Вскоре я стала понимать, что Эми никогда не реализует себя в учебе. Хотя бы потому, что за пределами школьных стен ее опыт был куда ярче. Она любила приключения. Ей нужно было видеть, чувствовать, трогать и пробовать жизнь на вкус, а не учиться ей по книгам. Я знала это, потому что была такой же в ее возрасте.
Я сдала выпускные экзамены в начальной школе и поступила в языковую школу в Далстоне в Восточном Лондоне. Но через год меня пришлось перевести в обычную общеобразовательную Вудберри-Даун, потому что я была в шаге от исключения. В Далстоне у меня появился интерес к науке, и я успешно сдала кучу экзаменов, однако мне совсем не нравилось учиться в школе с филологическим уклоном. Поэтому я все время нарушала спокойствие и раздражала учителей. Несмотря на свой ум, я чувствовала себя не в своей тарелке. Из-за того что наша мать бросила нас, мне было неловко находиться среди богатых детей из полных семей. Может быть, я не справлялась с возложенными на меня ожиданиями. «Дженис, не могла бы ты это сделать?» – спрашивали меня учителя. А я им отвечала: «Нет, не могла бы». Неудивительно, что Эми унаследовала такую манеру поведения.
Во время недавнего перебирания коробок я нашла свои школьные выписки с оценками, которые не видела сорок лет. Стыдно об этом говорить, но наши с Эми успехи в учебе были примерно одинаковыми. Итоговый отзыв на летний семестр 1967 года, например, гласит, что «мне сложно концентрироваться». Учитель французского написал: «Дженис не старается и всю работу делает из-под палки». Около двойки по музыке написано: «Дженис ничего не делала целую четверть». Спустя почти 30 лет учитель музыки Эми оставляет отзыв об ее успехах: «Если бы Эми тратила столько же сил на флейту, сколько она тратит на срывание уроков, то она бы отлично играла».
Как и я, Эми не могла сфокусироваться на чем-то одном. Она бралась за что-нибудь и тут же бросала, найдя другое увлечение. Обычное образование ограничивало ее. Вместо этого она впитывала все ее окружающее. Книги, фильмы, стихи, музыка или вечеринки – она всасывала в себя жизнь, выдавая ее обратно через творчество. Одно время она очень увлекалась всем французским и написала на моей открытке ко дню рождения: «Chère Maman! Bonne Fête Maman! Je suis méchante quelque fois, mais tu es très patiente! Ke te donne un dîner délicieux! Je t’embrasse, grosses bises, Amy x» («Дорогая мама! С днем рождения, мама! Иногда я плохо себя веду, но ты очень терпеливая! Я приготовлю тебе вкусный ужин! Обнимаю тебя, целую крепко, Эми»). С другой стороны открытки Эми нарисовала меня в медицинском халате, с прицепленной к грудному карману ручкой. На другой нахальной открытке написано: «Я люблю тебя, мамочка, потому что ты красивая. Это не единственная причина, но тоже важная».
Эми можно описать одним словом: честность. Она бескомпромиссно была собой – девочкой, но только не нежной и женственной. Когда ей было восемь, она принесла домой автопортрет, где изобразила себя в любимом свитере с огромным сердечком на груди, жирно обведенным черной краской. Рисунок был прост, а лицо изображено очень примитивно, но я поразилась, как ясно и верно он отражал сущность Эми.
Куда бы Эми ни шла, ее преследовала драма. Ее выходки хоть и были безобидными, но мне всегда было что о ней рассказать. Однажды днем я услышала громкий хлопок, раздавшийся со второго этажа. На секунду потолок тряхнуло. В комнате Эми была кровать-чердак, под которой стояли стол и шкаф для одежды. Я рванула наверх, чтобы проверить, что случилось, и встретила Эми, ползущую по лестнице в слезах и держащуюся за запястье. «Я упала с кровати, мама, – простонала она. – И мне очень больно». И мы в очередной раз поехали в госпиталь Чейз-Фарм. После рентгена обнаружилось, что у нее не перелом, а растяжение запястья, поэтому какое-то время она ходила с повязкой.
Через несколько месяцев Эми снова запуталась в покрывале, вывалилась из кровати и приземлилась на другое запястье. В этот раз она выла от невыносимой боли. Я прикидывала, через какое время в больнице с нами начнут здороваться за руку. Иногда выходки Эми были настолько сознательно ужасными, что даже мне было тяжело себя сдерживать. Помню, я все время вздыхала: «Ох, Эми», – потому что никто, кроме меня, не представлял, что она вытворяла.
Эми и сын моего нынешнего мужа Майкл постоянно катались по улице на велосипедах после школы. Им было лет по восемь, и они были настоящим воплощением Топси и Тима. Азартная Эми предложила Майклу наперегонки доехать до дома его родителей, стоявшего у подножья холма. После первой гонки Эми изменила правила: теперь им предстояло не просто съехать с холма, а еще и стянуть до колен свои штаны и белье. Майкл, будучи более скромным ребенком, чем Эми, не оценил затею о езде с голой попой по улицам пригородного района. Но у Эми был дар убеждать людей. Они поставили ноги на педали, усадили свои голые попы на сиденья и покатились вниз по дороге. Они и понятия не имели, что внизу их встретит шокированный старичок с криком: «Езжайте домой и оденьтесь!» Эми показала ему пальцами знак «V» и поехала дальше. Майкл, конечно, решил было послушаться совета, но Эми было плевать. Эми в своем стиле. Ее невозможно было не любить.
