Моя милиция — страница 11 из 11

КАНДИДАТПовесть

Часть I

1.

В дальнем углу зоны прямо на скудной, выжженной траве расположилась компания. Клыч ленивым движением потянулся за гитарой, пробежался пальцами по струнам. Красивый, атлетического сложения, с выразительным волевым лицом, Клыч вопросительно оглядел дружков:

— Ну что? Объявляется концерт по заявкам передовых зэков.

Воровка никогда не станет прачкой,

А жулик не подставит финке грудь...

Он запел приятным, хорошо поставленным баритоном, умело аккомпанируя себе. Оборвал песню, зажал струны рукой.

— Что приуныли, урки?

— Жалко, что тебе вышла амнистия, Клыч, — проворчал громадный, мрачный Сенька Шпала. — Кто нам так споет теперь?..

— Эх вы, корешки, — усмехнулся Клыч. — На воле песни лучше поются. А вы будете крепче помнить Клыча.

Он отложил гитару, поднялся с земли, со смаком потянулся.

— И вообще, я же не напрашивался. Амнистия так амнистия... Нет, братишки, хватит парить нары. Воля!.. Завтра получаю «бегунок» — прощай санаторий.

Он подошел к турнику, вкопанному в землю неподалеку, подпрыгнул, и смаху начал крутить «солнце». Компания наблюдала.

— Чемпион, — многозначительно поджал губы Шпала. — Ботвинник!

— Ботвинник по шахматам, — робко поправил Шпалу маленький Тэкс.

— Молчи, шпана, — нахмурился Шпала. — Образованный... Эх, я бы с Клычем в паре пошарашил. Артист! Да, парню свобода, а мне еще... — Он ухмыльнулся. — Клыч! Жди моего срока, вместе на волю выйдем... А куда ты лыжи навостришь, а?

— Ташкент, как сказал один писатель, город хлебный. Неужели он не раскроет свои жаркие объятия родному сыну? — Клыч ловко соскочил с турника. — Мой адрес узнаете в ГУМе — Городском управлении милиции. Прошу не путать с универмагом — совсем другая контора.

Сенька Шпала довольно оскалился.

— Не спутаем. — Они-то тебя враз заметут, и будешь ты снова с нами.

— Ну, как же, сплю и вижу.

— Ничего Клычек, авось скоро на воле свидимся...

Клыч не успел отреагировать на это странное обещание.

— Адыл! Вахабов! — Клыч порывисто обернулся. По зоне неспешно шел капитан Егоров. Клыч поспешил ему навстречу, не из особой любви к строгому, всегда озабоченному капитану, а чтобы не накрыл компанию.

— Кейфуете? — коротко глянул на Вахабова капитан.

— Что вы, гражданин начальник! Так, беседуем за жизнь, — возмутился Клыч.

— Пора, пора... Проводи меня чуток, — улыбнулся капитан. — Видел, как ты «солнце» крутил. Я уже так не могу, нет... Дружки провожают? А я вот наблюдаю за тобой, Адыл, и мне что-то грустно. Видный ты парень, голова на плечах есть. Не без таланта родился. А вот на что тратишь его... Начать бы тебе новую жизнь, а? Знаешь, как? Закрыл одну книгу: с ней все покончено. И начал новую, более содержательную.

— Да я же завязал, гражданин начальник! — чересчур горячо прижал руки к груди Адыл. — Слово чести.

Капитан понял игру, покачал головой, ответил сурово и устало:

— Тебе кроить твою жизнь, закройщик. И учти, второй амнистии на твоем веку не будет, Клыч...

Клыч вернулся к компании расстроенный, хотя и старался это скрыть.

— Чего он тебе заливал? — подозрительно спросил Сенька Шпала.

— А пошел он... Философию вздумал на меня катить, — Клыч снова взялся за гитару, с вызовом ударил по струнам.

Воровка никогда не станет прачкой,

А жулик не подставит финке грудь...

2.

Скорый поезд дальнего следования стоял на станции пятнадцать минут. Пассажиры, уже истомившиеся от слишком долгого вагонного уюта, высыпали на перрон, разбежались по буфетам, к газетным киоскам, покупали все нужное и ненужное. Такова уж психология железнодорожных пассажиров, они одержимы манией приобретательства, и ловкие пристанционные продавцы сбывают им то, что этим же людям в другой обстановке не продашь, как говорится, ни при какой погоде.

Пассажиры третьего купе седьмого вагона ничего не покупали. Они наблюдали через окно за суетой и вовсю иронизировали. Партия шахмат была на время отложена, раскрытая книга осталась на подушке. Третье купе наслаждалось видом человеческой реки, выплеснувшейся на перрон, и собственным знанием жизни.

Диктор по обыкновению неестественным голосом объявил отправление. Пассажиры метнулись к своим вагонам: в каждом из нас живет, видимо, подсознательный страх отстать от поезда.

— Внимание, коллеги! Гляньте же! Ваше мнение? — воскликнул экспансивный спортивного вида инженер.

Третье купе увидело толстого, необыкновенно взволнованного человека. Он пыхтя проталкивался к вагону в сопровождении носильщика с двумя чемоданами и хлопотливой супруги.

— Пересидел в ресторане, — констатировал молоденький лейтенант. — А при посадке потеряет свою шикарную норковую шапку и шарф.

— А на следующей станции убедится, что сел не в тот поезд, — насмешливо покривил губы смуглый очень интеллигентный кандидат наук. — В общем, ничего оригинального.

Все трое уже собрались вернуться к шахматам и книге, но юный лейтенант, очевидно неравнодушный к женской красоте, снова приник к стеклу.

— Синьоры, на этот раз вы не будете злословить. Глядите!

Элегантная красавица неспешно шествовала с изящным чемоданчиком на посадку. Ее нисколько не волновало объявление об отправлении, беготня других пассажиров.

— Таинственная незнакомка, — отметил инженер. — Почти по Крамскому.

— Графиня, — внимательно рассматривал даму кандидат.

— Поздравляю вас, граждане пассажиры, и толстяк, и дама садятся именно в наш вагон, — порадовал соседей лейтенант.

— Только бы не в наше купе, — вздохнул кандидат наук. — Наш тесный круг не будет уже таким сплоченным. Папаша будет рассказывать о своих болезнях, а дама перессорит нас. Продолжим партию, лейтенант!

Поезд уже набирал скорость.

— Вы сдаетесь вот в этой конкретной обстановке? — не без иронии спросил лейтенанта кандидат наук.

В этот момент к ним постучали.

— Эта дама без собачки, — вздохнул инженер и полез на свою верхнюю полку.

— Это дядя без шарфа, — не поднял головы от шахмат кандидат.

— Боже мой, боже мой! — вздыхал и отирал пот с лица толстяк, отодвигая дверь купе. — Анна меня убьет. Я не успел заплатить носильщику. Вы в какое купе меня устраиваете, проводник? Тут, наверное, курят? И вы мне, конечно, всучите верхнюю полку?

