Покидать Питер я не хотела, там у меня друзья, всё родное и знакомое. Я не из тех, кто любит скакать с места на место в поисках лучшего, и мне по фигу, если меня считают несовременной. «Не поеду!» – заявила я матери. Она рассердилась, обвинила, что я не забочусь о её счастье. Я в ответ пригрозила, что сбегу, останусь в Питере и она меня никогда не найдет. Мать на мои манипуляции не повелась – прекрасно знала, что я поеду за ней на верёвочке. Я с ней грызусь, спорю, обижаюсь, а сама к ней прилипла: куда она, туда и я. Она мне самый дорогой человек на свете. Остро я это почувствовала, когда она заболела. Раньше я воспринимала её заботу обо мне как должное, а теперь, когда свалилось на нас несчастье, я дорожу ею, как никогда, и готова в лепёшку расшибиться, лишь бы её не потерять. У неё тоже, кроме меня, никого нет… ну-у, кроме Ефима (того самого лопуха), но она его не ценит и отталкивает.
В итоге я сдалась и всю дорогу, пока мы ехали в Подмосковье к Ефиму, выражала своим видом протест. Привыкать к новому месту – трудно. На первых порах я чувствовала себя скованно, особенно в школе: думала, что я для всех там чужак и меня не примут. Но, в отличие от матери, которая вскоре во всём разочаровалась и затосковала по Питеру, я перестроилась быстро. С одноклассниками у меня более-менее сложилось. Взахлёб я ни с кем не дружу, ничем не делюсь, но отношения у нас нормальные. Хотелось бы, конечно, сблизиться с кем-то, подругу найти, но не получается. В этом и моя вина – с людьми я схожусь медленно. Со старыми друзьями я общаюсь по видеосвязи. Это не заменит живого общения, а ездить в Питер не могу из-за школы и из-за маминого состояния. Расстояние разъединяет, да ещё мой дурацкий характер: мне бы рассказать друзьям, что стряслось, но жаловаться не люблю и также боюсь натолкнуться на равнодушие. Мою закрытость они неверно истолковывают: считают, что новое окружение мне интереснее и я от них отстранилась.
Приехали мы с мамой к Ефиму-лопуху и очутились в «деревеньке». Так я ехидно называю это местечко: ничем не примечательное, но далеко не захудалое. Жизнь там более приглушённая, без бурления, как в большом городе. Зато солнце почаще заглядывает в эти окрестности, ну и в Москву, соответственно, тоже. К солнцу у меня с детства тяга, в Питере его не хватает. Есть в солнце что-то успокаивающее. Когда накатывает на меня отчаяние, его лучи вливают в меня силы, как в данную минуту – сегодня ясно. Иду по посёлку отца и, несмотря на горькие воспоминания, радуюсь погоде и тишине.
Посёлок отца хоть и вычурный, но есть в нём преимущество – спокойно здесь. В домах наверняка тихо, не сравнить с квартирами с картонными стенами, где слышишь соседей: их кашель, вздохи, охи, ругань и много чего – в курсе всех их семейных перипетий. Я давно себе поклялась: отучусь, буду хорошо зарабатывать и куплю нам с мамой достойное жильё. Она выздоровеет, точно выздоровеет, я ей помогу…
С тех пор как мама заболела, у меня что-то случилось с головой: плывёт хаотичный поток мыслей. Скачут они беспорядочно в башке. Довожу я себя жуткими картинами. Порой совсем тошно становится и кажется, что не справлюсь. Отчаиваться я себе запрещаю – не имею права, должна поддерживать мать. Опереться ей не на кого, только на меня. Если я развалюсь, она следом за мной развалится. Мы с ней одно целое.
Думы эти – как сверло. От них болит нутро, портится настроение и вспыхивает протест против тех, кто живёт без забот и хлопот. Богатеям на этой улице неведомо, как холодеет всё внутри при мысли оказаться с больной матерью в каком-нибудь сарае с кучей долгов. Ходят они по своим владениям, любуются цветочками и кустиками, сажают их с утра до вечера, потому что больше нечем заняться, вон как та дамочка впереди – стоит и с удовольствием осматривает свой участок. Тощая, в светлых брюках и футболке, в серо-коричневой широкополой шляпе, она походила на гигантский гриб, выросший на её зелёном газоне. Когда я поравнялась с ней, она приветливо бросила мне «Привет!» и, мгновенно забыв о моём существовании, опустилась на колени и начала выкапывать лопаткой ямки в земле. Рядом стояли в горшках анютины глазки, готовые через минуту переселиться в эти ямки. Они повернули в мою сторону свои головки и проводили меня весёлыми взглядами. Воображать всякое – моя страсть, в растениях я вижу душу, в каждой живности – отклик. Порой меня заносит: придумываю кошмары и в результате расстраиваюсь, словно они неминуемы. Зато позитивные сочинялки меня бодрят – в них я дарю себе всё то, чего у меня нет, но обязательно будет.
Мне захотелось поговорить с женщиной-грибом. Обыкновенная средних лет дамочка, неприметной внешности. Однако я успела кое-что заметить, и это заставило меня остановиться. Под её шляпой-зонтом мелькнула белая полоска кожи, выдававшая её секрет – она была лысой. Никто, кроме меня, не обратил бы на это внимания, и я бы тоже не обратила всего пару месяцев назад, но в последнее время я стала засекать то, что пропускала раньше. У меня появилось что-то вроде второго зрения.
Заметив, что я за ней наблюдаю, женщина вопросительно вскинула на меня глаза. В них я прочла то, что ежедневно читаю в маминых глазах: боль и особую глубину, которой нет во взглядах здоровых людей.
