– Грир.
За окном начинает орать сигнализация. Переспрашиваю:
– Как?
Девушка повторяет громче:
– Меня зовут Уиллоу Грир.
После ужина, чтобы не забыть, записываю это имя на обратной стороне завалявшегося в кошельке чека.
Просыпаюсь утром и вижу, что выглянуло солнце. После долгих пасмурных, дождливых дней даже непривычно – солнечный свет кажется слишком ярким. После сна все тело онемело. Повернуться не могу, точно древний старик. Бока почти не чувствую. Перекатываюсь на спину, правая рука задевает металлическую ножку кровати. Мысленно произношу все известные мне ругательства, пытаясь сообразить, почему вообще сплю на полу рядом с кроватью. Подо мной жесткий коврик букле. Лежу, завернувшись в ярко-малиновый спальный мешок Зои.
И тут вспоминаю: ночевать в походных условиях вызвался по собственной инициативе. Заявил – не допущу, чтобы дочка спала одна, когда в доме посторонний человек. Хайди велела не валять дурака и предложила поменяться с дочкой местами. Но я был непреклонен. Пусть мои девочки ложатся вместе на нашу двуспальную кровать, а я буду их охранять. Тогда обе будут под надежным присмотром. Даже кошки сегодня спали здесь, в крепко запертой спальне. А как иначе? Ведь эта девица ночует напротив. На всякий случай даже подпер дверную ручку стулом, чтобы уж точно не ворвалась.
Переворачиваюсь на бок и в первый раз в жизни заглядываю под кровать. Чего там только нет – одиноко пылящийся носок, игрушечный кролик Зои, пропавший, когда дочке было одиннадцать, сережка.
– Что ты так смотришь? – спрашивает Хайди, когда встаю с пола и захожу на кухню. Дом наполняет аромат яичницы, блинчиков и свежесваренного кофе. Хайди хлопочет у плиты, придерживая на бедре ребенка одной рукой и переворачивая блины другой. Даже удивительно, насколько естественно она выглядит с младенцем. Человек незнакомый решил бы, что перед ним мать с дочкой. Можно подумать, совершил путешествие на машине времени, и теперь вижу перед собой Хайди с маленькой Зои. Ребенок схватился за золотую цепочку – ту самую, без которой жена из дома не выходит, – и, зажав в пухлом кулачке, тянет изо всех сил. С цепочки свисает обручальное кольцо отца Хайди – единственная вещь, которую она пожелала забрать, когда он умер. Они с матерью договорились – все остальные вещи, с которыми связаны дорогие воспоминания, теща оставляет себе, а кольцо достается моей жене. Хайди с ног сбивалась, разыскивая цепочку точно такого же золотисто-желтого оттенка, как кольцо. Между прочим, золото девятьсот девяносто девятой пробы, поэтому цепочка стоила бешеные деньги – почти тысячу долларов. А теперь младенец ее, того и гляди, порвет, а жене хоть бы что.
– Ничего, – вру я, доставая чашку из кухонного шкафчика и наливая себе кофе. – Доброе утро, Уиллоу, – обращаюсь к сидящей за столом девице.
Та ест и яичницу, и блины одновременно. Стол и полосатая рубашка Зои закапаны кленовым сиропом.
Сбегав за угол, покупаю в киоске газету. Завтракать отправляюсь на наш маленький деревянный балкончик, висящий под небольшим углом. Просто не могу оставаться в одной комнате с Хайди и этой девицей. В присутствии этой парочки просто не знаю, куда себя девать. На улице градусов десять, не больше. Ставлю босые ноги на ограду балкона, надеясь, что их хоть как-то согреет солнцем. Листая газету, нахожу прогноз погоды. Сегодня обещают максимум тринадцать градусов. Невольно начинаю просматривать объявления – вдруг попадется что-то о пропавших или беглых девушках-подростках? Скажем, «разыскивается несовершеннолетняя девушка, подозреваемая в убийстве родителей». Изучаю криминальную хронику. Интересно, чем Лиззи Борден так насолило ее семейство?[8] Сейчас полезно было бы это знать…
Накануне Хайди отправила меня по магазинам. После ужина сбегал в аптеку, где некоторое время с растерянным видом стоял напротив полок со всеми возможными видами подгузников. Других покупателей не было. Беря упаковку под мышку, думал о том, что в тридцать девять покупать подгузники уже поздновато.
Дома Хайди уложила девочку на паркет и развернула обкаканное синее одеяло. Ребенок принялся радостно сучить ножками. Хайди вытерла ей попку ароматизированной салфеткой, которую потом бросила на грязное одеяло. Да, его теперь придется выкинуть.
Когда Хайди взяла младенца на руки, меня чуть не стошнило при виде отвратительной алой сыпи на ягодицах у малышки. Хайди принялась натирать их кремом. Девица наблюдала с таким видом, будто даже не подозревала, что ребенку надо хоть иногда менять подгузники, иначе могут быть последствия. Грустными глазами Уиллоу наблюдала, как Хайди достает из пластиковой упаковки белый комбинезончик и надевает его на младенца, прикрывая крупную родинку на ножке.
Потом Хайди передала девочку Уиллоу. Та держала ее далеко не так ловко и уверенно, как моя жена. Считается, что у матерей должен просыпаться инстинкт, но у этой девицы он, видимо, был не слишком развит. Трясла младенца, точно мешок с картошкой. Интересно, это вообще ее ребенок?