Трое старожилов понимающе переглянулись. В купе занесли чемоданы толстяка; и он, не замечая соседей, словно они уже одним присутствием обидели его, начал располагаться со своим громоздким багажом.

— Не волнуйтесь, — сдержанно заметил кандидат. — Курить мы выходим в тамбур, а нижнюю полку я вам уступлю ради собственной безопасности.

— Не понимаю, — уставился на него озабоченный толстяк.

— Это же элементарно. Если вы свалитесь на меня сверху, мне гарантирован Склифосовский.

— Вы благородный молодой человек! — горячо затряс руку толстяк кандидату, проявив полное отсутствие чувства юмора или обидчивости. Инженер насмешливо посматривал на сценку сверху.

Но скоро все устоялось. Толстяк переоделся в пижаму, рассовал чемоданы, даже выставил на столик коньяк. Еще раз осмотрел содержимое бумажника.

— Деньги и билеты на месте. Слава богу! Анна будет спокойна, я ничего не забыл. Теперь только пересадка в Москве, и я на месте.

— Вы до Москвы? — из вежливости, но совершенно безразлично переспросил кандидат, снова увлеченный шахматами.

— Адыл Каримович, неужели я не выиграю ни одной партии до Свердловска? — сетовал лейтенант.

— Не надо было держать опрометчивое пари.

Толстяк еще раз пересмотрел содержимое бумажника и вышел в коридор, сунув бумажник в карман пижамы. Адыл Каримович выразительно посмотрел ему вслед. «Графиня» уже стояла у окна против соседнего купе. Адыл Каримович видел ее профиль, но она только мельком глянула на красавца-ученого и участливо заговорила с толстяком. Тот даже прикрыл дверь своего купе. Партия продолжалась.

Вскоре толстяк вернулся, потирая руки.

— Сейчас будет чай, а пока прошу к коньячку. Знаете, у нас в соседнем купе такая приятная дама. Очень милая.

— А как же Анна? Или у вас курорт уже начался?..

— А откуда вы знаете, что я еду в Кисловодск? — поразился толстяк.

— Дедуктивный метод, сэр, — тонко улыбнулся Адыл Каримович.

Пили коньяк и беседовали добрых два часа, пропустив одну большую станцию. Потом взялись за чай. А потом, обыграв еще раз напоследок лейтенанта, кандидат наук засобирался:

— Ну что же, друзья. Зароков о встрече не даю. «Се ля ви»! Кто знает, встретимся еще или нет? Мне пора.

Он надел щегольский плащ, шляпу, взял легкий чемодан. Но толстяк, уже минут десять озабоченно шаривший по карманам, охнул:

— Бумажник!

Все трое недоуменно уставились на беспокойного соседа.

— Шарфом дело не обошлось, — тихо сказал инженер.

Прибежал проводник, потом начальник поезда, любопытные соседи. Толстяк уже перекапывал чемоданы, карманы пальто и пиджака. Бумажника не было.

— Что же делать? Мне надо сходить, а тут такое... — растерянно спрашивал кандидат наук.

— Вы-то тут при чем? — огорченно и досадливо махнул рукой толстяк.

В Свердловске в вагон пригласили милицию. Составили акт. Кто-то вспомнил о красавице-«графине», но оказалось, что очаровательная дама садилась всего на один перегон и сошла на предыдущей станции.

Толстяк кое-как скомкал свои вещи и собрался сходить в Свердловске.

— Куда же я без билетов и денег?... Помогите мне, Адыл Каримович. Дам Анне телеграмму, пусть выезжает за мной сюда, что ли?..

— Конечно, конечно, но я тороплюсь, меня ждет машина, понимаете, — отозвался кандидат без особого энтузиазма.

В помещении дорожной милиции Свердловска толстяку стало плохо. Около него суетились врачи «Скорой помощи». А майор милиции, которого приглашали в купе для составления акта, все всматривался в кандидата наук. Документы ученого, однако, были в порядке, и майор, внимательно осмотрев их, вернул владельцу. Адыл Каримович сочувственно попрощался с толстяком.

— Вы уж извините меня за хлопоты, — вздохнул тот. — Первый раз за всю жизнь собрался отдохнуть на Кавказе, и вот такой случай...

Адыл Каримович ушел, а майор все смотрел ему вслед.

3.

В Свердловске было очень прохладно, и кандидат ежился в своем плащике, прогуливаясь по площади перед аэровокзалом. Он то улыбался своим мыслям, то озабоченно поглядывал на большие башенные часы аэропорта. Хорошо бы посидеть в буфете, но у «кандидата» не оставалось ни гроша, и он терпеливо ждал.

Алла подъехала на такси, и он в который раз залюбовался своей напарницей. Как сказал этот инженер? Незнакомка? Вот именно, таинственная незнакомка. Алла обладала талантом напускать на себя аристократизм, держаться независимо. Она прошла мимо Клыча и, не поворачивая головы, шепнула:

— Через час к Моте. Держи пока полста. Куш хороший, Клычек...

Она постояла у расписания самолетов, потом села в такси и укатила в город. Нет, что ни говори, а Алка молодчина. Клыч посидел в буфете за коньяком. Все сложилось хорошо. Он нашел Аллу, первое дело они состряпали удачно. Клыч уже предвкушал прелести веселой жизни, но отчего-то некстати вспомнил фразу толстяка: «Первый раз за всю жизнь собрался отдохнуть на Кавказе»...

Не к чему вору запоминать лепет своей жертвы. Клыч ехал на такси в город, уверенно подсказывая шоферу дорогу. На одном углу остановил:

— Сойду здесь. Сдачи не надо...

Шофер удивленно смотрел вслед этому пассажиру: чаевые ему всегда перепадали, но впятеро никто еще не переплачивал.

Клыч неспешно прошел вдоль окраинных домиков к дому давней знакомой Моти. Она привечала воров и наживалась за их счет. Клыча ждали. Алла, уже переодетая по-домашнему, повисла у него на шее:

— Клычек, милый!..

Мотя вытерла мутную слезу.

— Миленький, сколько лет свободы не видал!

Сели за стол. Алла не стеснялась Моти, горячо обняла Клыча

— Ты доволен, Клычек?.. Мотя, тебе еще в город смотаться нужно.

Мотя покивала головой, выпила наспех, накинула пальто и платок, ушла...

— Ты чем-то недоволен, Клычек? — растерянно допытывалась Алла.

— Ксивы срочно менять надо. На вокзале чуть не сгорел. Вот, читай.

В «Вечорке» был опубликован некролог о смерти кандидата наук Кремина Павла Васильевича. С маленькой фотографии на Клыча смотрел похожий на него человек с чуточку грустной улыбкой.

— Он-то был настоящий кандидат наук... Одним словом, его ксиватуры уже хватились. Поняла?

