Чтобы отвлечь маму и себя от депрессивных мыслей, я строила планы на будущее: поедем на море, отдохнём, не обязательно тратиться, найдём недорогую гостиницу или хибарку снимем. Она понуро кивала: «Да, да, поедем». Оптимизм её покинул. Её подавленность висела тучей в нашей съёмной однушке. Выводить её из этого состояния мне удавалось с трудом и всего на миг. «Попроси помощи у отца, хватит трусить», – подстёгивала я себя. До сих пор не решилась постучать ему в дверь, а к его дому ездила уже несколько раз. Останавливалась чуть подальше и, ожидая, когда отец появится, смотрела на его коттедж – стандартный, небольшой. Пока караулила, изучила каждую травинку на его газоне-пятаке – украсить бы его цветами, а то пустоват, и само место безликое: домики в одинаковых тонах, с природой плоховато – вместо пышного ряда деревьев, как в деревеньке Ефима, какие-то карлики-закорючки. Сидеть подолгу в машине – утомительно, вот я и убивала время критическим обзором и заодно строила в уме дома, которые спроектирую в будущем – с необычной планировкой, а не скучно-однообразные, как в этом районе.
Во сколько отец уходил и возвращался, я понятия не имела и действовала наугад. Прежде чем объявлять ему, кто я такая, хотелось взглянуть на него со стороны. Поначалу собиралась набрать его номер, но передумала. Лучше не звонить, а поймать его – тогда он не улизнёт. Накануне, опять безрезультатно проторчав у его дома около часа, я отправилась домой. Не подсунула ли Алиса ложный адрес? Я часто её вспоминала. Если много лет считать, что кто-то твоя родная кровь, вытравить этого человека из памяти невозможно.
Прокачусь-ка мимо её дома. Заодно заскочу к Марье Сергеевне. Я ей позвонила. «Приходи, конечно! Мы с Шустриком ждём», – обрадовалась она.
От дома отца до их посёлка ехать далековато. На полпути я засомневалась: зайду только к Марье Сергеевне, а Алису надо забыть, но всё-таки подъехала к её особняку. Многое здесь изменилось за это время – после нашего разрыва всё погрузилось в траур. Вместо белых жалюзи на окнах висели тёмные шторы. Трава на газоне поредела. Через трещины асфальтированной дорожки пробивался колючий сорняк, и мальчишка Амур уже не целился в меня из своего лука, а печально поглядывал из-за лохматого куста, заслонявшего фонтанчик, где он стоял. Надо бы узнать, не случилось ли чего. Не буду! Я же дала себе слово держаться от этой семейки подальше. На прощание я оглядела дом. В одном окне шелохнулся кончик шторы, чуть отодвинулся в сторону. За мной кто-то наблюдал. Алиса или её мать? Я замешкалась, размышляя, не сделать ли шаг навстречу и помириться. Глянула на смотревшего на меня без прежней враждебности Амура, постояла, постояла и отправилась к Марье Сергеевне.
На следующий день я опять помчалась к отцу. В этот раз повезло. Едва я припарковалась, как он вышел из дому. Он изменился, но не до неузнаваемости: раздобрел, потерял половину волос и отпустил усы. Вися скобкой вниз, усы придавали его лицу унылое выражение. Я бы посоветовала ему их сбрить.
Представляя этот момент миллион раз, я думала, что у меня заколотится сердце, вся задрожу, но во мне ничего не дрогнуло. Смотрела на него, как на чужого мне человека. Сама удивилась своей реакции. Он направился к своей машине, и, пока вытаскивал из багажника какие-то вещи, я судорожно соображала, что делать. Притворюсь, что заблудилась: ищу улицу, не подскажете, как найти. Только собралась с духом, как на крыльце возникла женщина: костлявая, блёклой внешности, с крысиным хвостиком на затылке.
– У тебя телефон надрывается! – крикнула она ему.
Жена или любовница? Алиса говорила, что он холост. Разговаривать с ним в присутствии этой особы исключалось. Отложу. Надо же, женихается с мымрой с двумя волосинками на голове, а мою красавицу-маму отшил!
По дороге я свернула в аптеку за лекарством для мамы и полетела домой. Скорость я обожаю, но стараюсь не превышать, чтобы не угодить в лапы ДПС. Штраф мне сейчас совсем некстати – каждая копейка на счету. Но в тот момент я была настолько расстроена, что гнала, как безумная, и попалась. Остановившись, я глянула в боковое зеркальце на направлявшегося ко мне инспектора. Ирина при виде мужчин в форме, особенно полицейских, млеет: «Закрутить бы с одним из них!» Да кому она нужна!
Пока всё это не к месту, тупо вертелось у меня в голове, инспектор подошёл к моей машине. Оказалось, что это женщина. Её суровый вид не предвещал ничего хорошего.
Прежде чем она выдала дежурное «попрошу водительское удостоверение» и т. п. и т. д., я протянула ей все документы. Жалобно ныть: простите, у меня неприятности, я расстроена, задумалась и случайно превысила скорость – бессмысленно.
– С тобой всё в порядке? – внимательно посмотрела она на меня. Подозревает, что я под градусом, и сейчас проверять начнёт.
– Да, в порядке, – кивнула я. Скорей бы она от меня отвязалась!
– Куда-то торопишься? – спросила она.
– Домой еду.
– Если нестись с такой скоростью, то можно до дому и не доехать, – нравоучительно произнесла она.