– Красивые у вас цветы, – похвалила я.
– Спасибо, – заулыбалась она. Но улыбались только её губы, а лицо безрадостное. Впечатление, что она не на меня смотрит, а вглубь самой себя.
– Вам нравится цветоводство? – спросила я, чтобы продлить беседу.
Обычно я избегаю разговаривать с незнакомцами, сторонюсь их. Не люблю, когда лезут мне в душу, и сама ни на кого с излияниями не набрасываюсь. Но эта женщина расположила меня к себе. Чутьё мне подсказывало, что у нас с ней общая беда.
Многое я держу в себе, скрываю от всех наши с мамой проблемы. Носить в себе этот груз неимоверно тяжело, и порой подмывает броситься к первому встречному и вывалить всё на него. С посторонними людьми в чём-то легче. Они как пассажиры в поезде: встретились, разговорились, расстались. А распахивать себя перед знакомыми я не решаюсь, тем более что мама попросила никому не говорить про её болезнь и про наши мытарства. Она доверилась только своей новой подружке Ирине и тоже попросила молчать. «Я – могила!» – поклялась та. Могила? Да уж! Я вообще не понимаю, почему мама с ней откровенничает. Фейковая подруга.
– Цветоводством я давно занимаюсь. Всё это я сама посадила, – ответила женщина, обведя рукой свой участок.
– Кусты тоже? – не очень-то поверила я. Откуда у неё силы? Тонкая, как стебли цветов на её клумбе. И зачем самой возиться, если, судя по её особняку, денег у неё хватает. Наняла бы кого-нибудь.
– Кусты не я сажала, они слишком большие, – угадала она мои мысли, словно на самом деле обладала способностью проникать в чужие головы.
– Ваш муж, наверное, вам помогает? – заметив обручальное кольцо на её пальце, спросила я.
– Он умер год назад.
– Извините, – растерялась я. Стало неловко, что ляпнула про мужа.
В эту минуту налетел ветер и сорвал с головы женщины шляпу. Я угадала: она лысая. Лицо тронуто лёгким загаром, а череп молочного цвета. При этом она не выглядела непривлекательной и держалась с достоинством. Пока я молча стояла истуканом, она смотрела на меня с мягкой улыбкой, точно зная, что у меня творится в душе. Она нисколько не смутилась оттого, что предстала передо мной в таком виде.
Скоро и моя мама потеряет свои волосы, а они у неё шикарные: длинные, густые, золотые. Не преувеличиваю – они от природы такого цвета. Под солнцем её волосы переливаются, мужчины заглядываются на неё… а теперь она будет похожа на эту женщину. Мысль эта окончательно испортила мне настроение.
Я подняла шляпу и протянула незнакомке.
– Спасибо, – поблагодарила она и, внимательно глядя на меня, спросила: – Что-то не в порядке?
– Моя мама серьёзно больна, – вырвалось у меня. – Недавно у неё была операция. Скоро будет вторая. Врачи говорят, что операцию нельзя откладывать.
– Не стоит расстраиваться, – произнесла она с беспечностью.
До неё что, не дошло, какую страшную новость я ей сообщила?
– Как это не расстраиваться, если моя мама больна, – нахмурилась я.
– Твоя мама поправится, диагнозы не всегда бывают правильные, – огорошила она.
– Почему вы так думаете? Я не говорила, какой ей поставили диагноз, – рассердилась я. «Самоуверенная дамочка».
– Поверь мне, я знаю.
И так твёрдо это прозвучало, словно она врач, на самом деле всё знает, а я пришла к ней на консультацию.
– Как вы можете это знать? Откуда? – спросила я.
Она не ответила. Глядя на меня с той же мягкой улыбкой, она предложила зайти, посидеть, попить чаю. Я колебалась. Мне хотелось узнать, почему она убеждена, что мама выздоровеет, но в первую очередь нужно встретиться с Алисой и попросить её о помощи. Да нет, незнакомка эта просто болтает, не волшебница же она. Ни в каких ясновидиц я не верю. Однако её слова въелись в меня, и я спросила:
– Можно через часок? Мне сейчас надо в одно место заскочить, а на обратном пути я к вам зайду. Мне правда очень туда нужно.
– Буду ждать.
Хотя она никак не могла знать, что мама поправится, я разволновалась и воодушевилась. Какая-то она необычная и тёплая. И не замедлила тут же вклиниться гадкая мыслишка: «Ничего она не знает, сказала это, поскольку сама себя так постоянно подбадривает, а ты поверила, за любую надежду готова уцепиться». Подобные негативные мысли-черви вползают в голову, точно кто-то нарочно посылает их мне. Я злюсь на себя, что впускаю их, стараюсь прогнать, но ничего не могу поделать с этим. Мать говорит, что я родилась пессимисткой. Что, когда ей принесли меня, новорождённую, я с укором посмотрела на неё, молчаливо спрашивая: «Зачем ты меня родила?» – и продолжала смотреть с печалью и недоверием все последующие годы. Не сомневаюсь, что она это придумала. Откуда у младенца может быть подобный настрой? Недоверчивой я не родилась, а стала такой, когда выросла. Ирина вечно мне тыкает: ничего ты не знаешь, доживи до моих лет, тогда и рассуждай. Чтобы хлебнуть горя и понять, что к чему, не обязательно ждать десятилетия. Возраст тут ни при чём, наивных людей полно и среди взрослых. Моя мама – тому пример. В людях она совершенно не разбирается. Если бы хоть чуточку разбиралась, не доверяла бы Ирине, не закрутила бы роман с подлецом Марком и не погнала бы верного Ефима.