Алла медленно взяла документы двумя пальчиками, брезгливо поднесла к печке, опустила в огонь. Потом из сумочки выложила новенькие документы. Клыч залюбовался ею. Нет, что и говорить, Алка — девочка что надо. Такую напарницу не каждый заполучит. Она работала с ним не только за долю в добыче. Клыча Алла потерять не хотела. И даже когда Сверчок из Одессы предложил ей работать вместе, отказалась. А Сверчок делал крупные дела. Алла не изменила давнему договору с Клычем.

— Кто он? — поинтересовался Клыч, рассматривая документы.

— Гасан Мустафин, председатель Нижнетавдинского райпотребсоюза. Дал дуба лет восемь назад. Все чисто, Клычек. Ну идем же...

Клыч проснулся уже поздним вечером. За окнами было темно. В соседней комнате грузно, но тихо двигалась Мотя; она уже вернулась. Клыч посмотрел на спящую рядом Аллу. Ее лицо с обычно подведенными бровями и наклеенными ресницами теперь выглядело старым. Клыч с горечью подумал, что скоро она станет просто старой, эта женщина, которая старше его на добрых пять лет. И как она закончит свою жизнь, она, ловкая, умная воровка, которая не может украсть ни одного дня из прошедшей молодости? Четыре года не видел ее Клыч. Он в колонии, она... Как она жила эти четыре года? Будущее оставалось тоже смутным. У курортника они взяли хорошо. Разделили поровну, Моте выделили остатки — полторы сотни. Хорошо снарядился в дорогу дядя. Клыч снова вспомнил его слова, сказанные слабым после сердечного приступа голосом: «В первый раз за всю жизнь собрался на Кавказ»...

Клыч снова рассердился на себя. Вору не следует вспоминать стоны своих жертв.

— Алла, вставай. Пора.

— Иди. Я сейчас приду, — не открывая глаз, отозвалась Алла.

Мотя сделала все как надо. Купила Клычу модный костюм, туфли, шляпу. Перешивать ничего не придется, все точно по размеру. Даже пальто. Уложили вещички, сложили в добытый Мотей у перекупщиков шикарный портфель деньги.

— Оставались бы, голубки мои, — причитала слезливо Мотя, радуясь про себя, что они покидают «хавиру». Не дай бог, по следам натащут милицию...

Поселились в гостинице. И хотя не было, как всегда, свободных номеров, но оба получили по односпальному «люксу». Деньги и здесь сделали свое дело.

Вечером Клыч с Аллой сидели в гостиничном ресторане.

— Куда же теперь, Клыч? — Алла сквозь опущенные ресницы рассматривала посетителей ресторана.

— Как и договорились, пока в Москву, — пожал плечами Клыч. — А потом...

— Ты хочешь оставить меня одну? — насторожилась Алла.

— Пока... Деньги у тебя есть, поживешь где-нибудь. Я в Ташкент слетать хочу. Если нужна будешь — дам телеграмму...

Алла пристально посмотрела в лицо Клыча. Слишком рано он засобирался. Всего только три дня они были вместе. Что с ним происходит?

— Остаток вечера проведем в номере, — решила Алла. — Мне хочется побыть с тобой наедине. Попросим официанта, он все устроит...

— Не нужно. Здесь в городе еще тот толстяк. Будут искать... Афиша нам не нужна, — осторожно возразил Клыч.

Такого за ним раньше не водилось, раньше беспокоилась за безопасность сама Алла. Она инстинктивно чувствовала, как Адыл ускользает, незаметно отдаляется от нее, уходит из-под ее влияния. Обычно после колонии воры кутят напропалую, а подружки остерегают их. Может, тут что-то нечисто?.. Но Алла не стала выказывать свою озабоченность. Мало ли что, ну стал бояться снова угодить в колонию. Кто там побыл, снова не рвется. И все-таки... Она распорядилась, чтобы в номер отправили вино, хорошую закуску. Официант понимающе улыбался, угодливо кивал головой.

— Я все-таки приду после двенадцати. Надеюсь, ты не побоишься «хвоста»? — саркастически улыбнулась Алла.

Клыч пожал плечами.

4.

Клыч ехал в мягком вагоне. Он любил проехаться шикарно, с удобствами, посорить деньгами. На кражу он не рассчитывал — отдыхал сейчас. Был пока при деньгах, да и встреча с толстяком, оказывается, не прошла даром...

Ему попался необычный спутник. Клыч не любил пассажиров общих вагонов и как вор, и как человек, любящий «хорошее общество». Там едут скучные и жадные люди, с которыми поговорить не о чем, да и взять у них можно только по мелочам. Здесь же всегда, как считал Клыч, встречались личности. Инженер Ковча удивил даже видавшего виды Клыча. Инженер-энергетик, он ехал поступать на сценарное отделение института кино. Клыч и понятия не имел, что такой институт есть вообще.

Он умел сходиться с людьми, а с этим и сходиться нечего: парень открытый весь. Люди в дороге, как известно, становятся откровеннее и доверчивее, и опытному железнодорожному вору Клычу это было известно лучше, чем иному психологу. На этом, собственно, и строился постоянный расчет Клыча и Аллы, не всегда, может быть, осознанный. Правда, в последнее время Аэрофлот, как считали «свои», перехватил самых «жирных карасей», но и в поездах еще можно было поживиться. И несдобровать бы этому инженеру, если бы рядом была Алка.

Оказалось, что инженер Ковча вдруг оставил работу на заводе, должность старшего инженера, и снова собирается сесть на студенческую скамью.

Клыч был поражен:

— Да зачем вам это нужно? Не понимаю, честное слово! У вас уже есть специальность, работа. Почему же вы от всего отказываетесь? Ведь не юный уже, семья у вас...

— Видите ли, Адыл Каримович, накатывает иногда на человека. Плохо, конечно, когда в зрелом возрасте понимаешь, что сделал в жизни неправильный выбор. Но делать нелюбимое дело всю жизнь — страшно. Дело превращается в тяжкую повинность, делаешь его без души. И постепенно отравляешься этим разочарованием, начинаешь смотреть на жизнь мрачно, без надежды. Как мы выбирали? Куда легче поступить. Где меньше конкурс. Но у меня сработала и мода, конечно. Всеобщее увлечение техникой увлекло и меня. И институт я кончил, представьте, на «отлично». А вот чувствую — не мое это. Я же в школе увлекался литературой, писал стихи. В драмкружках участвовал. Одним словом, влекло к искусству. И вдруг техника... Нет, я не сумею вам всего этого рассказать. Но сейчас я спокоен, хотя, сами понимаете, учиться в тридцать с лишним лет, перебиваться на студенческом харче...

— Представляю, что спела вам жена, — улыбнулся Клыч. — Я-то знаю женщин.

— А вот тут вы ошибаетесь, — улыбнулся Ковча. — Моя Надя — подвижница. Это единственная моя опора и утешение. Представляете, друзья и даже мать ополчились на меня — не умею жить, заскок у меня. И только Надя поддерживает.

