– У тебя что, понос?
– Почему? – удивился бизнесмен.
– Потому что физиономия кислая.
Все вокруг покатывались со смеху.
А история с «Секретом» получилась вот какая. Был на корабле человек по фамилии Тыркин. Ехал он с женой и тремя детьми. Гулял по-черному и поил весь «Секрет».
Накануне рыбаки уговорили капитана остановиться в океане и половить акул, здесь они водились. Наточили якорь и заготовили мясо. И вот сегодня Тыркин поддавал с «Секретом», и секретовцы вдруг ни с того ни с сего говорят:
– А слабо спрыгнуть с этой палубы в море?
Палуба была на высоте двух– или трехэтажного дома.
– Как это «слабо»? – сказал Тыркин. – Пошли.
Они еще выпили и пошли к борту.
– Раз, два, три! – скомандовал кто-то.
Тыркин прыгнул, а секретовцы остались на палубе и стали снимать на пленку происходящее. Я потом эту пленку видел. Тыркин упал за борт. Дали команду: «Человек за бортом!» Застопорили двигатель, но корабль большой, у него тормозной путь метров сто.
Тыркину бросили канат. Он ухватился. Затем его ловили сеткой. Слава богу, его не затянуло под днище. Наконец его, с ссадинами на ногах, вытащили. Он был пьян в дупель. И пошел ругаться к капитану за то, что его долго не вытаскивали. Естественно, никакой ловли акул уже не состоялось.
Вот так пошутили секретовцы. Помню, Коля мне тогда сказал, на «Грузии»:
– Мы сейчас новый диск готовим. Слава будет у нас всероссийская, как у Газманова.
Насчет «Секрета» он ошибся, насчет себя – попал в десятку.
Мордюкова и Ободзинский
Однажды мы ехали на машине из Калуги в Москву с Нонной Викторовной Мордюковой. Ехали четыре часа, и все это время разговаривали.
Особенно мне запомнилась одна фраза. Нонна Викторовна рассказывала о певце Валерии Ободзинском. Он ей очень нравился. «Мы все были влюблены в него, – и добавила: – Я считаю, что каждый интеллигентный человек должен иметь у себя дома пластинку Ободзинского».
Валерий Ободзинский действительно был очень хороший певец, и в 1970-х годах у него были всенародные хиты: «Эти глаза напротив», «Льет ли теплый дождь…», но особенно популярной была песня Кондора из фильма «Золото Маккены». В те времена западный шлягер в исполнении нашего певца пользовался особым успехом.
Ободзинский был настоящей знаменитостью, любимым певцом, и всюду он проходил с неизменным успехом.
А я однажды был свидетелем его жуткого провала. Это было в Доме культуры МАИ. Шел какой-то праздничный концерт. А надо сказать, что в МАИ, как в Одессе, никаких авторитетов не было. Все надо было завоевывать с нуля. Могли освистать любую знаменитость. И вот объявляют: «Валерий Ободзинский». Выскакивает на сцену человек в каком-то ковбойском костюме. И выскакивает не просто, а как любимец публики. То есть он привык, что его встречают всюду шквалом аплодисментов, и здесь вышел принимать этот шквал. А шквала не было. И он сразу разозлился. И зал это почувствовал. Ободзинский спел одну песню и не смог переломить ситуацию. Он разозлился еще сильнее. И запел вторую песню. И на второй в зале засвистели. Он еле допел вторую песню и ушел, как говорится, «под стук своих каблуков».
А певец был все равно замечательный. И не случайно Леонид Петрович Дербенев уже в 1990-х годах пытался вернуть его на сцену. Он мне говорил: «Посмотришь, он снова будет звездой!» Он очень болел за Ободзинского.
Но, к сожалению, ничего не получилось. Болезнь под названием «водка» не дала осуществиться этим дербеневским планам. И наверное, Ободзинский уже боялся провала. И это тоже толкало его к запою. Очень жаль, что он так и не смог восстановиться.
Об И.Л. Пруте
Был у меня такой друг – Иосиф Леонидович Прут. Известный драматург, автор сценария фильма «Тринадцать» и многих других. Мы с ним когда-то отдыхали в санатории в Карловых Варах. Пошли на лекцию о здоровье и долголетии. Лектор говорил об умеренности в жизни, о вреде излишеств. Он все время обращался к Пруту:
– Вот, смотрите, среди вас сидит молодой человек довольно преклонного возраста. Он наверняка сдержан в своих жизненных проявлениях. Как говорится: «Живи просто, доживешь до ста». Вы курите? – спросил он у Прута.
– Нет, – сказал Прут.
– Вот видите, – обрадовался лектор. – А пьете?
– А как же! – ответил Прут.
– Но уж наверняка всю жизнь прожили с одной супругой?
– Женат в четвертый раз! – гордо сказал Прут.
– Ну, что ж, бывают и исключения, – сказал лектор и стал рассказывать о том, что надо каждый вечер пить кефир и есть поменьше мяса.
– Вот наш любезный… долгожитель наверняка не ест мяса и обожает кефир.
– Мясо ем каждый день, – сурово сказал Прут, – а кефир терпеть не могу.
Тут лектор потерял терпение и сказал:
– Вот вы и выглядите на 70 лет.
– Спасибо, – ответил Прут, – мне уже 87.
