишь. Вот ее я тебе и куплю.
Я должен любить людей.
А как я могу полюбить нашего соседа? Урод. Когда видит меня в новых туфлях, у него лицо таким становится, будто он похоронил всех своих близких родственников и при этом съел три таблетки пургена.
Иду к мусоропроводу, несу пакет с мусором. Он – тут как тут.
– Хорошо жить стали, уже колбасу на помойку выкидываете!
Я говорю: «Могу не выбрасывать, могу вам подарить». И к носу его колбаску зеленую, которая месяц на подоконнике на солнце лежала.
Его как ветром сдуло и полдня тошнило.
А стоит машину у подъезда поставить, как он тут же:
– Что это вы свою машину под мое окно ставите?
А у него окно на седьмом этаже. Куда ни поставь, все под ним будет.
Жена моя моет пол в коридоре в тренировочном костюме и резиновых перчатках.
Он тут же, из двери высовывается:
– Что это вы вырядились, как на спартакиаду гинекологов?
Тебе-то что? Где ты видел гинекологов на спартакиаде?