Кто же это? Если это адекватный, без тараканов в голове мужчина, холостой, не ходок и не молокосос, она бы его от меня не прятала. Значит, это кто-то, кого я не одобрю. Я выдвинула три кандидатуры: пристававший ко мне утром придурок в полосатых плавках, инструктор по дайвингу и какой-то женатик. Последнего я вычеркнула – все несвободные мужчины здесь на привязи у своих жён и крутить роман с кем-то трудновато на виду у всех. Инструктор? Маловероятно. По возрасту он больше мне подходит. Остаётся первый кандидат – придурок.
Думала я, думала и легла спать. Посреди ночи проснулась – после острой еды в ресторане мучила жажда. Я встала и тихо, не зажигая света, чтобы не разбудить мать, двинулась к холодильнику за бутылкой воды. Жадно глотнула и глянула в окно, а там темень, ничего не видно, кроме огоньков Канкуна вдали. Хотя не поймёшь, то ли огоньки, то ли звёзды, всё сливалось воедино, как на рассвете, с той лишь разницей, что цвет другой – чёрный. Я открыла дверь на террасу. Она была не заперта – опять сломался замок. Мы просили починить дважды, приходил мексиканец – «немой», как и мы: он ни слова по-английски, мы ни слова по-испански, изъяснялись улыбками и жестами. Всё он починил, но замок продолжал ломаться.
Я вышла. Безмолвие, только море хлюпает. Никого, я одна, оторвана от мира, от всего, что связано с ним. Нет, не одна – до меня донеслись голоса. Кто-то сидел на пляже, но в темноте трудно разглядеть. Я спустилась по ступенькам крыльца, чтобы подойти поближе. Зачем, сама не знаю. Какое мне дело до тех, кто там обжимается, но что-то толкало меня вперёд.
Сидевшая у воды прилипшая друг к другу пара меня не слышала и не видела – они были поглощены собой. Я остановилась за их спиной. Как я говорила, мать я могу узнать даже во тьме. Обнимавшего её мужика я тоже узнала – утренний придурок.
Я повернулась и тихо, чтобы они меня не заметили, ушла.
Утром я поднялась рано, быстро собралась и уехала. Мать, как обычно, ещё спала. Ждать, пока она проснётся, я не хотела – боялась, что не сдержусь, накричу на неё, и мы поссоримся. Мне надо побыть одной и всё обдумать. Меня оглушило не то, что мать с кем-то встречается (имеет право), а то, что она повторяет те же ошибки, и делает это осознанно. Если бы она не понимала, что за фрукт её новый хахаль, то не наврала бы мне. Когда я росла, она повторяла: «Повзрослеешь и поймёшь. Опыт – хороший учитель». Постоянно учила меня тому, что сама не делала.
Мать всегда отличалась крайней ранимостью и разваливалась из-за ерунды: кто-то косо посмотрел, кто-то что-то гадкое сказал, не справилась с какой-то мелочью. Приходя из школы, я часто заставала её в слезах. На многое она реагировала столь болезненно, словно завтра наступит конец света. Её уязвимость вызывала во мне беспокойство, что с ней может что-то случиться. По этой причине я с детства чувствовала ответственность за неё. Кто-то не поверит, что дети могут так рассуждать и могут многое понимать. Могут.
В результате тревоги за мать у меня с малых лет развилось чутьё. Никчёмных людишек, которых она легкомысленно впускала в свою жизнь, я распознавала мгновенно. Марк – далеко не первый. Каждый раз, когда появлялся какой-то ходок, хам или пьянь, я боялась, что он станет маминым мужем и моим отчимом, и бунтовала: почему мать нас не оберегает? Она же родитель, значит, не должна позволять чужакам влезать в нашу семью. Сомневаясь, что могу на мать опереться, я негодовала: как же так, своего ребёнка надо охранять.
Мать я любила и жалела, поэтому мыслей этих стыдилась. Они меня изводили, но я не признавалась ей, как мне тяжело и хочется обыкновенного детства без бурь и мотаний туда-сюда, а не взваливать на себя ответственность за нас обеих. Я знала, что, едва заикнусь, она разнервничается, расплачется, и я почувствую себя дрянью оттого, что предъявляю ей претензии. Ей и так в прошлом досталось: родители ею не занимались (воспитывала её в основном родная тётя), всякие ничтожные мужички пользовались её добротой. Даже если её слёзы – это частично манипуляция, плакала она искренне.
Только сейчас я поняла, что в душе она осталась девочкой и поэтому так себя ведёт. Ещё я поняла, что не все умеют быть родителями. Нас с мамой поменяли местами. Обстоятельства или наши характеры поменяли – не знаю. Возможно, всё вместе. Или мы такими родились: мама – вечным ребёнком, а я – её родителем. Но я об этом не жалею. Мать я всегда буду оберегать, даже сердясь на неё за неспособность самой за себя постоять. Значит, таково моё предназначение, задание, роль, не знаю, как ещё назвать. Кто ещё, кроме меня, её защитит? Никто.
Я подъехала к руинам. Там уже толпился народ. Ко мне подскочил плотненький коротышка и предложил спрей от комаров.
– Комары там съедят, – предупредил он.