О Валерии Шульжике
Поэт и драматург Валерий Шульжик – человек с уникальным чувством юмора.
Когда-то, году в восемьдесят четвертом, придя ко мне в новую, только что отремонтированную квартиру, осмотрел ее и сказал своей жене Вере:
– Вера, вот в какой квартире мы будем жить после революции.
Однажды Шульжик подошел к поэту-песеннику Михаилу Пляцковскому и сказал:
– Слушай, какую хорошую песню ты написал.
– Какую? – спросил Пляцковский.
– Вот эту: «Когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли».
– Эту песню написала Юнна Мориц, – обиженно сказал Пляцковский.
– Странно, – сказал Шульжик, – я как ни вспомню тебя молодым, ты все время нес какую-то чушь.
Когда мы все вместе были в Болгарии, Шульжик продал Пляцковскому доллары – один к пяти. Пляцковский сразу обособился, со всеми перестал общаться и бегал отовариваться в болгарскую «Березку».
На последнем ужине мы сидели за одним столом, и Шульжик при Пляцковском говорит:
– Лион, ты знаешь, как вчера Мишке плохо было, «скорую» вызывали.
– А что случилось?
– Он последний лев зажал в руке и никак не мог разжать. Пришлось в горячую ванну руку опускать, чтобы хоть как-то отмочить и разжать кулак.
Шульжик над Пляцковским все время издевался, и не случайно. Пляцковский был чрезвычайно задиристый и высокомерный, и все время у него шли какие-то баталии с поэтом Лазаревым, который обвинял Пляцковского в плагиате.
Шульжик посоветовал Пляцковскому, чтобы того не обвиняли больше в плагиате, зарегистрировать в ВААПе как свои все эпитеты. Тогда к нему никто не придерется.
Я однажды тоже не удержался, когда мне Пляцковский схамил в очередной раз – а это происходило в ЦДЛ, и, как специально, подошел директор ресторана.
Я спросил его:
– Ген, тебе хорошая свинина нужна?
– А сколько килограммов?
– Миш, – спросил я, – ты сколько весишь?
– Семьдесят шесть, – сказал Миша.
– Семьдесят шесть килограммов, – повторил я Гене.
Гена чуть не упал со смеху.
С тех пор Пляцковский меня не трогал.
А Шульжик, кроме шуток, еще писал очень хорошие детские стихи. Вот только одно четверостишие:
У каждой птицы музыка своя,
Свой голос и свои для пенья сроки,
И не мешает пенью соловья
Смешное бормотание сороки.
Шульжик – человек болезненно самолюбивый. Однажды у меня на дне рождения стол вел Брунов. Он был непревзойденный тамада и, естественно, по юмору забивал всех, в том числе Шульжика. Шульжик стал просто хамить ему с места.
Я потом спросил, зачем он это делал.
– А что же, я буду сидеть и спокойно слушать, как он острит?
Вообще о самолюбии творческих людей можно рассказывать бесконечно. На дне рождения Шульжика были и Якубович, тогда еще никому не известный, и Розовский. Где-то в середине вечера, желая сделать приятное новорожденному, я вытащил очень смешной текст и стал его зачитывать.
Я знал, что текст смешной, я его уже не раз читал. Когда люди стали смеяться, естественно, в смешных местах, Розовскому это так не понравилось, что он стал громко хохотать еще на подводках к репризе, тем самым не давая гостям услышать текст. Таким образом он совершенно испортил мое выступление и был этим чрезвычайно доволен, и не потому, что плохо ко мне относился, нет, мы были в хороших отношениях. Он просто не мог перенести чужой успех.
Сам Розовский году в семьдесят восьмом стал вдруг петь со сцены песни из своих спектаклей. Мог выйти на 15 минут на сцену и пропеть минут сорок, ничуть не смущаясь тем, что зал уже изнемогает. Когда я впервые услышал это пение, то не удержался и сказал:
– Марик, теперь ты в старости без куска хлеба не останешься. Будешь ходить по электричкам и петь.
О Семене Фараде
Артист Левенбук вечно влюблялся. Когда они с А. Лифшицем были в Венесуэле, их расселили по квартирам, по частным домам.
Левенбук попал к какой-то одинокой женщине. Приехал в Москву с выпученными глазами, ни о чем, кроме Венесуэлы, говорить не мог.
Где-то через полгода в Москву приехала его возлюбленная. Естественно, миллионерша, естественно, красавица.
На поверку она оказалась довольно потрепанной провинциальной тетушкой, непрерывно говорящей.
Левенбук не знал, куда от нее деваться, устроил для нее культурную программу.
Мы пошли в Театр на Таганке. Шел «Гамлет». Мы сидели в первом ряду. Одного из могильщиков играл С. Фарада. Я на него и в жизни-то без смеха смотреть не могу, а тут, как только увидел этого могильщика, так закусил губу и еле сидел. В сцене с черепом Йорика после знаменитого монолога началась драка. Высоцкий с кем-то дрался на шпагах. Под ними в могиле копался Фарада. Обращаясь ко мне, он вдруг сказал:
– Лион, ты видишь, в каких условиях я здесь работаю.
Тут уж я не выдержал. Смеяться было нельзя. Я зажал рот рукой, и по щекам катились слезы.
– И так каждый раз, – добавил Фарада.
А над ним шла битва.