Папа не успевает мне ответить, к стойке приваливается парень, неловко подковылявший на коньках. Он забыл в куртке мобильный. Папа, человек непосредственный, спрашивает у парня номер вешалки и запускает руку в карман его куртки.
– Эй… что за дела!.. – начинает возмущаться парень, но папа, уже перерывший все его карманы, сообщает:
– Нет здесь телефона!
– Как нет?!.. – Парень хлопает себя по джинсам. Тем временем папа поднимает с пола какие-то бумажки, выпавшие из карманов куртки, пока он там рылся. Без всяких церемоний запихивает бумажки обратно.
– А, вот он! – Парень обнаруживает телефон где-то в недрах своих джинсов и зачем-то демонстрирует его нам. Я улыбаюсь, разделяя его радость. Будто сам нашёл потерянную вещицу. Позабыв про папино беспардонное поведение, парень ковыляет в сторону катка.
– Так о чём пишешь? – продолжаю я прерванный разговор.
– Вспомнил тут один случай из жизни… Здесь же раньше наш дом стоял…
Дело в том, что на месте торгового центра был старый квартал. Самые разные дома. Двух-, трёхэтажные. Маленьким мальчиком папа жил со своими родителями в одном из них, одноэтажном дворянском особняке, у парадных дверей которого стоял мраморный купидон с отбитой пипкой. После войны семью переселили из особняка в новый дом по соседству. Помпезная громада, украшенная не купидонами с пипками, а стахановцами с отбойными молотками. Особняк передали ЖЭКу. Затем он ещё несколько раз менял хозяев, пока недавно не был снесён вместе с купидоном, пипкой и прочими остатками старого квартала. Крупная строительная компания, принадлежащая уроженцу Одессы, а ныне гражданину США, выкупила участок, снесла все ветхие строения и построила торговый центр. На тот счёт, что старинные здания, в частности «папин» особняк, были ветхими, у многих имелись обоснованные сомнения, но рыпаться поздно.
– Уроды! Приехали неизвестно откуда и сносят старую Москву! – не сдерживаюсь я. Ненавижу тех, кто воспринимает мой родной город как рудник по добыче бабла. Народ со всех уголков бывшего Союза прётся в Москву, чтобы любыми способами заполучить бабло. Можно нарубить, чтобы здесь не бедствовать, а в идеале – нарубить столько, чтобы свалить подальше, в тёплые края, и жить себе припеваючи. Короче, не важно как, главное побольше! – Я бы этих козлов расстреливал за уничтожение национальной истории, за измену родине! Мочить таких, блядь, надо в сортире!..
– Ёбтвоюмать! – Папа весь аж побурел. – Чё ты материшься?! Научился, блядь!
– Да ты на суть смотри, а не на слова! Чё ты всё время к словам цепляешься?!
– Не буду рассказывать! – Папа как бы сплюнул, не сплюнул, конечно, только звук издал и отошёл от меня, весь трясясь от негодования. Пока мы остываем, к нам лучше не прикасаться. Впрочем, остываем мы быстро, как чай на морозе.
– Когда закончишь, дашь почитать? – первым нарушаю тишину я.
– Дам, хотя… давай я тебе сейчас расскажу, а потом почитаешь… – передумывает он после короткой паузы.
– Давай. – Я смотрю вслед длинноногой студентке, на коньках ставшей ещё выше. Она выходит на лёд и принимается скользить, пересмеиваясь с подругой.
– Только обещай, что матери не расскажешь!
Я вмиг забываю про студентку. Неужели мой папаша, не баловавший меня подробностями своей жизни, решил поведать о каком-нибудь бурном романе?! До меня доходили слухи, что он был в этом деле не дурак. А может, у меня есть брат или сестра от какой-нибудь его тайной любовной связи?! Лучше сестра, холёная красотка, хотя брат-миллионер тоже сойдёт!
– Не расскажу! Обещаю!
– А то она меня заест. Она же меня чуть ли не сталинистом считает.
– Не расскажу. А при чём тут Сталин? – Мечты о новообретённых родственниках тают.
– Сейчас поймёшь…
Папа – сын советского генерала, сделавшего карьеру во время репрессий. Не знаю, насколько его совесть чиста, но мама, в моменты семейных ссор, часто попрекает папу его родителем-«сталинистом». У нас ведь политика даже в отношениях жены и мужа актуальна.
– В общем, так, – начал папа. – Однажды приходит отец с работы и зовёт нас с матерью на разговор. Сорок шестой год был. Весна. Мне только десять лет исполнилось, но отец сказал, что я уже большой и должен всё знать. Хорошо помню, как он долго подбирал слова. А когда заговорил, то язык его мне показался странным и чужим, как у пропагандиста. Казённые фразы, ему не свойственные… «Враги активизировались. Новое обострение классовой борьбы. Шпионы. Диверсанты. Смерть изменникам родины». Я искренне удивился и говорю: «Как же так, ведь победа!.. Весь народ в едином порыве!.. Ведь теперь все вместе, какая же классовая борьба?!» Отец ответил, что партии виднее, и я умолк. Отец перешёл к делу, ему на службе предписали выделить комнату для сотрудника… – папа замялся.
– НКВД?
– Ну да, да, – сказал папа быстро, как говорят о вещах пустяковых, не стоящих внимания. – У нас в особняке была отдельная двухкомнатная квартира. В одной комнате жили родители, а в другой я с бабушкой. Но бабушка умерла за несколько месяцев до того разговора. На службе у отца об этом, конечно, знали.
