– Не кучу, это было всего пару раз.
– Сегодня не в счёт? Уже третий раз?
– Да, я не отрицаю, сегодня тоже, но раньше ничего подобного не было. В чём-то я сама виновата, мне следовало быть к нему более внимательной.
«Мамочка! – хотелось мне крикнуть. – Очнись, ни в чём ты не виновата, нельзя быть слепой!» Я бы крикнула и отчитала, если бы не её раздавленный вид.
– Почему ты не ушла от него, как только он тебя ударил первый раз?
– Он извинялся, каялся, обещал, что такое больше не повторится… Он сорвался из-за стресса, у него масса неприятностей.
– А когда повторилось, почему не ушла?
– Сама не знаю… влюбилась, наверное.
– Так влюбилась или «наверное»?
– Не знаю.
Слушая её, я недоумевала: что происходит с женщинами? От любви разум теряют или безвольные амёбы? Что наша соседка в Питере, что Нола, что моя мать. Все три абсолютно разные женщины, а ведут себя одинаково. Я боялась, что, стоит Марку опять покаяться и поклясться в вечной любви, мать растает и будет продолжать верить его басням. Надо её к психологу отправить, чтобы вправили ей мозги.
Несмотря ни на что, мне мать жалко. Я вот думаю: есть ли толк от жалости? Жалеешь постоянно людей, а они в ответ растекаются и ничего не меняют: зачем менять, если их всё равно простят?
– Мам, тебе опасно здесь оставаться. Соберем вещи и немедленно уедем.
– Нам некуда идти.
– Как это некуда? К Ефиму.
– Нет, нет, – замотала она головой, – к нему неудобно, я же ушла от него, а теперь бегу за помощью. Давай подождём несколько дней, потом решим. Я знаю, что Марк сожалеет, что так повёл себя, он вспыльчивый, но быстро отходит.
– Что значит – повёл себя?! Он тебя избил! Глянь на себя в зеркало, одни синяки!
Её слабоволие выводило из себя меня. Кто из нас мать: она или я? Не она своё дитё защищает, а я – её. И опять эта проклятая жалость взяла вверх: не всем же быть сильными, мать родилась другой. Не мне, а ей нужен защитник, я сама за себя могу постоять и за других тоже. Главное – мать уберечь.
– Собирайся, ни минуты здесь не останемся! – приказала я.
– Нет, нет, подождём ну хотя бы до завтра, я уверена, что Марк раскается.
– Раскается, а потом опять в глаз даст. Ты что, забыла, как нашу соседку муж колотил? Ты же сама её предупреждала. Но тот был алкашом, больной был, а твой урод Марк не пьёт, бьёт трезвым, а это ещё хуже. У него с мозгами не в порядке. Скажи мне, что ты в нём нашла, почему ты всё это терпишь?
– В душе он другой, он сам страдает от своего характера, он нервный, – забормотала она ерунду.
– Если нервный, пусть идёт к психиатру. Нервный он! Мам, ну почему ты не можешь за себя постоять? – И хотя я не собиралась этого говорить, невольно вырвалось: – За меня тоже не можешь постоять! Я же твоя дочь, не по силам мне всё это, а получается, что я как будто твоя мать.
– Ты у меня всегда была самостоятельной, – слабо улыбнулась она.
Эх, мамочка, не поняла ты меня!
Проснувшись утром, мать обнаружила в изголовье кровати большой букет алых роз, золотые серёжки и флакон духов. Подушившись, она спустилась вниз. На кухне её ждали завтрак и рассыпающийся в извинениях Марк. Его рука была обмотана бинтом. Значит, я таки прокусила. Однако угрызений совести я ни капельки не испытывала.
– Видишь, я же говорила, что он раскается, – шепнула мне мать.
Вымаливая у неё прощение, он клятвенно пообещал, что никогда, никогда, ещё раз двадцать пропел «никогда» это не повторится, всему виной жуткий стресс. Пока он молол этот бред (при мне молол, чтобы и меня замаслить), я смотрела на мамино сияющее лицо и думала о том, какие всё-таки дуры эти влюблённые бабы.
Продержался Марк всего месяц. Когда наступили очередные выходные, мама прислала за мной такси, сама она заехать не смогла, приболела, а просить Ефима привезти меня запретила. Войдя в дом, я поняла, что Марк не в духе. Я бы удивилась, если бы он был в духе! Недовольство – его хроническое состояние. Сухо поздоровавшись, он доложил, что маме нездоровится, она в спальне. Затем, игнорируя меня, включил телевизор. С раздражением нажимая на кнопки пульта, забегал по каналам. Одну кнопку заело, и это мгновенно вывело его из себя, словно та назло ему вышла из строя. В нём зрела гроза. Я встревожилась. Мама уверяла, что он ведёт себя идеально, выполняет все её желания, ласковый и сверхзаботливый, но я ей не верила. Невозможно забыть его глаза в тот миг, когда он её ударил: бешеные, злые. Не похоже, чтобы он обладал силой воли и сумел сломить себя ради любимой женщины. Любимая у него только одна – его мамаша. Слизняк он, поэтому и насильничает, выбирает жертв, как моя мама. Попалась бы ему баба, которая треснула бы его по башке сковородкой, сам вмиг превратился бы в жертву. Я же помню, как он бегал на задних лапках перед своей самодуркой-мамашей.
С досадой отбросив в сторону пульт (довела его кнопка!), он встал и вышел на задний двор. Я побежала наверх проведать маму. Приоткрыла дверь проверить, лежит ли она, не разбужу ли, но она не спала, а сидела у окна – неподвижная, как статуя.
