Не свожу с Руби глаз. Стою, вжавшись в стену, будто тень, отбрасываемая пробивающимся между темно-серыми занавесками в черноту комнаты лунным светом. Мне эти шторы в складочку никогда не нравились – ткань вечно кажется мятой, морщинистой. Продолжаю стоять на одном месте, неподвижная, точно пытаюсь изобразить один из знаменитых силуэтов – Джейн Остин или Бетховена. Или девиц с картинок, которыми украшают кабины дальнобойщики: фигура – «песочные часы», огромная грудь…
Опираюсь руками о стену. Даже дышать боюсь. Вдруг Уиллоу проснется? От того, что задерживаю дыхание, голова начинает кружиться. В этой комнате тоже есть часы. Кажется, цифры сменяются с «2:21» на «4:18» мгновенно. Встаю возле дивана, одолеваемая желанием сделать хоть что-нибудь – прикрыть девочку пледом или переложить подальше от Уиллоу, чтобы не беспокоиться, что она задавит малышку Руби. А больше всего хочется поднять ее и унести отсюда.
Но нет, нельзя. Уиллоу сразу поймет, что происходит. И уйдет.
Уиллоу
Здесь мы носим оранжевые комбинезоны, на спины которых нашиты слова «Центр содержания несовершеннолетних». Спим в камерах со стенами из голого кирпича, в каждой по два человека. Койки металлические. От коридора нас отделяют толстые прутья. Мимо камер по коридорам всю ночь прохаживаются надзирательницы – суровые женщины с мужским телосложением. Едим в общей столовой, за длинными столами. На потрескавшихся подносах пастельных цветов лежат продукты, призванные составлять полноценный рацион – мясо, хлеб, фрукты, овощи и стакан молока. Вообще-то условия здесь неплохие. По крайней мере, по сравнению с улицей. Когда бродяжничала, приходилось рыться в мусорных ведрах в поисках объедков и ночевать под открытым небом.
Моя соседка по камере – девчонка, которая говорит, что ее зовут Дива. Но я слышала, как надзирательницы обращаются к ней Шелби. Волосы у нее фиолетовые, сливового оттенка, а вот брови самые обыкновенные, коричневые. Дива поет. Постоянно. Всю ночь. Надзирательницы и заключенные из других камер орут, требуя, чтобы заткнулась сейчас же, и обзывают ее грубыми словами. Спрашиваю, за что ее отправили за решетку. Сидя на бетонном полу, – Дива уверяет, что у нее в кровати устроена какая-то ловушка, – моя сокамерница отвечает:
– Много будешь знать, не дадут состариться.
Остается только гадать.
Диве лет пятнадцать или, может, шестнадцать – как мне. По всему лицу дырки от пирсинга – сами сережки заставили снять. У Дивы проколоты губа и нос в нескольких местах. А еще язык. Она мне показывала где и рассказала, что он потом так распух, что стал в два раза больше, чем обычно. Дива несколько дней разговаривать не могла. Это еще что, сказала она. У одной знакомой девчонки язык после такого пирсинга и вовсе стал как у змеи – раздвоенный. Еще у нее проколоты сосок, пупок и даже интимное место. Перед тем как Диву отправили в камеру, ее заставили снять и эту сережку, а надзирательница смотрела.
– Лесбиянка гребаная, – сердито бормочет Дива.
Смущенно отворачиваюсь. Дива снова затягивает песню.
Из-за стенки кто-то орет:
– Захлопни варежку!
Но Дива, наоборот, начинает голосить еще громче – пронзительно, не попадая в ноты. Приятнее слушать, как тормоза у поезда визжат.
За мной приходит надзирательница и выводит из камеры. Надевает наручники, берет за локоть и ведет в холодную комнату, где за металлическим столом обычно ждет Луиза Флорес. Однако сегодня она стоит в углу, повернувшись к двери спиной и глядя в единственное оконце. На старухе дымчатая кофта из колючей шерсти и черные брюки. На столе стоят чашка чая для нее и стакан сока для меня.
– Доброе утро, Клэр, – произносит она, когда мы обе садимся на свои места.
Луиза Флорес не улыбается. Часы на стене показывают начало одиннадцатого. Луиза Флорес велит дежурной снять с меня наручники. Вместо вчерашнего парня здесь сегодня сидит женщина средних лет с седыми волосами, собранными в пучок. Развалилась, прислонившись спиной к стене и скрестив руки на груди. Из кобуры выглядывает рукоятка пистолета.
– Вот, принесла тебе сока, – говорит Луиза Флорес. – И пончик, – прибавляет она, выставляя на столешницу бумажный пакет.
Все понятно – подкуп.
Так же делал Джозеф. Иногда приносил домой шоколадное печенье в целлофановой упаковке, которое брал в столовой у себя в колледже, чтобы ночью покорно стаскивала широкую старую футболку, служившую мне ночной рубашкой, и позволяла ему спустить с меня трусики.
Луиза Флорес надевает очки и, сдвинув их на переносицу, просматривает свои вчерашние записи. Видно, проверяет, на чем мы закончили. А я и так помню – на нашей с Мэттью вылазке. На поездке в зоопарк.
– Что случилось, когда ты вернулась домой? – спрашивает Луиза Флорес.