Ожидая, когда откроются кассы, я прошлась по магазинам. В них продавались сувениры и безделушки. Я вошла в один. «Берите, у меня всё дёшево», – ходил за мной по пятам усатый продавец с потрескавшимся лицом и неровными бровями: одна короче другой. Прямо близнец таксиста, вёзшего нас с мамой вчера из ресторана в отель (если только не считать бровей). Таксист попался на редкость болтливый. Треща всю дорогу, он игриво поглядывал на нас в верхнее зеркальце. Мы сидели на заднем сиденье, слушая или, вернее, не слушая его трескотню. Я переживала, что несправедливо обвинила мать во вранье. Она, судя по её насупленному виду, думала о том же. Глядя на её расстроенное лицо, я чувствовала себя ещё больше виноватой. И вот чем всё обернулось: она обиделась на меня за то, что я подозревала правду.
К руинам вела длинная дорога. По её бокам – стена из бамбука, а над головой – свод из лиан. Пока я вместе с толпой шла, комары жалили, как обезумевшие. Плевали они на спрей. Но как только я оказалась среди руин, сразу про них забыла. Руины заворожили. Вроде ничего особенного: заросшие травой разрушенные глыбы. А при этом величественные. Я буквально ощущала дух тех, кто жил здесь и кого уже давным-давно нет – в точности то, что рассказывала Алиса. И не только я: все вокруг, вполголоса переговариваясь, медленно ходили по тропинкам, как по святым местам.
Бродила я там долго. Солнце палило со всей силой, но я и не думала уходить. На фоне руин я сделала селфи. Затем отщёлкала их со всех сторон для Алисы. Я вспомнила, как она, стоя на этом месте, загадала желание, чтобы всё у неё сложилось. И так мне захотелось поверить в волшебство, что я последовала её примеру – шёпотом попросила, чтобы мама не повторила прежних ошибок и не загубила себе жизнь. К кому полетела моя просьба, к руинам или ввысь в небо, не знаю. Вряд ли она вообще куда-то полетела.
Возвращаться в отель я не спешила и зашла в кафе. Заказала коктейль из мороженого. Интернет там работал, и я послала фотки Алисе: «Привет из Тулума!» Ожидая, пока она ответит, я думала о том, как неожиданно всё обернулось: из врага она превратилась в друга. Бессмысленная эта штука – ненависть! Кучу времени и нервов я потратила на ненависть к Алисе и её матери, несправедливо обвиняя их в том, что они отняли у меня отца. Годы ушли на протест против отца и на пустые мечты о том, что он вернётся. В итоге вместо него я обрела сестру. Так её называю, потому что Алиса стала мне сестрой. Никогда не угадаешь, что лучше: получить то, чего добиваешься, или получить взамен другое. Теперь знаю, что многие мечты сбываются, если стараешься, чтобы они сбылись, хотя сбыться могут в ином виде.
С Алисой я чувствую себя свободно. Никогда бы не подумала, что мы с ней подружимся. Обе вспыльчивые, порой упрямые, а ладим, советуемся друг с другом, делимся всем. Она вся в свою мать – крутая, смелая, прямолинейная. Последнее мало кому нравится, мне тоже не особо поначалу, а потом я привыкла и даже рада, когда она в лоб мне всё говорит. Потому что говорит честно, а не из вредности, чтобы задеть. Всегда даст правильный совет. При всей своей крутости она душевная.
Насчёт моего отца Алиса права: мне надо его отпустить, то есть забыть. Человек родной по крови – не обязательно родной по сути. Не родной он, если от тебя бежит! Маму мне тоже надо отпустить, но в переносном смысле. Не забыть её, естественно, и не перестать заботиться о ней, а прекратить её излишне опекать. Слишком сконцентрирована я на ней, беспокоюсь о ней постоянно, пытаюсь уберечь от опрометчивых поступков, словно она маленькая девочка. Из-за этого я отгородилась от многих – на уме у меня только мать и учёба. «У тебя даже парня нет. Позвони Диме. Ты слишком к нему придираешься. Нормальный парень», – советует мне Алиса.
С Димой мы общались какое-то время, по-дружески, без амуров. Потом разошлись, не ссорились, а само собой разъехались в разные стороны. В кругу своих друзей, а иногда и со мной он по-прежнему играл в принца, и, хотя я сознавала, что это напускное, такая у него роль, в итоге это стало меня напрягать. Принц задавил того простого, без рисовки, искреннего парня, какого я увидела в больнице с его бабушкой-мамой. Наверное, надо ему всё-таки позвонить. Сам он молчит из гордости – я же первая отошла в сторону.
Резко у меня всё изменилось после того, как мы с матерью уехали из Питера. Жизнь любит с людьми всякие трюки вытворять. То подарит что-то – правда, ненадолго, как сладкую конфетку, типа съел, насладился и хватит, а после в тупик тебя загонит, чтобы конфетку ценил больше. Сколько бы ты ни сопротивлялся её выходкам и сюрпризам, жизнь приведёт тебя туда, где, считает, ты должен быть, а не туда, куда ты нацелился. Как я ни противилась переезду, как ни злилась на мать, угрожала ей, что сбегу, как ни ругала новое место, события развивались помимо меня. Теперь вижу, что жизнь правильно всё организовала. Если бы осталась я в Питере, не получила бы я сестру и двух подруг: Нолу и Дану.
С подругами общаемся по видеосвязи, шлём эсэмэски. С Даной я вижусь, когда выпадает у меня время. Нолу пока вижу только на экране планшета. В Екатеринбурге у неё всё сложилось, она там выступает, нашла друзей. Её отморозок-муж сидит, и, как она уверяет, с ним покончено. На этот счёт у меня есть сомнения. Дана меня успокоила, что всё ОК – она посовещалась со своими картами, и они её заверили, что Нола не обманывает и на слезливые письма отморозка «прости, родная, исправлюсь» не отвечает. Если её карты не нап