Однако с Хайди своими соображениями делиться не стал – и так знал, что жена скажет. Начнет обзывать недоверчивым циником. «Конечно же ребенок ее», – скажет она с таким видом, будто Хайди это доподлинно известно. Каким образом – при помощи шестого чувства?
Вечер, казалось, тянулся бесконечно, и отнюдь не в хорошем смысле. Больше часа напряженно просидели перед телевизором в полном молчании. Потом не выдержал, выключил ящик и заявил, что пора ложиться спать. Часы на стене показывали 8:46. Возражать никто не стал.
Прежде чем отправиться в спальню, отвел Хайди в сторону и прошептал:
– Только на одну ночь.
Жена пожала плечами и ответила:
– Там видно будет.
Пока доставал из шкафа спальный мешок и подпирал дверь стулом, Зои ныла, что моя идея ночевать всем вместе – полный отстой. Мол, я ей всю жизнь порчу. Не дай бог друзья узнают, стыда не оберешься. Это же какое-то извращение – спать втроем…
С каких пор наша двенадцатилетняя дочка знает про извращения и людей, которые спят втроем?
Уиллоу
Джозеф преподавал религиоведение в местном колледже, где получали дополнительное образование взрослые. Рассказывал про Библию, по большей части про Ветхий Завет. Джозеф говорил о Боге, который устроил Всемирный потоп и осыпал дождем из огня и серы целые города, чиня расправу над всеми жителями: женщинами и детьми, хорошими людьми и плохими. Доставалось всем без исключения. Что такое сера, не знала, но Джозеф показывал мне картинки в учебниках. На них огненный дождь проливался на Содом и Гоморру, а жена Лота превращалась в соляной столп.
– Вот, – с торжественным, серьезным видом произносил Джозеф, а я смотрела на его густую рыжую бороду и думала, как ее ненавижу. – Это кара Божья. Знаешь, что такое кара, Клэр?
Ответила, что нет. Тогда он принес большой, тяжелый словарь, и мы вместе нашли это слово. Там было написано «казнь, наказание».
– Вот так, – произнес Джозеф, снова показывая эти картинки, – Бог наказывает людей, которые его разгневают.
Из-за Джозефа думала, что грозы случаются только тогда, когда натворю что-то плохое и разгневаю Бога. Поэтому всегда боялась грома, молний и дождя, а в Омахе в середине лета во всем этом недостатка не было. В жаркие, влажные июльские дни голубое небо заволакивали страшные темные тучи, и я знала, что сейчас Бог со мной за все рассчитается. Завывал ветер, деревья клонились к самой земле, ветки ломались пополам, а мусор из бака на углу поднимало в воздух. Я падала на колени, как учил Джозеф, снова и снова моля Бога о прощении.
Что я такого делала, чтобы настолько прогневить Бога, понятия не имела. Но, когда сверкали молнии или грохотал гром, каменела от страха, а несколько раз даже обмочилась. Стояла у себя в комнате на коленях, молилась и поглядывала в окно – не падает ли дождь из огня и серы? Так и пряталась у себя, пока буря не заканчивалась и не уходила дальше, в Айову и Иллинойс, наказывать других грешников.
Джозеф рассказывал про ад – место, куда попадают те, кто грешит. Там их непрерывно мучают всякие демоны, драконы и сам дьявол. Вечное наказание. Озера пламени. Печи. Всюду огонь, огонь, огонь. Ничего удивительного, что начала его бояться.
Конечно, старалась быть хорошей девочкой. Пока Джозеф был на работе, а Мэттью с Айзеком в школе, готовила ужин и относила поднос Мириам. Впрочем, сама она никогда к еде не притрагивалась – только если Джозеф прикажет.
Целые дни Мириам проводила или сидя неподвижно, точно статуя, с взглядом лунатика, или отчаянно кидаясь в ноги Джозефа и упрашивая простить ее. Иногда Мириам становилась раздражительной, срывалась на Джозефа и мальчиков и требовала, чтобы перестали читать ее мысли. Так и повторяла: «Хватит читать мои мысли». А еще: «Убирайтесь». Принималась хлопать себя ладонью по лбу, будто выгоняла из головы Джозефа, Мэттью и Айзека. В такие дни Джозеф запирал Мириам в комнате, а ключ всегда носил с собой, даже когда уходил из дома. Приходилось слушать из-за двери крики о том, как Джозеф не только читает ее мысли, но и внушает ей их.
Я решила, что Мириам сумасшедшая, и боялась ее. Не так, как Джозеф, но по-своему она тоже внушала мне страх.
Я исполняла все обязанности, занималась хозяйством. Стирала, убирала, готовила. А когда Мириам начинала кричать, напевала себе под нос, чтобы заглушить ее голос. Но напевать можно было, только когда Джозефа не было дома, иначе он принимался ругаться. Я знала только песни, которые слушала мама – например, Пэтси Кляйн. Но Джозеф считал, что это богохульная музыка, и слушать ее, а тем более петь – святотатство.
Меня в комнате Джозеф никогда не запирал. По крайней мере, тогда. Джозеф и так знал, что не убегу. Все время грозился, что, если не стану слушаться, Лили будет плохо. Поэтому идти против его воли не осмеливалась.
Когда Мириам застывала, точно статуя, я заходила к ней в комнату, а она меня даже не замечала. Вообще в мою сторону не смотрела, даже когда я помогала ей встать с постели. И никогда не моргала. Время от времени я снимала с кровати грязное постельное белье и стирала его. А потом возвращалась в комнату, отводила Мириам в ванную, усаживала в ванну и мыла, потому что Джозеф сказал, что это моя обязанность. Я исполняла все приказы Джозефа – почти всегда.