ных одной и той же фразой… Я только на мгновение представил себе обиженного богом ребенка, склонившегося над тетрадкой и выводящего своими неповоротливыми пальцами малопонятные ему слова, наполненные самым смелым и сильным утверждением. Сколько в каждом движении руки было невысказанной, неосмысленной жажды быть таким же, как все на земле!
Я присел и стал подбирать с пола раскиданные тетрадки. Тут я обратил внимание на какой-то слабый посторонний звук. Я замер и прислушался. Кто-то поет… Нет, не поет, это больше похоже на плач. Да, кто-то плачет, всхлипывает, причитает… Я подошел к двери, мягко нажал на ручку и приоткрыл ее… Э-э, да это же голос Леры!
Я вышел в коридор. Сквозняком по полу волокло мятый обрывок бумаги, и он напоминал раненую белую мышь. Торцевое окно было распахнуто настежь; метель, словно штурмуя осажденную крепость, устремилась через проем внутрь помещения, и уже подоконник был засыпан снегом, и по крашеным половым доскам катилась белая крупа… Я приближался к двери комнаты, в которой ужинал. Голос Леры то становился громким и отчетливым, то притухал, и уже нельзя было разобрать ни слова… На некоторое мгновение воцарилась тишина. Я остановился посреди коридора как раз напротив двери. И вдруг снова, на высокой нервной ноте:
– Уже все, Альбинос! Уже все! Позвони Дацыку! Пожалуйста, позвони ему!.. Я же вижу, ты сам этого не хочешь! Не хочешь! Я тебе надоела, да? Твое сердце уже остыло ко мне? Это начало конца, так?
Раздался звук, будто разбился вдребезги бокал, и вслед за этим до меня донеслись приглушенные рыдания. Вдруг дверь резко распахнулась, и проем заслонила фигура Альбиноса.
– Мне показалось, – сказал я, – что кто-то звал на помощь.
– Тебе показалось, – грубо ответил он. – Иди спать!
И с силой захлопнул дверь.
Из комнаты больше не доносилось ни звука. В коридоре стояла тишина, если не считать шелеста скользящих по полу мятых бумажек. Одна подкатилась к моим ногам, будто доверчивый и голодный зверек. Я поднял бумажку и развернул ее. Это был аляповатый детский рисунок. В середине – два неровных овала, неумело заштрихованные красным карандашом. С краю – зеленое пятно с «лучами». Вверху аккуратная подпись, сделанная, по-видимому, учителем: «Ткачев Гена, 6-я группа».
Я долго пялился на рисунок, глядя на него со всех сторон. Если бы в коридоре было больше света, то я, может быть, быстрее бы догадался, что на рисунке изображен Дед Мороз, стоящий рядом с наряженной елкой.
Глава 27ИСЧЕРПЫВАЮЩИЙ ЭКСТАЗ
Мы завтракали, купаясь в солнечных лучах. Сердце мое наполнялось светлой радостью, когда я кидал взгляд на окно, похожее на яркую рождественскую открытку: на фоне синего неба красуется ветка сосны с сочными зелеными иголками, покрытая искрящимися комочками снега. Никаких следов ночной метели!
И Лера тоже сияла и цвела, как природа, будто не было вчерашних слез и упреков. Она порхала вокруг стола, обслуживая Альбиноса, как солнечный зайчик. Ему первому поднесла чуть подгоревшую пиццу, явно фабричного производства: с кружочками помидоров, ломтиком поджаренной ветчины, присыпанную сырными стружками вперемешку с мелко порезанным базиликом.
– Днем ваш дом не кажется таким уж мрачным, – сказал я, наливая себе кофе сам, потому как от Леры трудно было дождаться внимания.
Альбинос закурил трубку. Аромат португальского табака наполнил комнату.
– Я не вижу в нем ничего мрачного, – возразил он. – И вообще, разве внешние предметы могут влиять на настроение человека?
– Нежилые помещения, в которых когда-то бурлила жизнь, способны нагнать на меня тоску, – признался я. – Особенно если внимательно присмотреться к предметам. Пыль, запах плесени, запах отсыревших книг… А когда-то эти коридоры были наполнены детскими голосами, и шли занятия, и учителя делали свою незаметную и неблагодарную работу. Тут шла борьба за право называться человеком.
Лера улыбнулась краешком губ, пожала плечами и вопросительно взглянула на Альбиноса: мол, о чем это он? Альбинос положил трубку на край блюдца, растопыренной пятерней зачесал волосы.
– Здесь, где мы сейчас сидим, – сказал он, – была спальня. Два ряда по десять коек. Ночью в этих стенах витали сны, какие никогда не увидит здоровый ребенок. Дети во сне плакали, смеялись и разговаривали, переживая совершенно взрослые, развитые чувства. Было все: измена, любовь, предательство, лицемерие, лесть. А по утрам дети путались, не в силах вспомнить, что означает свет в окне – день или ночь, надо закрывать глаза или же вставать и идти на занятия. Больше половины детей не могли самостоятельно одеваться, и за ними ухаживали нянечки… Мне об этом рассказывал врач-психиатр, который часто здесь бывал. Представляешь, сколько тут всего…
Он поднял лицо и обвел взглядом потолок и стены.
– Судя по количеству дверей, на этом же этаже были и классы, – сказал я. – А был ли актовый зал?
