Угнетающая тишина полупустой квартиры, когда-то уютной и красивой, где так много было счастливых дней, сдавливала сердце Натальи Николаевны. Она в глубоком трауре, исхудавшая, с потускневшим, блуждающим взглядом — не она, а ее тень. Примолкли дети.
С трудом сдерживают слезы Александра и тетушка.
По обычаю, присели. Неожиданно в дверях появилась Екатерина. Перешагнула порог и замерла. Все молчали, и это молчание становилось невыносимым. Наталья Николаевна первой нарушила его:
— Зачем ты пришла? Ты слишком много причинила мне страданий, чтобы рассчитывать на мое прощение.
Екатерина подалась вперед, хотела что-то сказать, но Наталья Николаевна встала, велела няне выносить Ташу и, обняв руками старших детей, медленно пошла вместе с ними мимо сестры, не глядя на нее.
Нет, Екатерина не была ей ненавистна, как следовало бы ожидать. Наталья Николаевна не умела ненавидеть, не знала этого чувства. Но Екатерину она не хотела видеть, не хотела о ней слышать до последних своих дней. Только здесь, в этой постели с откинутым пологом, вспоминая всю свою жизнь, она примирилась с Екатериной, жалость к ней захлестнула устоявшееся отчуждение.
А в те памятные минуты все сразу вышли из петербургского дома на Мойке и направились к кибиткам. Только тетушка Загряжская задержалась с Екатериной, и до Натальи Николаевны донеслись ее грозный крик и громкий голос оправдывающейся Екатерины.
Позднее Александра Николаевна рассказывала, что, когда кибитки двинулись, Екатерина смотрела им вслед и плакала. А с нарочным, догнавшим уезжающих, она прислала записку Наталье Николаевне, в которой писала, что все, что было между ними, она забывает и прощает ее.
«Прощает! За что же ей было прощать меня? — думает Наталья Николаевна. — Не понимаю… Не понимаю многого, что происходило тогда…»
Вера Федоровна Вяземская писала о том роковом Дне:
«В среду 27 числа, в половине 7-го часа пополудни, мы получили от г-жи Геккерн ответ на записку, написанную моей дочерью. Обе эти дамы виделись сегодня утром. Ее муж сказал, что он будет арестован. Мари просила разрешения у его жены навестить ее, если это случится. На вопросы моей дочери в этом отношении г-жа Г. ей написала: „Наши предчувствия оправдались. Мой муж только что дрался с Пушкиным; слава богу рана (моего мужа) совсем не опасна, но Пушкин ранен в поясницу. Поезжайте утешить Натали“».
«Екатерина знала о дуэли, — думает Наталья Николаевна. — Знала и не предупредила ни меня, ни тетушку. Вероятно, Геккерны заставили ее молчать. Как изменилась Екатерина со своей безумной любовью к Дантесу! Она оказалась у него в полном подчинении. Она, кроме него, кроме его интересов, ничего не видела и не хотела знать. Она забыла о себе».
В 1837 году, еще находясь в Петербурге, Екатерина Николаевна писала Дантесу:
«…единственную вещь, которую я хочу, чтобы ты знал ее, в чем ты уже вполне уверен, это то, что я тебя крепко, крепко люблю, и что в одном тебе все мое счастье, только в тебе, тебе одном».
Это была правда.
«Она для него пожертвовала родиной, близкими людьми и положением в обществе», — думает Наталья Николаевна.
Долли Фикельмон рассказывала Александре Николаевне о том, что в Париже русские, и в том числе Фикельмоны, Дантесов не принимали. Долли писала:
«Мы не будем видеть г-жи Дантес, она не будет появляться в свете и особенно у меня, потому что знает, с каким отвращением я увидела бы ее мужа».
Этого Наталья Николаевна не знала. О сестре ей никто никогда не говорил, и она не представляла, как тяжко той было жить среди чужих людей, с обожаемым мужем, который ее не любил.
Два месяца спустя после свадьбы Луи Геккерн писал министру иностранных дел Нессельроде:
«Силою обстоятельств Дантесу пришлось жениться на нелюбимой женщине, закабалить себя на всю жизнь».
Не знала Наталья Николаевна и о том, как одинока и несчастлива была Екатерина, как скучала она о родине. В 1841 году 26 апреля она писала брату:
«Иногда я переношусь мысленно к вам, и мне совсем нетрудно представить, как вы проводите время, я думаю, в Заводе изменились только его обитатели… Уверяю тебя, дорогой друг, все это меня очень интересует, может быть, больше, чем ты думаешь, я по-прежнему очень люблю Завод…»
И в другом письме:
«Я в особенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен, что все то, что мне приходит из России, всегда мне чрезвычайно дорого, и что я берегу к ней и ко всем вам самую большую любовь…»
Даже лошадь, которую Дмитрий Николаевич прислал ей с Полотняного завода, она назвала Калугой.
Наталья Николаевна открывает глаза и видит, явственно видит Екатерину. Она понимает, что это бред, это больное воображение, и все равно шепчет призраку:
— Я прощаю тебе все…
А Екатерина стоит перед ней, как давно-давно в церкви — в белом свадебном наряде, с восхитительно тонкой талией, в платье, шлейф которого доходит почти до дверей, с открытыми покатыми плечами, окутанными прозрачной, как дымка, фатой. На шее — ее любимое украшение из жемчуга с католическим крестом (такой крест до памятника поставили на ее могиле Геккерны, похоронив ее по католическому обряду).