– Ты заболела? – спросила я.
– Пустяки, голова трещит. Даже тёмные очки пришлось надеть, а то больно на свет смотреть.
Тёмные очки? По её тону и по тому, как она не обернулась и прятала от меня своё лицо, я всё поняла. Быстро, не давая ей возможности отстраниться, я сорвала с неё очки и увидела оплывший, багрово-синий глаз и раздутую, как при флюсе, щёку. Я протянула ей телефон и потребовала:
– Звони в полицию!
– Нет, что ты, этого делать нельзя! – испуганно оглядываясь на дверь, боясь, что этот отморозок услышит, зашептала она.
– Тогда позвоню я.
– Прошу тебя, не надо! – взмолилась она. – Обещай, что не позвонишь.
– Обещаю, если мы немедленно отсюда уедем.
– Сейчас нельзя, он нас не отпустит, давай рано утром, до того, как он проснётся.
– Не верю, ты передумаешь.
– Не передумаю. Куда мы вообще поедем? К Ефиму я не хочу, а больше некуда.
– Не хочешь к Ефиму, снимем на первое время жильё, потом купим недорогую квартиру, – согласилась я для виду. Позже уговорю её.
– Купить не хватит денег, – пробормотала она.
– Почему не хватит? Мы же нашу однушку в Питере продали. Деньги у тебя на счете лежат.
Мать не ответила, уставилась на висевшую на стене какую-то декоративную фиговину – дурацкую, как и всё в доме этого урода.
– Деньги там лежат? – спросила я, чуя неладное.
– Прости меня, я одолжила Марку, он так просил, у него были крупные неприятности, ему угрожали, я не могла отказать, он вернёт, он обещал, – пролепотала она.
– Ты всё ему отдала? – ахнула я.
– Не всё, но купить квартиру сейчас не удастся.
– Как же так? Ты сама говорила, что сбережения мы трогать не будем, они пойдут на покупку квартиры.
– Марк всё вернёт, и мы обязательно купим, надо немного подождать.
– Мам, что с тобой?! Ничего он не вернёт!
– Он обещал, – промямлила она.
Бурлившие во мне чувства не берусь описать. Негодование боролось с жалостью к матери. Подавив возмущение, я смолчала. Разбираться позже будем, в первую очередь надо спасти мать от этого насильника.
– Не сердись, – пискнула мать и виновато посмотрела на меня одним глазом. Второй глаз совсем оплыл. – Подождём до утра?
– О’кей, мам, уедем рано утром, до того, как он встанет. Обещай, что не передумаешь.
– Не передумаю, – поклялась она, но я не поверила и позвонила Ефиму.
Знаю, что нехорошо так делать за спиной матери, но, если речь идёт о спасении родного человека, это не грех. Выслушав, Ефим коротко сказал: «Сейчас приеду» – и прилетел, как на ракете. Марк с недовольной миной – «Кого это там принесло?» – пошёл глянуть в камеру, кто стоит перед воротами. Не знаю, что сказал ему Ефим, какой выдумал предлог, выдумал ли вообще, но Марк его впустил.
У меня ёкнуло сердце: не зря ли я это затеяла, неизвестно, на что способен этот урод, у него же мозги набекрень. Увидев Ефима, я поняла, что не зря. Приехал совсем другой человек: каменное лицо, железный взгляд. Он даже расширился в плечах и выглядел не толстяком, а могучим. Человек-скала!
– Чего надо? – с раздражением спросил Марк.
Не ответив, Ефим со всей силой врезал ему в челюсть. Затем взял нас с мамой в охапку и увёз к себе.
6. Беда
– Мне как-то неспокойно, он заявит на тебя, что ты его ударил, и тебя привлекут, – волновалась мама.
– Не заявит, – заверил Ефим. – Он никогда больше ни тебя, ни Славу не потревожит.
– Почему ты так уверен?
– Я знаю.
– Откуда ты знаешь? Ты с ним разговаривал? – всполошилась мать.
– Не будем больше об этом, это в прошлом.
Спрашивать, как ему удалось отвадить от нас Марка, я не рискнула. Поняла, что он не скажет и надо забыть. Предположила, что его таинственные влиятельные друзья, у кого он наводил справки о Марке, помогли. Или сам по-мужски разобрался с этим козлом, и тот струхнул – трус же. Хотя я за Ефима немного беспокоилась: трусы злопамятный народец, от них чего угодно жди.
Ефима я уже не стеснялась. Наоборот, гордилась им и восхищалась. Настоящий мужчина! Примчался на выручку, вступился за нас. Первое впечатление, что он мягкотелый, доверчивый, этакая глина, из которой легко лепить разные фигурки, – обманчиво. Он кремень. Это счастье, что мы опять все вместе, втроём. Я надеялась, что мама образумилась и от него уже не уйдёт. Недолго я ликовала – не прошло и месяца, как она объявила ему, что не имеет права больше злоупотреблять его добротой, хочет пожить самостоятельно, им обоим нужно всё обдумать и на время разойтись. Как же я на неё разозлилась!
– Опять ты всё рушишь! – накинулась я на неё. – На фиг ты тогда увезла меня из Питера?
– Я же не знала, что всё так обернётся, а в Питер мы вернёмся или в самой Москве купим квартиру.
– На какие шиши купим? Работы пока нет, на квартиру денег нет, ты отдала их этому мерзавцу!
– Хватит меня попрекать! Я не предлагаю покупать завтра. Пока снимем жильё. Я устроюсь в больницу санитаркой, уже ищу, поднакопим денег, а там видно будет. Можем кредит взять.