– Я спешила, потому что моей маме нужно лекарство.
– Что с твоей мамой?
– Она больна, восстанавливается после операции.
Зачем я это сказала! Смешно же ждать, что она расплачется от жалости.
– Как же ты одна справляешься? – проявила она фальшивое сочувствие. С чего она взяла, что я одна? У меня на лбу не написано, что ни отца, ни братьев, ни сестёр нет.
– Нормально справляюсь.
– Я не знала, что у тебя мама больна. Лена мне ничего не говорила.
О чём это она? Я с недоумением собралась спросить, что она имеет в виду и кто такая Лена, и тут я её узнала. Мать моей одноклассницы! До этого я видела её всего один раз, и это была другая женщина, чем та, которая стояла сейчас передо мной. Форма инспектора поменяла в ней выражение лица, манеру разговаривать, даже фигуру уплотнила. Не идёт ей форма.
– Лена не в курсе, я никому не говорила, – смутилась я оттого, что не сразу её узнала.
Вернув мне документы, она предупредила, что на сей раз прощает, но в следующий раз оштрафует.
– Буду осторожна, – заверила я.
– Если вам с мамой что-то понадобится, звони, – сказала она, вряд ли поверив моему обещанию.
Не особо рассчитывая на её помощь, я поблагодарила. Не оштрафовала и на том спасибо. По дороге домой я уже не гнала – чтобы по закону подлости опять не попасться, а не потому, что дала ей слово не превышать скорость.
Маму я застала в той же позе, в какой она сидела, когда я уходила на работу: подпирая рукой щёку, она уставилась в экран телевизора. С утра не сдвинулась с места, выполняя мой приказ ничего не убирать? Я огляделась – всё чисто. Так и есть, ослушалась.
– Сейчас быстренько ужин приготовлю, – сказала я.
– Не надо, я всё уже приготовила.
– Я же просила ничего не делать, тебе нельзя.
– Мне что, теперь всю жизнь на стуле сидеть? – пробурчала она.
– Хорошо, сейчас переоденусь и будем ужинать, – не стала я пререкаться.
– Там на кухне кекс к чаю. Валентина принесла. Помнишь её?
– Помню. Она подарила тебе вот эту фиговину, – махнула я рукой в сторону картинки, которую мать почётно водрузила на видное место. На картине – озеро, галочки яхт на горизонте, рыболов, навечно застывший с удочкой в руке.
– Не фиговину, а пейзаж, – укоризненно поправила мама.
Картинка банальная, таких тьма, одну от другой не отличишь, но, раз мать от неё в восторге, пускай висит. «Если кому-то нравится, значит, это не зря сделано», – говорит она.
Мать любит порой пофилософствовать: типа всё на земле сотворено и рождено с какой-то целью и имеет право на существование. Если так рассуждать, то можно дойти до того, что любая мерзость тоже имеет право на существование. Не люблю я заумности. Ими любую пакость можно оправдать.
В этот раз я не ринулась доказывать, что пейзаж заурядный и не заслуживает похвалы. Чего я вообще придираюсь! Не важно, паршивенький он или талантливо сделан. Главное то, что, глядя на него, мать успокаивается, и ей на какое-то время становится легче. «Смотрю и как будто сама сижу на этом озере», – говорит она. Выходит, что ничем не примечательная картинка выполняет какую-то свою роль и поддерживает мать. И я впервые сказала ей, что пейзаж неплох. Невкусный кекс я тоже похвалила – Валентина всё-таки старалась.
Сегодня мать неожиданно оживилась, разговорилась, как будто миниатюрный ангел на дереве у Лори принёс ей счастливую весть. Никто ничего не принёс, и моя надежда в чудо постепенно таяла. Падать духом я себе запрещала, а то мать разволнуется. В последнее время она до крайности чувствительная, в любой мелочи видит тревожный знак.
– Как там твоя Ирина? – спросила я, желая сделать ей приятное. Мои нападки на её липовую подругу мать сердили.
«Не тебе судить взрослых и указывать мне, с кем дружить», – отчитала она меня как-то после очередной критики в адрес Ирины.
«Тогда и ты не указывай, с кем мне дружить!» – огрызнулась я.
«У тебя сместились все понятия! Я – твоя мать и имею право указывать!» – крикнула она.
«А ведёшь себя не как мать. Иногда мне кажется, что это я твоя мать!» – нахамила я.
Ссора эта вспыхнула до того, как свалилась на нас беда. Многое изменилось с тех пор. Всего за несколько месяцев я повзрослела в душе. Без всяких прикрас и выпендрежа такой себя ощущаю. Ответственность за мать, ранняя самостоятельность, неуверенность в завтрашнем дне и в результате этого сильное желание взвалить на себя ещё больше сделали меня старше. Я не хнычу, не жалуюсь, не корчу из себя ничего, а говорю о том, что есть. Если бы я знала раньше, что меня ждёт в будущем, я бы всё равно делала то же самое. Мне всё по силам. Хотя иногда боюсь, что нет, не по силам, забиться бы в угол и поплакать, как маленькая девочка. А плакать нельзя, слёзы расслабляют, и мама заметит.
– Что-то давненько твоей Ирины не видно, – продолжила я. Раз нравится матери дружить с этой кумушкой, не буду больше капать ей на мозги, что подружка эта неверная и лживая. Сама со временем разберётся.