Нехорошо стало у Клыча на душе, смутно и непонятно. Он никогда не задумывался о каком-то там призвании, о месте в жизни. Был, в общем, убежден, что каждый человек стремится к благополучию, деньгам. И не столь уж важно, какими путями достигается это благополучие. Но, оказывается, есть люди, которых не устраивает благополучие вообще, которые отказываются от уже достигнутых благ и положения ради душевного удовлетворения. Что же получалось? И деньги, и благополучие еще не самое главное? А ведь Клыч жил совсем иначе. Воровал он потому, что любил ту свободу, которую ему давали деньги, свободу покупать удовольствия, наслаждения, свободу от всяких обязанностей. Но вот у этого инженера были вроде и деньги, и милиция ему не угрожала, а вот бросил все только потому, что эта работа не удовлетворяет его, не соответствует стремлениям его души. Это казалось странным. И та незнакомая женщина, жена этого Ковчи, тоже непонятна. Даже не самые красивые женщины из окружения Клыча стоили денег и сами ценили только деньги. Что же за человек эта Надя, которая всем поступилась, лишь бы ее муж сумел добиться своей, довольно поздно найденной цели? Да и добьется ли он еще? Пока только стремится...

Будь Клыч более начитанным, он бы как-то сумел сформулировать свои ощущения, но сейчас он просто чувствовал себя скверно и ему пришло на ум привычное в таких случаях — хорошо бы выпить.

— Мальчики! — открылась дверь купе. — Мы собираемся ужинать. Составьте нам компанию!

Знакомые уже дамы из соседнего купе приветливо улыбались соседям. Клыч и Ковча пообещали зайти за ними минут через пять. Клыч заметил, что его сосед как-то сник, хотя и держался перед дамами бодрячком. И впервые, наверное, Клыч понял другого человека.

— Вот что, друг, — сказал Клыч своему соседу. — Мы мужчины и ты не вздумай передо мной крутить. У тебя нет лишних деньжат и ты не знаешь, что сейчас делать. Идем, если не хочешь меня обидеть. Я как раз получил премию за одно открытие, что ли. Ну, как это называется? Одним словом, перепало дурных денег. Если не пойдешь — обижусь. И если там будешь стесняться, еще больше обижусь. Я ведь еще не обмывал свою премию. И не вздумай там о ней толковать. Я скромный, и не люблю шума... — Он ухмыльнулся. — Открытие, понимаешь, секретное.

Ковча неопределенно пожал плечами, неловко улыбнулся.

— Ладно, идем. Чего ты так разгорячился? Премия так премия...

Они зашли к дамам. Их уже ждали. Ольга Сергеевна, молодая блондинка, копалась в сумочке. Опытным взглядом Клыч сразу оценил содержимое. Ольга Сергеевна положила в кармашек двадцатипятирублевку, а сумочку небрежно бросила на подушку.

Нина Антоновна, уже немолодая, но энергичная женщина, с красивой седой прядью в волосах, подала руку Ковче:

— Идемте, дружок. Как меня утомляют поезда!

Клыч никак не мог понять, откуда у него такое ощущение, будто он видел своих спутниц и раньше. Здесь в ресторане он тоже заметил, как предупредительно к ним отнеслись. Ольга Сергеевна сдержанно улыбалась, лукаво поглядывая на свою старшую спутницу. Официантка же быстро и ловко перевела одинокого мужчину с пивом к трем таким же одиночкам, застелила свежую скатерть, принесла туго накрахмаленные салфетки и приборы. Клыч ничего не мог понять.

Сели за стол так, что Ольга Сергеевна оказалась рядом с Клычем, а Ковча с Ниной Антоновной напротив их. Ольга Сергеевна исподволь с интересом рассматривала Адыла Каримовича. Этот молодой ученый ей определенно нравился. Черноволосый, с волнистой прической и большими выразительными глазами, он был по-восточному внимателен и предупредителен, вместе с тем по-современному прост и товарищески свободен в обращении. Ольга Сергеевна чувствовала, что и сама произвела впечатление на этого ташкентского красавца. Они негромко разговаривали и она часто наклонялась к нему, чтобы лучше слышать. А Клыч с удовольствием рассматривал ее чуточку лукавый и капризный профиль, белые локоны, спадающие на лицо. Он только урывками слышал, о чем умно и серьезно беседовала другая пара.

— Ну, наша судьба, милый Петр Тарасович, — говорила немного устало Нина Антоновна, — только на первый взгляд такая легкая. Съемки, поездки... Конечно, стороннему человеку может показаться, что мы купаемся в славе, в богатстве...

Клыч только ахнул про себя. Так вот почему ему все время казалось, будто он видел этих женщин раньше! Ну конечно, он видел их в кино! Таких спутников еще не перепадало Клычу. Никогда ему не приходилось вот так сидеть с людьми за одним столиком и просто мирно беседовать. Определенно началась в его жизни странная полоса. То этот инженер, едущий во ВГИК, то киноактрисы.

Это вообще был странный вечер. Ольга Сергеевна женским чутьем чувствовала, что нравится этому юноше, и ей нравилось его внимание. Но странное дело, как только проехали Рязань, Адыл как-то потускнел, стал сдержанным, настороженным, надолго умолкал, словно к чему-то прислушивался. Ольга Сергеевна сначала хотела просто обидеться на его невоспитанность, а потом решила просто понаблюдать за ним. Особенно удивило ее то, что он неожиданно обрадовался, когда ужин кончился. И Ольга Сергеевна, слегка обиженная, подумала, уж не боится ли этот молодой человек, что ему придется расплачиваться за них. Но Адыл горячо и упорно настоял, чтобы официантка разговаривала только с ним. Нет, обычные мерки настроений к этому человеку как-то не подходили. «Оригинальный, однако, у меня поклонник», — думала Ольга Сергеевна, поднимаясь из-за стола.

А Клыч разволновался и заспешил не зря. Через окно вагона-ресторана он, мельком глянув на рязанский перрон, увидел женщину похожую на Аллу. Поезд уже трогался, и он не успел как следует рассмотреть. Он знал, что Алла улетела самолетом и должна ждать его в Москве, но тревога не покидала его. Алла знала, каким поездом и в каком вагоне он едет, ведь вместе ездили в кассу. А что ей стоит выехать ему навстречу и подождать в Рязани?..

Когда все четверо добрались до своего мягкого вагона, Клыч сразу узнал Аллу. Она уже стояла в дальнем конце коридора, яркий халатик, сигарета во рту. Таинственная незнакомка... Чего суется, если не договаривались? Он подал ей незаметный для других знак: «Отвали, ничего нет». В купе артисток Клыч облегченно вздохнул, увидев на месте сумочку Ольги Сергеевны. Все в порядке — Алла здесь еще не могла побывать. Он взял с постели Нины Антоновны гитару, улыбнулся, повеселев.

— Сыграйте, Адыл Каримович, — попросила Ольга Сергеевна.