Чудесные, пышные волосы Екатерины крупными завитками уложены вокруг лица — свежего, молодого, цветущего. Грустный взгляд огромных блестящих глаз с мольбой устремлен на сестру.
— Я прощаю тебе все… — снова шепчет Наталья Николаевна.
Призрак исчезает, и вместо него появляется Констанция.
— Наталья Николаевна! Приезжали Вера Федоровна и Екатерина Николаевна. Кланяются вам, желают поскорее поправиться. Наталья Андреевна записку прислали Петру Петровичу, спрашивают, как вы.
— Хорошо, — через силу говорит Наталья Николаевна и взглядом ищет Екатерину.
…А в гостиной в это время сидела графиня Юлия Павловна Строганова. Она приехала навестить Ланских, зная, что ее подруга Наталья Николаевна тяжело больна.
Одно время Наталья Николаевна почти не бывала у Строгановых, не раз Юлия Павловна выговаривала ей с грустной улыбкой: «Ты совсем разлюбила меня, Натали. А подумай, в эти годы уже трудно находить новых друзей». Наталья Николаевна всей душой любила Юлию Павловну, она оправдывалась тем, что болезнь тетушки Местр, одиночество стариков забирают все свободное время. Юлия Павловна молчала, но Наталья Николаевна знала, что ее не проведешь. Для Юлии Павловны не секрет, что ее приятельница избегает встречи из-за Идалии Полетики, приемной дочери Строгановых. Знает и что в обиде она на самого Строганова, потому что в 1842 году, когда умерла Екатерина Ивановна и все свое состояние завещала любимой племяннице Наталье Николаевне, ее сестра Софья Ивановна по распоряжению Строганова, который был председателем опекунского совета, учрежденного царем над детьми Пушкина и его имуществом, передала Наталье Николаевне все вещи умершей, но поместье около Москвы в 500 душ крепостных оставила себе. Доверять имение такой молодой женщине безрассудно, решил граф, пусть сестра управляет поместьем и выделяет какую-то сумму Пушкиной.
Да, все знала, все понимала Юлия Павловна, но чувствовала, когда надо и помолчать. За это и ценила ее Наталья Николаевна.
Сидит Юлия Павловна в гостиной в окружении родных Натальи Николаевны — нарядная и, на удивление всему великосветскому Петербургу, поразительно моложавая. В ее восемьдесят с лишним лет невозможно дать ей и шестидесяти. В волосах цвета воронова крыла чуть заметна седина, жгуче-черные глаза блестят молодыми отсветами. Она прямая, стройная, быстрая в движениях.
— Хочу взглянуть на Натали. Хочу, и все! — говорит она, и родные ничего не могут возразить ей.
Она осторожно идет к открытым дверям и не может унять рыдания. Наталья Николаевна молча глядит на свою приятельницу. Та исчезает мгновенно.
…«Опять почудилось», — думает Наталья Николаевна и вспоминает дядюшку Григория Александровича Строганова. Он умер еще в 1857 году.
В то последнее лето, когда Пушкины жили на Каменном острове, там же, недалеко, была дача Строгановых. Ее окружал роскошный сад. Пушкин тогда бывал у них часто. Его интересовал незаурядный род Строгановых, он с удовольствием разговаривал с умным, красивым стареющим графом — в длинном бархатном сюртуке, с гривой седеющих волос.
Перед смертью Пушкина Арендт передал ему записку Николая I, в которой царь обещал позаботиться о семье поэта. Обещание свое царь выполнил. На второй же день после смерти поэта Жуковский получил записку императора, в которой было написано:
«1. Заплатить долги.
2. Заложенное имение отца очистить от долга.
3. Вдове пенсион и дочерям по замужество.
4. Сыновей в пажи по 1500 р. на воспитание каждого по вступление на службу.
5. Сочинения издать за казенный счет в пользу вдовы и детей.
6. Единовременно 10 тысяч».
Тогда и назначен был опекунский совет.
Наталья Николаевна закрывает глаза, и в памяти возникает лицо царя Николая I. Оно очень переменчиво. Когда он беседует с кем-то или молча озирает подданных, небрежно заложив за широкий пояс правую руку, а левой перебирает пуговицы мундира, его несколько выпуклые глаза смотрят безо всякого выражения, лицо не одухотворено ни мыслью, ни чувством; оно мертво и, несмотря на правильные черты, неприятно, замкнуто. Когда он разговаривает с Натальей Николаевной — будь то в аллее царскосельского парка, или за ужином в блестящем зале Аничкова дворца, или во время танца на балу, — его лицо сияет приветливостью. Ему идут усы и узкие баки. Его движения олицетворяют благородство, власть, силу. Он высок, хорош фигурой.
Наталья Николаевна опускает глаза, чтобы не встречаться с его взглядом, потому что его глаза и умоляют и приказывают.
Когда Пушкины жили в Царском Селе, вскоре после свадьбы, в доме, прежде принадлежавшем бывшему царскому лакею Китаеву, на большой дороге, в аллее парка Наталья Николаевна, случайно встретясь, познакомилась с императором и императрицей. Она видела Николая I еще в Москве на балах, и он тогда обратил внимание на шестнадцатилетнюю красавицу Гончарову и запомнил ее. Наталья Николаевна знала по слухам, что императорская чета заинтересовалась ею, поэтому намеренно уводила Пушкина на прогулки в дальние от дворца аллеи, чтобы не встретиться с царствующими особами. Уже тогда, в восемнадцать лет, она предвидела всю трудность будущих взаимоотношений с царем.