– Прости, больше мама тебя не оставит.
Осыпаю ее щечки поцелуями, но сама понимаю, что это лишь слабая попытка загладить вину. До чего же я плохая мать. Хорошая мама ни за что бы не оставила младенца в квартире одного. Поддалась минутной слабости, думаю я, с содроганием вспоминая презерватив, обнаруженный в кармане брюк Криса. Стоило снова представить эту блестящую синюю упаковку, как сердце забилось быстро-быстро, а руки стали как ватные.
Малышка утыкается носиком в черную креповую ткань платья. Она у меня всегда так делает, когда голодна. Отправляюсь на кухню, чтобы приготовить молочную смесь. Насыпаю порошок в бутылочку, добавляю воды и встряхиваю. Жалкая замена материнскому молоку. Пытаюсь сообразить, с чего вдруг решила кормить дочку из бутылочки, а не грудью. Или я кормила ее грудью, а теперь понемножку приучаю к смесям? Стою посреди кухни и не могу вспомнить. Ах да, у меня же был рак. Но потом думаю: какой еще рак? Нет, раком я никогда не болела. Тогда откуда у меня шрам в нижней части живота? Тот самый, по которому Грэм провел кончиком пальца. Сосед явно хотел спросить, что это за след, но я прижала палец к его губам и прошептала «тсс». И все-таки, откуда этот шрам? А может, это вообще не шрам? Тут в голове проносится отвратительное, мерзкое, уродливое слово. Торопливо принимаюсь трясти головой, пытаясь от него отделаться. И слово это «аборт». Но нет. Вот же мой ребенок. Прижимаю девочку к груди. О каком аборте может быть речь?
Тот лысеющий врач сказал, что Джулиэт выбросили как послеоперационные отходы, которые положено сжигать. Потом годами снились ночные кошмары: маленькая Джулиэт поджаривается в раскаленной печи.
Энергично качаю головой и вслух восклицаю:
– Нет!
Гляжу на девочку у меня на руках и думаю – вот же она, Джулиэт. Здесь, со мной. В полной безопасности. Наверное, на животе у меня все-таки не шрам, а родимое пятно, решаю я. Как на ножке у моей дочки. Интересно, могут ли такие вещи передаваться из поколения в поколение? Вспоминаю, как пассажиры поезда линии «Л» нахваливали мою хорошенькую малышку, когда ехала обедать с Крисом. Говорили, что мы с ребенком удивительно похожи. Слова, которые мечтает услышать любая мать. «У девочки ваши глаза», – сказала одна женщина. «И улыбка совсем как у вас», – прибавила другая. Провожу пальцем по верхней губке дочки. Такую форму почему-то называют «лук Купидона». У Зои тоже такие губы. И у меня. «Это семейная черта», – сказала я. Тут моя малышка, будто по команде, наградила всех присутствующих очаровательной сияющей улыбкой. Как будто поняла, что речь идет о ней и это на нее все смотрят с таким восхищением.
Впрочем, что им остается? Только смотреть. Никому ее не отдам, она моя. Крепко прижимаю малышку к груди. Отмахиваюсь и от мыслей об Уиллоу, и от крутящегося в голове имени Руби. Мою дочку зовут не Руби.
От размышлений отвлекает звонок домофона – громкий, нахальный, настойчивый. Разве можно так трезвонить, я же ребенка кормлю! Пусть не материнским молоком, а убогой смесью, и все же… Не знаю, в смеси причина или в домофоне, но тут малышка выталкивает соску язычком и снова принимается кричать.
Подхожу к окну и выглядываю на улицу. Возле двери нашего подъезда, украшенной стеклянными панелями, стоит моя подруга. Моя лучшая подруга Дженнифер. В обеих руках держит стаканчики кофе из «Старбакс». Одета, как всегда, в больничную форму и джинсовую куртку. Волосы треплет порывистый чикагский ветер. Торопливо пригибаюсь, пока Дженнифер не заметила меня в окне. Остается надеяться, что она скоро сдастся и уйдет. Не могу сейчас с ней встретиться. Дженнифер примется разглядывать мое неровно застегнутое роскошное платье, слишком яркий для меня макияж – отчаянную попытку завлечь, соблазнить… Теперь вся косметика размазалась по щекам. Розовые трусики и нейлоновые чулки свернуты в комок, черные туфли на каблуках в очередной раз не пригодились.
Дженнифер, конечно, сразу примется спрашивать, что происходит. Начнет выведывать и про Грэма, и про ребенка. Ну, и что я ей скажу? Как объясню все это? Домофон продолжает звонить. Стою на коленях, прижимая к себе плачущего ребенка. Осторожно выглядываю поверх подоконника. Выставив ладонь козырьком, чтобы солнце не светило в глаза. Дженнифер смотрит наверх, на наше окно. Почти падаю обратно на пол, не уверенная, заметила она меня или нет. Едва не роняю ребенка. Сидим, скрючившись под низким подоконником.
– Тише, тише, – с отчаянием в голосе уговариваю рыдающую малышку. – Пожалуйста, не надо плакать.
От стояния на твердом полу начинают болеть колени.
Тут домофон замолкает, и начинает звонить мой мобильник. На дисплей можно даже не смотреть. И так знаю, что это Дженнифер. Хочет узнать, куда я подевалась. Если подруга звонила ко мне в офис, там ей, конечно, сказали, что у меня грипп. Секретарша Дана в красках описала, как я страдаю, и лучшая подруга решила навестить больную со стаканом горячего напитка – кофе или чая. Дженнифер желает мне добра, а я от нее прячусь. Стою на коленях на паркете и умоляю малышку не плакать, замолчать.