— А что вам спеть? Хотите я вам спою воровскую, а?

И женщины, и Ковча понимающе улыбнулись. Ну конечно, почему бы умным, образованным людям не подурачиться и не послушать воровские песни. Это сейчас модно. Они всегда с таким смешным налетом сентиментальности...

Ты не видела барака в колонии

И конвойного со штыком за спиной...

Клыч пел, улыбаясь, чуточку кривляясь, но ему вовсе не было весело. Ему было и смешно от того, что эти добрые, наивные взрослые люди запросто приняли его в свой круг и были убеждены — он для них свой. Ему было жаль их, потому что если не Клыч, то какой-нибудь другой ухарь обидит их — это неудивительно при их непрактичности и доверчивости. И грустно, потому что он, как ни удачна была его маскировка, оставался чужаком, человеком из другого мира. Его мир живет параллельно с их миром, и эти два мира часто пересекаются, сталкиваются, но никогда не сольются — они враждебны. И самое обидное было в том, что не эти люди были ему врагами, а он им...

Вскоре мужчины ушли из купе своих соседок. Женщины укладывались спать.

— Странно ведут себя наши «влюбленные», — иронически улыбалась Ольга Сергеевна, убирая на ночь прическу под косынку перед зеркалом. — Как быстро им изменяет напускное остроумие, эта противная насмешливость. И как легко читать все их эволюции, перепады настроений!..

— Вы тоже заметили, Олечка? — спросила серьезно Нина Антоновна. — Эта непонятная нервозность в ресторане, потом вдруг облегчение. Не обижайтесь, я не отношу это к влюбленности, хотя в вас нельзя не влюбиться. У меня такое смутное предчувствие, что мы благодаря Адылу Каримовичу избежали какой-то беды. Может быть, это и бред. Но поверьте моему опыту, иногда бред бывает реальнее любой действительности.

...Уже далеко за полночь они встретились. Клыч вышел в коридор покурить. Алла ждала его.

— Убери лапы, — тихо и зло сказал он своей подруге. — Тут тебе не светит.

Алла изучающе, с жесткой пристальностью посмотрела на него. Чтобы смягчить свои слова, он добавил миролюбиво:

— Пусто, сам проверил. Так, мелочь, не стоит пачкаться.

— Лады, заметано, — неожиданно покорно согласилась Алла. Она не поверила дружку ни на полслова. Этот красавчик, кажется, размечтался о чистой и честной жизни? Посмотрим, посмотрим. Вот кончатся «башли» и замечешься, без денег ты не сможешь прожить и дня. И тогда ты отбросишь свою некстати заигравшую совесть. А может, влюбился?.. Так ведь ты вор и от судьбы своей никуда не денешься. Алла насмешливо смотрела вслед Клычу, который ушел в свое купе.

Еще затемно все готовились к Москве, хотя ехать оставалось чуть не шесть часов. Сдавали постели, наспех завтракали, а потом томились, коротая тянувшееся время. Адыл и Ольга Сергеевна стояли у окна и тихо разговаривали. Она рисовала что-то пальцем на стекле.

— У вас определенная способность к перевоплощению. Знаете, когда вы пели эти потешные «блатные» песенки, я представила вас в роли уголовника. Бросайте вы свою скучную науку и идемте к нам. Уверяю, успех гарантирован, — шутила она, но шутила как-то невесело, словно заставляла себя.

— А вы все-таки сумочки с деньгами не бросайте. Уведут, — не сдержался Клыч и улыбнулся, демонстрируя, будто продолжает вчерашнюю игру. Но улыбка вышла неловкая.

Ольга Сергеевна внимательно посмотрела ему в глаза.

— Хотелось бы еще встретиться с вами. Вы ведь наезжаете в Москву иногда? Возьмите мой телефон и адрес. Но сейчас, конечно, мы уезжаем на съемки надолго и далеко. Через год-два вы вдруг вспомните, вот и позвоните... Мне почему-то кажется, что с вами происходит что-то важное, интересное.

И они расстались. В минуту распались знакомства, недолгие вагонные привязанности. В один миг Москва рассосала людей; кого-то встретили родные, кто заспешил на метро, кто сел в такси. И исчез, растворился целый мирок, как распадается, только возникнув, какое-нибудь сложное, но нестойкое химическое соединение.

— Вот так всегда в жизни, — вздохнул, глядя вслед артисткам, Ковча. — Только встретишь человека — и нет его. Ну, прощай! Мне пора, — подал он руку и через полминуты тоже растворился в толпе.

5.

Алла уже ждала Клыча в справочном зале. Здесь, на Казанском, они не стали задерживаться. Алла остановила такси, они молча сели в машину. Она только посматривала на Клыча, ни о чем не спрашивала, ничего не говорила. Так они добрались до Новосибирской, где жила сестра Аллы, толстая плаксивая неопрятная женщина. Чтобы заткнуть ее, Алла «кинула» две сотни. Сестра захлопотала, начала собирать угощение. Клыч был у них не первый раз, и всегда удивлялся: зачем и почему эти люди так живут? Муж у этой тетки спился, приходил жалкий, тощий, нервный, что-то доказывал всем, хорохорился. Слышал Клыч, что был он каким-то экскурсоводом, а потом его обидели, затерли, выставили с работы. Скорее всего, просто закладывал лишнее. И эта баба терпит такую жизнь, ноет и жалуется, но сама тоже ничего не делает, чтобы жить иначе. Странное дело, Клыч так и не знал, как зовут сестру Аллы. Приезжали сюда, спали, уезжали. Алла круто и жестко командовала сестрой, не давала рта раскрыть: — принеси, сходи, не ной, закройся.

И сегодня Алла не изменила себе.

— Хватит, слышала про вашу жизнь. Мураши... Мы на несколько дней, та комната наша на это время. Ну? Слышала? А ты, соколик, что приуныл, а? Отсыпайся с дороги, Клычек, вечером поедем в «Националь».

Классный вор, такой, как Клыч, должен разгуляться, «загудеть», это Алла хорошо знала. И она даст ему полную волю, пусть пьет и гуляет, пусть даже подцепит девочек, ничего. Главное, чтобы не пришло в голову каяться. Алла привыкла к Клычу, терять его не хотела. И не только потому, что он «с фартом», везучий. Она мало считалась с глупой нравственностью, бывала с мужчинами, если нужно было назавтра оставить их с воспоминаниями о ее любви и своем кошельке, не ревновала и Клыча, но имела на него свои виды. Он не только хороший напарник в деле. Алла понимала, что долго так жить не придется. Рано или поздно надо завязать. Тут она согласна, но завязать так, как хочет она сама. Этот дурачок не знает, что у нее уже солидная кубышка, припрятанная там, где кроме нее никто не вздумает искать. И Алла очень трезво и расчетливо пополняла ее. На ее взгляд, «заначка» еще маловата. А вот когда наберется солидный кусок, они с Клычем и начнут новую жизнь. Если, например, купить хорошую кооперативную квартиру в столице, дачу под Москвой... То почему бы и не жить культурно? Даже можно по театрам ходить, знакомых иметь приличных. Но надо денег столько, чтобы хватило не только на квартиру, дачу и машину, но и до конца жизни не бедствовать. А что? За деньги они сделают все. Алла была уверена, что даже службу какую-нибудь «для отмазки» полегче она купит, как привыкла покупать белье. А пока... Пока, Клычек, будем работать. Как бы ты ни психовал.