– Ничего, мэм, – отвечаю я, доставая из пакета шоколадный пончик, усыпанный драже. Жадно запихиваю лакомство в рот. – Приехали мы с хорошим запасом, Айзек и Джозеф еще не скоро пришли, – с набитым ртом невнятно продолжаю я. – Мириам, как обычно, сидела у себя в комнате и ничего не заметила. Приготовила ей обед и взялась за стирку. Потом, когда сказала Джозефу, что весь день стирала, доказательства были налицо – на веревке сохло белье. Джозеф так и не узнал, что я в тот день уходила.
Луиза Флорес показывает на мою щеку и протягивает мне салфетку. Вытираю шоколад, потом облизываю пальцы и залпом выпиваю сок. Подкрепившись, продолжаю рассказ. С тех пор поездки на автобусе с Мэттью стали регулярными. В зоопарк больше не ходили, потому что билеты стоят деньги, и часто меня баловать Мэттью себе позволить не мог. Отправлялись туда, куда пускают бесплатно. Гуляли в парках. Мэттью пришлось снова учить меня качаться на качелях – я и забыла, как надо раскачиваться. А бывало, просто бродили по улицам, застроенным высокими зданиями, по которым туда-сюда спешили люди.
А в один прекрасный день Мэттью привел меня в библиотеку. С раннего детства помнила, с каким удовольствием ходила в библиотеку с мамой. Мне всегда нравился книжный запах и ровные ряды томов на полках. Целые тысячи книг. Нет, миллионы! Мэттью спросил, о чем я хочу почитать, и сказал, что могу выбрать что угодно. Я долго думала и наконец ответила, что хочу почитать про разные планеты. Мэттью кивнул и сказал:
– Ладно. Тогда нам в раздел астрономии.
Он шагал по библиотеке так уверенно, будто был здесь хозяином, а я едва поспевала за ним. В разделе астрономии, как эту науку назвал Мэттью, было много книг, где писали и про Солнце, и про Луну, и про звезды. В библиотеке было тихо. Мы с Мэттью расположились между стеллажами и радовались, что здесь никто нам не помешает. Сидели прямо на полу, прислонившись к шкафам, и по очереди восхищались красивыми фотографиями на обложках книг по астрономии – черное ночное небо, усыпанное сверкающими звездами.
Росла я без мамы, поэтому было много такого, что мне хотелось узнать, но не у кого было спросить. Например, почему время от времени у меня идет кровь и приходится набивать в трусы туалетную бумагу, чтобы их не запачкать? Или почему у меня вдруг начали расти волосы там, где их раньше не было, а некоторые части тела ни с того ни с сего увеличились? Рядом со мной не было ни одной женщины, которой я могла бы задать все эти вопросы. Разве что социальная работница. Но мисс Эмбер Адлер сразу принялась бы допытываться, почему я не обращаюсь со всеми этими проблемами к Мириам. Еще бы – каждый раз перед приездом социальной работницы Мириам принимала маленькие белые таблетки и вела себя почти нормально. Но только почти.
Имелись у меня и совсем другие вопросы – о чувствах, которые меня охватывают, когда рядом Мэттью. Хотелось проводить с ним как можно больше времени, а когда Мэттью уходил, сразу начинала по нему скучать. Каждый день, как только Джозеф и Айзек отправлялись на работу и в школу, с нетерпением ждала появления Мэттью и очень огорчалась, когда он не приходил.
Когда мы с ним отправлялись на прогулки, видела на улицах красивых женщин с развевающимися на ветру волосами – светлыми, темными, рыжими. На лицах макияж, одеты нарядно, модно – в высокие сапоги на каблуках, узкие джинсы, кожаные брюки, туфли на платформе, блузки с вырезом, свитера всех цветов радуги с таким широким воротом, что видно бретельки бюстгальтера. А руки их украшали гроздья браслетов. Женщины с мужчинами прогуливались, держась за руки, и целовались. Курили сигареты, разговаривали по мобильным телефонам. Для меня все это было в новинку.
Конечно, один лифчик у меня был. Джозеф принес, когда в последний раз снабжал меня новой одеждой – скучными коричневыми свитерами и кофтами, в то время как я мечтала о высоких каблуках и браслетах. Вот бы надеть поверх этого лифчика прозрачную блузку и показаться Мэттью!
Когда мы с ним вместе ложились на мою кровать и читали, то тесно прижимались друг к другу и клали головы на одну комковатую подушку. Чтобы заглядывать в книгу, Мэттью приходилось изгибаться, как вопросительный знак. Больше всего любила «Аню из Зеленых мезонинов», хотя мы ее уже сто раз перечитали. У Мэттью она, должно быть, уже в печенках сидела, но он никогда не жаловался. Даже говорил, что ему эта книга тоже нравится.
Но, как бы ни увлекала меня «Аня из Зеленых мезонинов», каждый раз обращала внимание, когда рука Мэттью, переворачивавшая страницы, задевала мою. Или его нога под одеялом касалась моей. Или локоть почти опускался мне на грудь, когда Мэттью старался устроиться поудобнее. Он читал мне вслух про Аню Ширли и Касбертов, а я слушала как завороженная, и вдыхала его приятный запах – смесь мха и сигаретного дыма. Смотрела на пальцы Мэттью и представляла, что почувствую, если сейчас он запустит руки мне под рубашку и дотронется до груди.
Одно я знала точно – с Мэттью будет совсем не так, как с Джозефом. После его «ласк» на моей бледной желтоватой коже остались отпечатки зубов.
Так мы с Мэттью подолгу лежали бок о бок, а потом он вдруг торопливо вскакивал и пересаживался на другой край кровати, будто мы занимались чем-то недозволенным.