– И что вы решили? – спрашиваю я.
– Сейчас, извини. – Папа принял пушистую шубу у раскрасневшейся дамы, пошутил с ней о большом весе меха и выдал номерок. Дама пошла за коньками. – А что тут решать! Мать спросила отца, можем ли мы отказаться. Отец ответил, нет.
В папиных глазах отражаются верхушки домов за окном и небо. По небу пролетела стая голубей.
– Через несколько дней пришёл мужичок. Представился Филиппом Филипповичем. Как его на самом деле звали, бог его знает. Воспитанный такой. Корректный. Сказал, что ему надо будет работать у нас всего несколько часов в неделю. Попросил отдельный ключ от входной двери. Всегда предупреждал о своём приходе заранее. В общем, вёл себя культурно. К нему стали захаживать осведомители…
– Стукачи? – перебил я.
– Да нет.
– Как это нет?! Получается, этот Филиппович принимал стукачей в вашем доме! Мои родные дедушка и бабушка помогали репрессиям, прекрасная новость!
– Весь в мать!
– А что, разве не так?!
– Ну, пускай и так!.. Не в этом дело, – махнул рукой папа.
Не в этом дело! Не нравится ему, что я вещи своими именами называю! Я прямо воспылал праведным гневом. Мы снова надулись и отвернулись друг от друга. Расстреливать этих стукачей надо… На этот раз первым заговорил папа:
– В общем, приходили к нему всякие. Дворничиха, билетёрша из кинотеатра, школьный сторож. Он всех принимал в моей комнате. И вот как-то Филипп Филиппович пришёл с продавщицей из соседнего магазина. Крашеная такая баба, тараторила без умолку, с украинским говорком. Бабушка таких трещотками называла.
– Ну? – нетерпеливо подгоняю я.
– Что «ну»? Мне всегда было очень интересно, о чём Филипп Филиппович с ними говорит. Но меня то дома не было, то они говорили тихо, а тут мы с матерью как раз из парикмахерской вернулись. Меня тогда машинкой первый раз стригли. – Папа сморщился.
– Больно?
– Больно. Машинки ручные были, затупленные. Я так орал, что меня не достригли, и мать повела домой, как есть. По дороге она успокаивала меня и держала руку на моей макушке, откуда торчали нестриженные клоки. Прикрывала, в прямом смысле, чтобы мальчишки не засмеяли, и ей самой, видимо, стыдно было. – Только мы вернулись, как Филипп Филиппович явился со своей продавщицей. Поздоровался культурно, про мою причёску ни слова, прошёл с этой трещоткой в мою комнату и плотно прикрыл за собой дверь. И всё равно её слышно: тра-та-та, тра-та-та, и довольно громко. Иногда её голос вдруг становился тише, а потом снова тра-та-та, тра-та-та. Но слов издалека всё равно не разобрать.
Мать как раз отвлеклась на кухне, и я решил подслушать. Перед дверью моей комнаты была прихожая. Как преодолеть это расстояние максимально бесшумно? Я сделал один гигантский шаг. До двери осталось столько же. Сделал второй. Паркет скрипнул. За дверью стихли…
Представив себе папу, которому теперь за семьдесят, ребёнком с полуостриженной башкой, крадущимся через холл, я расхохотался:
– Безумная картинка! Послевоенная Москва, энкавэдэшник опрашивает стукачку, а мальчик с клоками волос на полуобритой голове пытается их подслушать! И всё это в старинном дворянском особняке!
Папа тоже засмеялся, вытаращил глаза и тронул меня за плечо. Мол, слушай дальше:
– Паркет скрипнул, я чувствую – пропал. И быстро сделал ещё один гигантский шаг в сторону. За дверью послышались шаги. Я уставился на трофейную бронзовую лампу. Отец из Германии привёз. Лампа в виде девушки, стоящей почему-то на перекладине забора. Все тогда думали, что она на ходулях, а на самом деле просто некоторые детали были обломаны. Короче, дверь открывается. Краем глаза вижу: Филлип Филлипович пристально меня изучает.
– А ты что?!
Папа не может сдержать смех:
– Знаешь… во всей этой истории я только одного не помню: посмотрел я на него или нет. Хотел выглядеть максимально естественно, не выдавать себя. Если бы я посмотрел на него, стало бы ясно, что я подслушивал. А не посмотрел, значит, мне вроде как безразличны его разговоры. Вроде как я просто мимо шёл.
Я подумал, что дико обкромсанный мальчик, нарочито пристально рассматривающий статуэтку, которую видит каждый день, у любого бы вызвал подозрения.
– Наверное, я всё-таки не выдержал и посмотрел, но так перепугался, что забыл… – размышляет вслух папа.
– А он что?
– Закрыл дверь, и всё. А вечером мать мне говорит, мол, Филипп Филиппович хочет, чтобы я какой-то документ подписал. Я испугался и спросил, какой документ? А мать как будто подменили! Она отвернулась и сказала, что я уже взрослый и должен отвечать за свои поступки. Хватит капризов! Особенно, когда классовая борьба вновь обострилась и шпионы… и диверсанты… Изменников родины надо расстреливать, хоть бы они были даже самыми близкими людьми, хоть бы даже родными детьми… Помню, я её попробовал обнять… Ну, ребёнок… сам понимаешь… испугался… А она схватила ножницы, пригнула меня к колену… и давай обстригать все клоки с моей башки. Грубо. Помню, очень больно было. Я реву, верчусь, она меня даже поранила…