Алла сидела у окна и мечтала. Этот неопрятный старомосковский двор претил ей. Жить здесь — поневоле запьешь. А тут еще дождь начал лить. Нет, сегодня они с Клычем «загудят». А он и в самом деле отсыпается. Этот суслик втюрился, видать, в ту крашеную красотку. Ничего, и это знакомо. Одной веревочкой мы повязаны, Клычек, так и будем тянуть ее, как ты ни психуй.

Вечером они сидели в «Национале». Сначала Клыч пил молча и зло, но потом отошел. Ничего, с ним и раньше такое бывало. Значит, разгуделся.

— Ты на коньяк не налегай, — мягко попросила Алла. — И не спеши, вечер только начался. Пусть принесут сухого. Сиди, попивай, а потом снова коньячком. А то окосеешь. Гляди, оркестр какой, все молоденькие. А певичка худенькая какая! Вот уж недоля — петь за наши трояки.

— А она и просто так споет, без трояка, — вдруг возразил Клыч.

— Попробуй, — криво усмехнулась Алла.

Клыч из упрямства поднялся и подошел к эстраде.

— Девушка, скажите, вы споете что-нибудь просто так? Без денег, а просто по душе?

Музыканты, привыкшие ко всякому, сначала насторожились, опасаясь, чтобы их певицу никто не обидел, но потом успокоились: этот хамить не собирается.

— Конечно, — мило улыбнулась девушка, — ведь мы все пришли сюда отдыхать, а не гусарствовать, правда же? Я первую песенку для вас спою.

— А зачем же вы тогда поете по ресторанам, если денег не требуете?

— Мне, во-первых, платят оклад, а во-вторых, я люблю петь.

— И так всю жизнь по ресторанам?

— Смешной какой! Нас пригласили на пятнадцать дней. А потом снова за учебу.

Клыч вернулся за столик.

— Без денег споет.

— Конечно, — пожала плечами Алла. — Если такой брюнет, как ты, попросит... А вот дадут тебе хоть бутылку пива без денег? И ей, твоей певичке, жрать в конце вечера, если она не будет петь? Брось ты, Клыч. Мир грязный, а конфетные бумажки придумали для того, чтобы меньше думать о гадостях. Гуляй уж, пока есть здоровье, молодость и деньги...

И Клыч разгулялся. Он снова все забыл, хохотал, рассказывал что-то про Шпалу, с которым сидел в последний раз за Бухарой. Про капитана Егорова, который уже не может крутить солнце на турнике. Потом с кем-то порывался танцевать, Алла удерживала. Но скоро и саму Аллу кто-то пригласил, и она с удовольствием танцевала, и всем было весело. Ресторан наполнялся людьми. И Клыч невольно обратил внимание на компанию, осевшую за соседним столиком.

Парень в джинсах, давно не глаженых, и в стоптанных спортивных туфлях, весело распоряжался:

— Ну, алкоголики, выворачивайте карманы! Всё на середину стола. Федька, тебе не положено сегодня тамадить, изучай меню и молчи! Так, сумма астрономическая — девятнадцать рублей. Гарсон.

Девушка в брючном костюме, синеглазая, озорная, распорядилась:

— Только салат! Никаких отбивных, денег не хватит. Федька, мужчинам — водочки, нам — сухое. Мужчины, о коньячке забудьте, вы еще бедны. А водка мужской напиток, вы сразу повзрослеете. Уважать будут вас — страх!

Шум, гвалт, веселые подначки невольно привлекли внимание Клыча. Слева от стола Клыча и Аллы сидел одиноко грузный сердитый мужчина.

— Сопляки, молоко еще не высохло, а уже пьянствуют, — засопел он. — Принеси-ка, дочка, еще двести и грибочков изобрази.

Официантка, обслуживающая эти три столика, принесла ему водки и грибов, мимоходом спросила Клыча и Аллу:

— Вы не спешите? — Она подошла к «соплякам». — Ну, чего расшумелись на всю Москву.

— Федька наш художником стал. Федя, покажи диплом! Покажи, тебе говорят, тетя тебя уважать станет, — радостно сообщил парень в джинсах. — Он у нас страшно талантливый. Наш Сергей Сергеевич так и говорил: «Вот Федюшу доучу — и помирать можно. А вы, тараканы, довесок к Феде».

— Вы все художники, значит? — дружески расспрашивала официантка. — Сплошь Рембрандты?

— Не-е! — заорала веселая компания. — Мы разные. Подружились давно, а так вообще кто где.

Клыч отходил, сухое вино как-то взбодрило его, прояснило ум. Он посмотрел на зал, на оркестр, а сам невольно прислушивался к соседнему столу. Там уже выпили и немного стихли.

— Не-е, — обиженно говорил Федя-художник неизвестно кому. — Я в Вологду уеду! Что мне Москва? Асфальт рисовать? Уеду я, там леса...

— Там леший бродит, — отозвался парень в джинсах.

— Люди у нас в Вологде — во! — продолжал Федя, но его никто не слушал. — В Вологде что ни человек, то — тип, что ни уголок — то пейзаж. В Вологде...

Заиграл оркестр и вся компания тут же разохотилась танцевать. Клыч заметил, что эта, в брючках, лишняя. Все остальные по парам, а она одна. Клыч отпил коньяка, поднялся, пригласил ее. Она охотно пошла, засмеялась:

— Ой, господи! Федька свалится после второй рюмки. Раскис.

— Жених ваш? — осведомился Клыч.

— Умереть можно — Федька-жених! Он вологодский, — значительно подняла глаза Таня и тут же засмеялась. — Вон та, с Сашей танцует. Женя. Ужасная любовь. У Федьке к ней, а у нее к столице. Роковой треугольник!

— Не поедет с ним в Вологду?

— Ни за что!

— И вы бы не поехали?

Таня перестала дурачиться, склонила голову, подумала, ответила серьезно:

— У меня старомодное воспитание. Я за любимым в пустыню поеду. На льдину. Весь вопрос в том, где он, этот будущий любимый.

— Ждете?

— А какая девушка не ждет? Только я ведь на какую попало любовь не соглашусь! Это моя беда.

— Значит, вы капризная?

— Нет. Но ведь любовь бывает один раз, остальное — увлечение. Их переживать легко, если только знаешь, что это такое...

Танец кончился, а Клычу хотелось еще спрашивать эту девушку с синими глазами. Он проводил ее к столу, сел около Аллы.

