– Ты пойди в буфет, поешь, а то всё со мной возишься, – сказала мать.
– Куда я пойду, скоро ж операция.
– Ещё есть время, врач сказал, что через два часа. Иди, иди, тебе надо подкрепиться. Мне ничего не приноси, нельзя ни пить, ни есть до операции.
– Я знаю. Хорошо, я мигом, – согласилась я, видя, что по каким-то причинам ей хочется побыть одной.
Я спустилась на первый этаж. Там – толкотня, переполненный буфет. Я пристроилась в конец очереди. Двигалась она по сантиметру.
Впереди меня девица с наушниками, что-то напевая и покачиваясь под музыку, долго выбирала еду на целую ораву. Не плюнуть ли на завтрак? Очередь наконец сдвинулась с места. Взяв напиток и булочку, я вышла во дворик и села на скамейку рядом с двумя женщинами, поглощавшими с аппетитом бутерброды с колбасой. На одной была шляпа-дуршлаг – вся в дырочках, на которой облюбовал себе место серый паук. Шляпа вполне могла сойти за его паутину. Он показался мне безобидным, но на всякий случай я предупредила женщину. Взвизгнув, она сорвала «дуршлаг» с головы. Паук перепугался ещё больше, чем она, и драпанул. Подняв шляпу с земли, я протянула ей и успокоила, что паук удрал.
– У тебя кто-то здесь в больнице? – спросила она, поблагодарив, но шляпу не надела.
– Мама. У неё сегодня операция.
– Держись, всё будет хорошо, – посочувствовала она и принялась за свой бутерброд.
Посудачив о какой-то стерве Верке, отравлявшей всем жизнь, женщины ушли. Скамейка теперь принадлежала мне одной, можно в одиночестве позавтракать. Рядом уселась ворона-попрошайка. С нахальным видом глядя на меня, словно я обязана её покормить, она потребовала кусок булки. Так уж и быть, поделюсь с ней.
– Больше не получишь, – пресекла я её попытку отнять у меня всю булку.
Общение с вороной меня позабавило и слегка отвлекло. Умная она птица, как и мой Петька. Я вспомнила, как он прилетал ко мне с вестью – пока не знаю, с какой, но, несомненно, хорошей. Всё образуется, подбодрила я себя, всё пройдёт, как дурной сон. Да, пройдёт, должно пройти. Хватаюсь я, как и мама, за какие-то знаки, совпадения, поддерживая этим надежду, что всё наладится. Делаю это от отчаяния. Если без конца хвататься за всякие знаки, то недолго и поверить в них.
Я вытащила кольцо, которое подарила мне Нола. Она сказала, что оно должно принести мне удачу. Великоватое, оно падало с моего пальца, и я его не носила, но держала при себе. Лунный камень в нём цвета висевшего надо мной облака – как отвалившийся от него клочок. Облако уплыло в сторону, и камешек поменял окраску: из дымчатого превратился в лимонно-голубоватый. Отдам кольцо маме, пусть будет её амулетом.
Положив кольцо в карман, я взяла телефон. Позвоню Ефиму, скажу ему про операцию. Неправильно это – держать его в неведении. Он до сих пор любит маму. Знаю это, потому что общаюсь с ним, он постоянно про неё спрашивает – аккуратно, ненавязчиво, с ноткой беспокойства в голосе. «Не надо ему ничего говорить, – упирается мать. – Я же ушла от него, а если я ему позвоню, он решит, что я хочу вернуться». Как в кривом зеркале, она повторяет то, что говорил отец, когда я уговаривала его её навестить. Подержав трубку в руке, я передумала сообщать всё Ефиму. Не буду, раз мать против, а то он примчится в больницу, и это её расстроит. Уважаю её за принципиальность. Она права: вернуться к нему и взвалить на него наши проблемы – значит использовать его. Некрасиво бросаться за помощью к тому, кого ты отверг.
Пока я шла назад в палату, думала, думала, думала. Столько всего передумала я за эти несколько минут. В детстве я стыдилась, что я – безотцовщина. Ладно бы родители развелись и отец продолжал бы со мной видеться, а он сбежал. Говорят, что парням нужен отец больше, чем девочкам. Не согласна: девочкам – не меньше. Вопрос «Почему он меня бросил?» перерос в навязчивую идею разыскать его и спросить – пусть объяснит. Ну, нашла я его – и что? Безразличный, чужой мне человек, увидевший во мне не дочь, а назойливую муху – типа жужжит здесь, надоедает, улетай побыстрей, насекомое! Ничего я у него не спросила, никаких разъяснений не получила и уже не получу. И не нуждаюсь я в них больше. Не хочет он иметь дочь – это его право. Я его не оправдываю, но уже и не осуждаю. Вырабатываю в себе равнодушие, как у него. А стыдиться безотцовщины – глупо, это не вина ребёнка.
Знакомство с отцом меня отрезвило и избавило от иллюзий. Раньше, до того, как с мамой стряслась беда, я воспринимала её любовь как нечто само собой разумеющееся. Мама всегда рядом, даже если ссоримся – протянешь руку, и вот она, родная, близкая. Она вечно будет со мной, и даже в голову не приходило, что она может куда-то подеваться. Но мама не вечная, как все люди. И когда она заболела, я поняла, что отец – это фантазия, всего лишь звук, слово из четырёх букв. Без него я прекрасно жила и буду продолжать жить, а без мамы всё опустеет – ближе, чем она, у меня никого нет. Когда представляю это, накатывает такая боль, не передать. Как будто нож в сердце втыкают.