Альбинос отрицательно покачал головой:
– Нет. Только спортивный на первом этаже, застланный поролоновыми матрацами, чтобы не ушиблись.
– А где ставили новогоднюю елку? Куда приходил Дед Мороз с подарками?
Альбинос взял трубку, поднес ее кончик к губам и, щурясь, посмотрел на меня. Лера стала собирать тарелки, сделала неловкое движение, и на пол упала вилка.
– О чем ты, Вацура? – произнес Альбинос. – Какой Дед Мороз? Сознание этих детей представляло собой космос, черную пустоту, в которой плавали большие и маленькие планеты; половина из них были теплыми и добрыми, а другая – холодными и твердыми. И дети часто путали педагогов с тумбочками, хомячков из зоологического уголка с кубиками. Эти несчастные не были людьми в полном смысле этого слова. Энергетические сгустки, помещенные в биологическую оболочку, – не более того.
Потом мы дули коньяк. Альбинос рассказывал, как много лет тренировался на крутых склонах, стараясь достичь запредельной скорости и маневренности, и чувствовал, что приближается к грани, за которой начинается внезапное просветление, экстаз, доступный разве что богам. Но все его усилия преодолеть эту грань долгое время были тщетными.
– Не хватало скорости? – спросил я.
– Нет, скорость – всего лишь одно из условий. Нужно еще особым образом настроить дух и тело…
Он не сводил с меня глаз, контролируя малейшее изменение моего настроения и моего отношения к его словам. Потом Альбинос скупо, без эпитетов и превосходных степеней поведал о том, как однажды его сноуборд оторвался от снега и в течение нескольких минут парил в облаках снежной пыли подобно параплану, и управлять им было удивительно легко и приятно, как во сне…
– Он не понимает, о чем ты говоришь, – сказала Лера Альбиносу.
– Но он хочет понять. Это видно по его глазам. Он будет вынужден меня понять… На склоне я расскажу ему самое главное…
Они оба стали рассматривать меня, как подопытного кролика, и вслух прикидывать, наступит ли у меня просветление или нет. Я поглядывал на часы, с нетерпением дожидаясь, когда заработает канатная дорога. Лера долго мыла посуду, разбив при этом тарелку и чашку, потом принялась подметать пол. Не удовлетворившись этим, она вооружилась влажной тряпкой и протерла его. Я ненавязчиво наблюдал за тем, как она поливает цветы, стоящие на подоконнике. В горшок, в котором рос малиновый куст кротона, она влила двухлитровую бутылку, пока на поддоне не проступила вода. Затем обмотала каждый горшок полиэтиленовым пакетом – наверное, для того, чтобы вода поменьше испарялась. Я тоже так делал у себя дома, если мне предстояло уехать на несколько дней в командировку. Ирина, зная об этом, предлагала свою помощь. Но всякий раз меня что-то удерживало, я не давал Ирине ключи от квартиры и вежливо отказывался. А потом я запрягся в телешоу «Игра на выживание», улетел в Индию, но не на неделю, как рассчитывал, а на месяц. Все мои цветы засохли. С тех пор я их не разводил, а ограничился одной синтетической пальмой, которую поставил в холле.
Наконец мы дружной командой вышли на воздух, и я получил возможность осмотреть дом, в котором провел без малого сутки. Что внутри, что снаружи дом являл собой мрачное зрелище. Два этажа из черного мореного бруса под остроугольной крышей, покрытой потемневшим шифером. Окна напоминают тюремные решетки. Никаких внешних украшений, никакой попытки привнести в строгий строительный порядок декоративное баловство вроде резных наличников или жестяного петушка на конце конька. Тюрьма тюрьмой. Дом был окружен каменным забором, отсыревшим и покрытым мхом, местами разрушенным до фундамента. Дорогу занесло снегом, и к центральной улице поселка мы шли по щиколотку в снегу. Я пытался вспомнить, сколько замков было на входной двери и установлена ли на ней сигнализация. Когда Альбинос возился с ключами, Лера отвлекла меня, показывая на фонтан перед фасадом, из которого она мечтала сделать зимний бассейн. Да бог с ней, с дверью. Она стальная, на мощных петлях, открыть ее можно только с помощью динамита. Надо ориентироваться на окна второго этажа, так как первый этаж наглухо обшит решетками…
Когда мы подошли к подъемнику, там уже была приличная очередь. Я сразу заметил торчащую впереди бандану Мураша. Мой ангел-хранитель копировал меня если не с зеркальной точностью, то с упорством обезьянки. На лбу у Антона сверкали золотистые горнолыжные очки, а в руках он держал сноуборд. Рядом с ним стояла очень прилично упакованная девушка, загорелая настолько, что впору было засомневаться, а не индианка ли она. И тоже со сноубордом. Она о чем-то с жаром говорила Мурашу, энергично жестикулировала руками и пикировала ладошкой перед его лицом – точь-в-точь как делают военные летчики, отрабатывая боевое задание перед вылетом. Вот еще новость! Мураш нашел себе подружку?
Сославшись на необходимость взглянуть на расценки, я доверил свою доску Лере и стал протискиваться к кассе. Поравнявшись с Мурашом, я шепнул ему, не поворачивая головы:
– Я здесь. Постарайся не терять меня из виду.
Добравшись до кассы, я глянул на вывешенные расценки и пошел обратно. Мураш, встретившись со мной взглядом, едва заметно кивнул. Его глаза сверкали преданностью и готовностью к подвигу.