Неуправляемость Эми была очевидна, как католическая вера папы римского. Вся моя жизнь вертелась вокруг изобретения новых тактик для выполнения элементарных вещей: чистки ее зубов перед сном или надевания школьной формы по утрам.
Все родители воспитывают детей по-своему. Наказывать Эми было совершенно бесполезно. Вместо этого, считала я, необходимо усадить ее и объяснять, как было правильно поступить. Но беда была в том, что Эми не могла сидеть на месте. А если и сидела, то ей быстро становилось скучно, и она говорила: «Хорошо, мамочка, прости, мамочка». Естественно, это были пустые слова, и она тут же возвращалась к своим пакостям. Моя подруга Пенни, которая приводила Эми к воротам начальной школы, советовала мне быть с ней «пожестче». Но Эми была настолько упертой, что мы бы тратили все наше время на препирания.
Мои родители были нестрогими, но я помню несколько ситуаций, когда мой отец выходил из себя. Это было не свойственно Эдди, поэтому ужасно нас пугало. Как-то я поклялась себе, что когда у меня родятся дети, я не буду их наказывать и тем более бить. Митчелл также не верил в телесные наказания.
Ни он, ни я не следовали в жизни строгим правилам. А так как он все время работал, то устанавливать какие-то порядки в доме было крайне сложно – их все время нарушали. Я старалась быть самой лучшей мамой, но роль «плохого полицейского» мне совсем не подходила. Я просто хотела, чтобы дети придерживались здравого смысла. В нашем доме не было правильного способа что-либо делать.
Конечно, самой авторитетной фигурой в нашей семье была Синтия. Она чувствовала, что мне сложно разрешать конфликтные ситуации, так что при необходимости она закатывала рукава и хорошенько отчитывала Эми. В какой-то степени это работало. Когда мы собирались к Синтии на пятничные ужины, Эми всегда была готова вовремя. Что было чудом, ведь она опоздала не только на собственное рождение, но и взяла это за привычку на всю жизнь. И Алекс, и Эми знали, что такое опрятный внешний вид и как нужно укладывать волосы, потому что Синтия постоянно отчитывала их за расхлябанность.
Большинство пятничных вечеров мы проводили с Синтией и ее семьей. Квартира на улице Саутгейт-Хай, в которую она переехала, находилась за углом от нашего дома. Пятница – это начало шаббата, в это время там нас всегда ждали куриный суп, жареные курица и картошка, фрукты и мороженое. От Синтии невозможно было уйти без набитого живота.
Члены семьи Митчелла не были религиозными евреями, однако пятничные ужины были их семейной традицией. Эми нравилось находиться в кругу семьи. Как только мы приходили, она сразу рвалась помогать Синтии на кухне, готовить или накрывать на стол. Она не хотела быть гостем. «Мама, садись здесь, – говорила она. – Я тебе накрою». После окончания ужина Эми всегда относила грязную посуду на кухню и говорила бабушке: «Давай я помою». Точно так же она вела себя, когда мы ходили к моему отцу, ее любимому дедуле Эдди. Эми не всегда была непослушной. На самом деле она любила угождать людям и до конца жизни обожала семейные посиделки – несмотря на то что с годами она все меньше это показывала.
Примерно в 1991 году, когда Эми шел восьмой год, Синтия увидела объявление о наборе в Театральную школу Сюзи Эрншоу и подумала, что Эми может там понравиться. Эта школа, расположенная в Барнете, работает до сих пор. Утра понедельников в Stagecoach занимали Эми; расписание в Сюзи Эрншоу было почти таким же: три часа вокала в неделю, актерское мастерство и танцы, которые ей моментально полюбились.
Эми, в отличие от некоторых детей, не рассказывала о своем дне, когда возвращалась из школы. Она относилась к этому очень по-деловому, а уроки стали просто частью ее недельного расписания. Из школы ее забирали Синтия или я. Думаю, Синтия очень рано увидела в Эми врожденный талант, который в молодости в меньшей степени был и у нее самой. В 1960-х Синтия со своей сестрой Лорной пели в группе, и в определенный момент у них была возможность сделать карьеру в этой сфере. Но либо желание Синтии иметь семью перевесило чашу весов, либо она просто не особо хотела быть музыкантом. Так или иначе, ничего не вышло. Вместо этого Синтия стала самым большим фанатом Эми. И иногда ее худшим критиком.
Никогда не забуду, как Синтия повела Эми на прослушивание на главную роль в «Энни», на которое Сюзи Эрншоу отправила нескольких девочек из школы. Эми было сложно, потому что песня, которую ей сказали петь перед судьями, была слишком высокой тональности и главная роль досталась не ей. Не думаю, что она сильно расстроилась, а вот Синтия все не успокаивалась. «Роль должна была получить ты, Эми, – кричала она, тряся пальцем. – Ты была намного лучше других. Роль должны были дать тебе».
Мы посмеялись над тем, как серьезно Синтия к этому отнеслась. Хоть она и была весьма прямолинейным челов