В раздумьях я шла по коридору. Проходя мимо комнаты ожидания, машинально глянула на посетителей. Сегодня там пустовато – всего одна старая женщина. Рядом с ней на стуле лежал школьный рюкзак. Такого же цвета и с таким же принтом имелся у моего одноклассника Димы – того надменного парня, который мне нравился. В школе он этакий принц, девчонки по нему с ума сходят, а он гордо вышагивает, всех игнорируя. Почему-то он всё равно меня привлекал. Но виду я не подавала и, боясь, что он догадается, в упор его не видела, как и он – меня. Это его рюкзак или нет? Дима в эту минуту подошёл к старой женщине с бутылкой воды. Открыв бутылку, протянул ей и сел рядом. В школе он красивее, спортивнее и заметнее всех – счастливчик, ну и держится соответственно этому. А сейчас я увидела простого парня, без налета высокомерия, сникшего, удручённого чем-то. И не похожего на принца. Пока он разговаривал вполголоса с женщиной, его взгляд, рассеянно бегая по комнате, поймал меня. Я видела, что он собирался притвориться, что не заметил, но всё-таки подошёл и поздоровался.
– Кого-то здесь навещаешь? – спросил он.
Никогда бы не подумала, что он способен на общение со мной, да ещё дружелюбное. В школе мы ни разу с ним не обменялись ни одним словом.
– К маме пришла, а ты?
– Мы выписываемся.
– Твоя бабушка выписывается?
– Да, – с заминкой ответил он, – она ложилась на обследование.
– Что-то серьёзное?
– Всё нормально. А что с твоей мамой?
Ответить я не успела – нас перебила медсестра.
– Вот список нужных лекарств для вашей мамы, она может ехать домой, – сказала она ему и, пожелав всего хорошего, убежала.
Я опешила. Видимо, он стесняется, что у него такая пожилая мать, и выдаёт её за бабушку. Мы оба смутились: он оттого, что выплыл его секрет (если это секрет), а я оттого, что невольно узнала.
– Мне пора, пойду. Пока! – попрощалась я.
– Подожди, – задержал он. – Это моя бабушка, она меня усыновила, так что официально она моя мама, а мои родители… словом, нет их. В смысле, они живы, но я понятия не имею, где они.
Растерявшись, я ляпнула:
– Это не имеет значения, какого возраста твоя мама.
– Ты думаешь, я стесняюсь? Вовсе нет. Дело не в этом. В школе мало что про меня знают, я там вообще ничего о себе не рассказываю. Не хочу, чтобы копались в моих делах.
– Не волнуйся, я никому не скажу.
– Никакой тайны в этом нет, я просто сам по себе. Ты же это понимаешь, ты тоже такая.
– С чего ты взял? – удивилась я.
– Вижу.
Он прав: я тоже сама по себе, но как он смог это разглядеть, если в школе смотрит сквозь меня! Спрашивать некогда, надо спешить к маме, и, скомканно попрощавшись, я убежала.
– Я тебе позвоню! – бросил он мне вслед.
При других обстоятельствах я бы затрепетала от радости и нафантазировала бы невесть что, но сейчас я сосредоточилась на маме, всё остальное отступило на задний план. Однако какая-то струнка во мне волнительно дрогнула в ответ на его обещание позвонить. Теперь знаю, почему он мне нравился, несмотря на его заносчивость. Интуитивно я чувствовала, что в оболочке принца прячется другой человек. Ему досталось больше, чем мне: от меня отказался только отец, а от него оба родителя. Раз он понятия не имеет, где они, значит, они его бросили.
Я вошла в палату. Мама лежала в той же позе на спине с похоронным видом. Увидев меня, спросила, позавтракала ли я.
– Да, а как ты?
– Я нормально. Поскорее бы операция. Самое невыносимое – это ждать.
Сейчас войдут, вкатят в палату тележку, положат на неё маму и увезут в недра больницы, оторвут её от меня. Я вздрогнула – в коридоре раздались быстрые шаги, кто-то торопился к нам, определённо к нам. Мама тоже услышала и нервно посмотрела на дверь.
В эту минуту в палату влетел светило-врач. В этот раз он не дёргался, не дрыгал, точно припадочный, не приглаживал каждую волосинку на голове, а вёл себя естественно. И лицо у него не суровое, как у выносившего приговор судьи, а весёлое. За его спиной стоял наш врач-киноактёр – тоже с весёлым лицом.
– У нас хорошие новости! – провозгласил светило.
Сердце у меня забилось, опять превратившись в колокол – в этот раз от радости. Я мгновенно поняла, что за новости. Лори не обманула!
– Извиняемся, что сообщаем в последнюю минуту. Всё в полном порядке, сейчас вас выпишут, и идите себе домой, – протараторил светило.
– Как это – домой? А операция? – оторопела мама, но светило её уже не услышал.
Отбарабанив свою речь, он выскочил из палаты.
– Операция не нужна, – ответил за него наш врач-киноактёр и кратко изложил суть дела.
Специалист, как он и предполагал, ответил, но буквально час назад. (Ага, час назад! Наврал – оправдал их халатность.) Его диагноз таков: минимальная вероятность, что опухоль переросла бы в плохую, подобные редкие случаи бывают, и женщины спокойненько живут себе до старости, операцию он не рекомендует, рожайте себе на здоровье.