Наконец и домофон, и телефон затихают. Теперь слышен только плач девочки. Осторожно поднимаюсь с колен и вижу, что Дженнифер ушла. Подруги нигде не видно. Как сквозь землю провалилась. Окидываю взглядом улицу, высматривая потертую джинсовую ткань, но замечаю только соседку, старушку с нашего этажа. Судя по сумке на колесиках, направляется за продуктами в магазин.
Облегченно выдыхаю. Уф, пронесло. Уговариваю малышку взять бутылочку.
– Пожалуйста, милая, – умоляю я.
Но тут раздается стук в дверь, от которого едва не подпрыгиваю. Вроде стучат ненавязчиво, но твердо, уверенно. Значит, Дженнифер вовсе не ушла, а проскользнула в подъезд, когда оттуда выходила миссис Грин. Ничего не скажешь, хитра. Тут Дженнифер начинает звать меня из-за двери.
– Хайди! – кричит она.
И снова этот проклятый стук – красноречивее, чем любые слова. «Я знаю, что ты дома».
– Хайди! – снова зовет Дженнифер.
Пускаюсь бегом с ребенком на руках, подальше от двери, как будто спасаюсь от пожара. Наконец забиваюсь в угол нашей с Крисом спальни. Теперь голос Дженнифер доносится издалека. На всякий случай закрываю жалюзи, чтобы нас с малышкой не было видно с улицы. Кажется, что слышу слова «я тебя видела» и «я знаю, что ты здесь». Дженнифер по-прежнему стоит на площадке и стучит по деревянной двери, пытаясь заставить меня открыть.
У меня же отберут ребенка. Отнимут мою девочку!
– Джулиэт, очень тебя прошу, помолчи, – испуганно взмолилась я.
Бутылочку она так и не берет и по-прежнему продолжает плакать. Имя Джулиэт срывается с языка само собой. Как ни странно, оно одновременно звучит и неуместно, и совершенно правильно. Но этот плач… Когда же она наконец успокоится? Рыдает, прямо как маленькая Зои, когда у нее были колики. Кричала, корчилась от боли. Но с Зои не приходилось прятаться, съежившись на полу спальни.
Как долго мы так просидели, сказать не могу. Минуту? Час? Не знаю. Тихонько укачиваю ребенка, стараясь хоть немножко успокоить. Стук Дженнифер становится все слабее и слабее, пока не затихает вовсе. Снова начинает звонить мой телефон, но и он умолкает. Потом принимается трезвонить домашний, затем опять мобильный.
Сквозь щели в жалюзи выглядываю в окно спальни. Дженнифер ходит по улице туда-сюда, будто не знает, что предпринять. Поднимает глаза и смотрит в окно гостиной. Только когда подруга наконец уходит прочь, бросив один из стаканчиков в ближайшее мусорное ведро, решаюсь выйти из спальни и поглядеть на мобильный телефон. Наверняка Дженнифер слышала из подъезда, как он звонил. Всего было три пропущенных звонка. Еще обнаруживаю одно голосовое сообщение и эсэмэску.
«Ты где?»
Уиллоу
И снова меня вызывает Луиза Флорес. К решетке нашей с Дивой камеры подходит надзирательница и велит мне просунуть руки в специальное отверстие, чтобы можно было надеть на меня наручники, перед тем как отпереть замок. Слезаю с верхней койки и послушно завожу руки за спину. Шагаем по тюремному коридору.
Сегодня Луизу Флорес интересует девочка, Калла. Сажусь на успевший стать привычным потертый стул с жесткой спиной.
– Зачем ты украла ребенка? – спрашивает она.
Вспоминаю, как той ночью стояла в темном лесу, глядя на ярко сияющие окна дома под треугольной крышей.
Посмотрев на наш старый домик в Огаллале, вернулась на остановку, где еле-еле разжалобила билетершу и уговорила обменять мой больше не действительный билет на новый. Автобус до Форт-Коллинз, конечно, давным-давно уехал. Наконец билетерша нехотя согласилась пойти мне навстречу и продать новый билет всего за двадцать баксов. К тому времени уже стемнело. Следующий автобус должен был прийти не скоро – посреди ночи, в три ноль пять.
Впрочем, на остановку я вернулась не сразу. Нарыдавшись в чужом дворе, отправилась на кладбище возле Пятой улицы и опустилась прямо на землю возле могилы мамы и папы.
А потом взяла себя в руки и сделала то, что должна была.
В доме Пола и Лили Зигер светились все окна, поэтому из леса мне все было видно. Вот Пол Зигер в спальне наверху снимает галстук. А вот Лили-старшая укачивает своего мерзкого ребенка с таким видом, будто это даже не просто удовольствие, а настоящая привилегия. Гладит ее по лысой башке, хотя что тут приятного, не представляю. Тут у ног Лили-старшей начинает прыгать собака. Хозяйка открывает дверь черного хода и выпускает ее на улицу. Прячусь за высоким деревом.
– Иди погуляй, Тайсон, – говорит Лили-старшая, чуть подталкивая собаку сзади. – Беги, мальчик.
И закрывает дверь. Нюх у собаки острый – сразу находит меня в моем укрытии и принимается облизывать. Отстраняю пса и стараюсь как можно более строго и твердо произнести:
– Уходи!
Снова смотрю на дом. В гостиной топится камин, в спальне Зигеров работает телевизор. Пол улегся на кровать и смотрит новости, раскинувшись на покрывале.
И тут замечаю Лили. Маленькую Лили. Мою Лили. Сидит в комнате совсем одна и заплетает кукле косички. Устроилась на краю кровати с фиолетовым покрывалом, зажала игрушку между ног и деловито перебирает пряди. Теперь Лили уже не та малышка, какой ее помню. Вообще-то она сейчас старше, чем была я, когда родители погибли.