— Эта курочка уже влюбилась в Клыча?.. А вот скажи, Клыч, как бы она смотрела на тебя, если б знала, кто ты. Тебе это не приходило в голову? Ну ладно, Клычек, не обижайся, крути дурочке голову, я не против. Вот только кем ты теперь назовешься? Ученым? Студенточка тебя быстро раскусит. Нет уж, сиди и пей.

И снова им что-то несла официантка, что-то пили, и Клыч пил и не пьянел.

— Думаешь, испугаюсь сказать, что урка? Да никого я не боюсь, — говорил он Алле и снова шел танцевать с Таней.

— Зря вы свою жену оставляете, — упрекнула его Таня, но танцевать не отказывалась.

— Алла мне не жена, — пожал плечами Клыч, — моя кузина. Да, всего-навсего. Но кто же вы, Таня? На кого учитесь?

— Я через год буду журналистом.

— Стихи пишете?

— Нет, что вы! Стихов не пишу. Я еще и очерков не пишу. Так, кое-что для себя. В тайную тетрадку. Ну и немного в газету, в многотиражку нашу. Но туда все пишут. А вы?

— Я? Я вор, Таня, — усмехнулся Клыч. — Вы придете завтра к Большому? Приходите, а? Я буду ждать. В семь вечера.

— Уж тогда без пятнадцати семь, — улыбнулась Таня. — Вы уже пьяны? Или еще держитесь? Вы много пили сегодня, я видела. Не нужно говорить глупости и не потеряйте кузину.

...Они ехали в такси. Алла терла лоб — выпила лишнего. Клыч почти ничего не видел. Во рту пересохло, хотелось ледяной воды.

— Ну что, полегчало? — спросила Алла. — Завтра бы закатиться в Химки. Давай поедем в Химки, а? В лес с ночевой, вот бы хорошо. Наберем «ваксы», харчей. Разведем костер. А, Клыч?

— Поедем, поедем. Куда хочешь, хоть на Колыму. К белым медведям поедем. — У Клыча отчаянно болела голова.

6.

На следующий день Клыч провалялся до полудня и отошел, но ехать из города отказался наотрез. Алла ничего пока не знала, а он терзался. Как его угораздило проболтаться этой девчонке, что он урка? Такого никогда не бывало ни с ним, ни с одним из знакомых уркаганов. Тайна ремесла хранилась настолько крепко, что между собой и то они никогда не называли свое дело воровством. Таков своеобразный этикет. Теперь его терзал страх. Завалился, так по-дурному завалился! И почему его потянуло на откровенность? Только ли от выпитого? Но и раньше они обмывали каждое удачное дело. Так уж водится — обмыть с размахом, на всю катушку. И тут, вчера, вдруг не «загудел» по-старому, а рассиропился. Что же происходит?..

Ну, трусить особенно нечего, девочка никому не станет болтать. А если и скажет, то ей просто не поверят. Мало ли как дурят их брату голову парни? Взял и пошутил. «Ксивы» вроде в порядке, и если даже придут, на первых порах не заметут. А потом можно и смываться из Москвы. Ищи ветра в поле. Приехали погостить, и все тут. Алла же имеет прочные «ксивы» уже давно. Она геолог. Это удобно даже потому, что деньги у геолога не в диковинку. И все-таки он первый раз «раскололся», хоть не на допросе, а раскололся.

— Почему же ты не поедешь? — не выдержала Алла. — За той дурочкой в ресторане присох? Не того поля ягода, Клыч.

— Она ни при чем, — огрызнулся Клыч.

— Учти, Клыч, — с открытой угрозой произнесла Алла. — Не вздумай крутить. Глаза выжгу. Мы с тобой повязаны, соколик, крепко-накрепко. И ты сам знаешь, что воровской закон говорит...

— Скажи пожалуйста, Сонька Золотая Ручка! Законы пишешь. Ты же...

— Ну? Ну, договаривай... — Алла зло и грубо выругалась.

— Ну, ты! — попытался одернуть Клыч, но Алла уже разошлась, что бывало с ней крайне редко.

— А ты заговорил, — усмехнулась она. — И вдруг прошипела бешено: — Или чистеньким захотел стать? Я вот тебя шлепну, гада, и сама пойду в МУР. Понял?

Она медленно вытащила из сумочки «вальтер». Клыч побледнел, отшатнулся, прижался спиной к стене.

— Мне терять нечего, понял? Ты сегодня же уедешь со мной туда, куда скажу. И если только подумаешь смыться от меня — найду. Ты Алку знаешь. Ну? Отвечай!

Клыч овладел наконец собой, отвалился от стены, сунул руки в карманы.

— Не станешь стрелять. Духу не хватит. — Не обращая внимания на Аллу, прошел на кухню, открыл кран, припал к струе ртом.

Алла стояла позади него, опершись плечом о косяк. Пистолет она уже спрятала.

— Деньги кончаются.

— Что деньги? Навоз. Сегодня нет, а завтра целый воз.

— Кончаются. И надо смываться отсюда. Сестра подозревает.

— Скажи, какая шустрая сестра! Сколько лет не подозревала.

— Хватит трепаться! Сегодня же дам ей денег. А завтра...

Ясно, Алла чует паленое, и про деньги придумала. И у него, и у нее еще запас на добрых три месяца. Хотя и ворованные...

...Клыч осторожно, издалека, с угла улицы осмотрел площадь перед Большим. Да, она пришла. Он долго смотрел, и когда Таня откровенно забеспокоилась, решил подойти. Будь что будет. Он совсем не знал, почему пришел сюда, зачем пришла она. Он только испытывал тяжесть, словно идти нужно было в какую-то неизведанную даль, а не просто перейти через улицу.

Что с ним произошло? Что его толкало сейчас к этой незнакомой девчонке у фонтана? Любовь? Нет, любви не бывает. Он и видел-то ее в тумане, выпив лишнего. О какой любви можно говорить! Но она в чем-то поверила Клычу... И Алла поверила, раз сегодня вынула из сумочки пистолет. Только по-другому поверила. В чем это другое?.. Нет, сегодня Алла стрелять не стала. Но в другом случае и в другой обстановке она его пришьет. А во что эта поверила? В то, что он ей сказал правду? Но такая правда отпугивает. А она пришла.

— Здравствуйте, Таня, — тихо сказал Клыч, останавливаясь перед девушкой.

— Здравствуйте, — серьезно ответила та, внимательно на него посмотрела, опустила голову и медленно пошла к переходу. Клыч шел за ней, не зная, о чем говорить.

— Если вы собрались со мной в театр, то напрасно, — Таня заговорила полуобернувшись, не поднимая головы. — Вы... вы сказали вчера правду? Если пошутили, то слишком зло. А если вдруг — правду... То она ужасна. В любом случае — мне не до спектаклей.

Клыч не знал, что отвечать этой девушке. Почему бы не свести все к неудачной шутке, извиниться и просто пойти куда-нибудь гулять, болтать?... Но он, много раз легко лгавший, выдававший себя за кого угодно, сейчас почему-то не мог сделать этого. И так, молча, они прошли к площади Дзержинского, мимо Детского Мира, потом повернули обратно.

На Красной площади было в этот час тихо, пусто. Таня почему-то шла вдоль ГУМа, не переходя площади, молчала, о чем-то напряженно думала. Молчал и Клыч.

— Здесь, на этой площади, мой дедушка давал клятву седьмого ноября 1941 года... Он был в ополчении. А потом погиб. Странно, что сейчас редко кто знает своих дедов? Я уверена, что очень бы любила его. Как папу.

— А кто ваш отец, Таня?

— Отец? Он у меня чудак, всегда шутит со мной, хотя у него нелегкая жизнь. Когда я была совсем маленькая, бывало, придет с работы, сядет рядом и начинает говорить со мной строгим-строгим голосом: «Я же тебе, Таня, сто раз говорил — не ходи в Африку. Не ходи. В Африке гориллы, в Африке акулы...» А я уже сама читала эти сказки. И у нас начиналась игра... А сейчас папы уже год нет. Он в Сирии строит мосты. Простите, но...

Таня остановилась, посмотрела прямо в глаза Клычу.

— Все-таки это правда?

— Правда.

— Несчастный, — она качала и качала головой, прижав руки к щекам. — Как же можно так жить на свете? Я ничего, наверное, не понимаю. Но ведь это страшно. Какой же вы несчастный!..

Она повернулась и быстро пошла к станции метро. Клыч шел за ней совершенно подавленный. Так его никто еще не называл. Она знала, что Клыч идет за ней, остановилась у самого входа.

— Сегодня... больше ничего не надо. Если же хотите... Я, правда, не знаю, зачем... Ждите завтра меня вон там, у выхода из Университета, — она показала на ворота на Моховой, — я заканчиваю занятия в три.

И ее не стало. Так смутно на душе Клыча еще не было. Его ловили, его судили и охраняли, но тогда у него на эти случаи водилась злость. Злости сейчас и в помине нет, а худо так, как никогда раньше.

Чтобы больше не думать, он зашел в кафе «Марс» около театра Ермоловой, заказал вина, хороший обед. «А пошли вы все — и хорошие и плохие. Эта Таня — чистюля, и эта воровка Алла. Никому никто в этом мире не нужен.»

Он много пил, ел, не замечая вкуса, а на душе становилось все холодней и холодней. Наверное, именно в такие минуты стреляются...

7.

— Иди сюда, Клычек, — позвала его с кухни Алла. — Не бойся, не укушу.

Она сидела в сестрином халате, непричесанная, усталая.

— Дала этим идиотам полсотни и отправила в деревню. Пусть катятся, отдохнуть дадут, — презрительно говорила Алла. — Так этот алкаш мне даже ручку поцеловал... Сигареты есть? У меня кончились, а выходить не хочется. Пить будешь? Есть «Российская»... Слушай, Клычек, у нас что-то не клеится. Психуем оба. Так и до драчки недалеко. Я решила — давай разъедемся. Я буду в Тюмени. Адрес у тебя есть. Вспомнишь — позовешь. Ты к себе в Ташкент?

— Не знаю, Алка. Там бражка встретит, и снова я сгорю. А в колонию мне сейчас не хочется.

— Я так и поняла. Ты не ввязывайся. Притихни. Отдышись. Поживи тихо, и пройдет. «Бабки» у тебя еще есть, я добавлю. Годится?

Мирно и тихо они сидели на кухне, со стороны будто добрые супруги, обсуждающие семейные дела.

Клыч был мрачен. Хорошо завязывать, когда знаешь, что будешь делать завтра. Он не знал. Уж так получилось в его судьбе, что одно только дело умел делать блестяще. «Вкалывать» считалось зазорным в его кругу. А ведь чтобы жить, надо что-то делать. И он не знал, что будет делать. Хорошо бы с кем-нибудь сейчас потолковать по душам. Но ведь не с Алкой же ему советоваться. Она ничего не должна знать, незачем. Она тут не советчик.

Невеселый был этот последний день в Москве.

— У сестры ты больше не оставайся, — напомнила Алла. — Незачем глаза мозолить.

— Не останусь.

Назавтра он проводил Аллу. На Казанском, в толчее людской, на какой-то миг Клыч заколебался. На что он решается?

— Дурная какая-то у нас встреча получилась, не думала я. Ну да ладно, с тобой вот побыла. Только учти, долго я тебя ждать не желаю. Не приедешь — с другим повяжусь.

Они стояли на перроне под мелким дождем. И Клыч уже раскаивался, увидев огорчение на лице Аллы. Но ведь ему и в самом деле нужно побывать дома, в Ташкенте. А Алла почему-то всегда не любила его город. Может быть, у нее там было «дело», кто знает. Теперь-то он хорошо знал, что у нее не все начистоту.

— Да не задержусь, — успокоил он. — Мне ведь там тоже не климат. Враз на примету возьмут, что Клыч появился.

— Ну, будь.

— Будь!

...А в три он уже был у ворот университета. Никогда никаким ветром не заносило его сюда. И неловко, отчужденно чувствовал он себя сейчас в небольшом скверике, где на скамейках плотно сидели студенты, уткнувшись в конспекты. Все они, юные, голенастые, с заросшими головами, показались Клычу ужасно скучными. И когда к нему поспешно подошла Таня, спросил:

— Неужели это интересно?

Таня сразу поняла его состояние.

— Адыл, учение — не обязанность, а образ жизни. Вам вот интересно?

— Более или менее... — усмехнулся он. — А чего вон та девушка так переживает? Заплаканная, совсем расстроенная.

— Какой вы недогадливый! Сейчас сессия. Значит, засыпалась на зачете или экзамене.

— Засыпалась? Когда я засыпаюсь, меня под охраной водят. Разве это засыпалась?

— А знаете, Адыл, я именно об этом думала... Я спешу домой. Если хотите... Тогда идем. Так вот, вы... люди вашей профессии... Боже, как трудно, когда боишься обидеть.

— Да вы не бойтесь, чего уж там.

— Так вот, вы, в общем, переживаете те же самые чувства, что и все люди. Страх. Досаду. Радость. Боль. Только причины совсем разные. И вот это самое страшное. То, что всем людям доставляет горе, для вас может оказаться счастьем. Вы понимаете?

Автобус на Ленинские Горы уходил с площади Революции. Таня деловито стала в хвост очереди. Клыч попытался поймать такси, но она так глянула на него, что он вмиг остыл. Автобус шел долго, и они молчали, зажатые в проходе. А когда наконец вышли у третьего крыла здания, Клыч даже растерялся. Вблизи этого здания, видного из любой точки Москвы, он оказался впервые. Таня деловито прошла через проходную, сказав вахтеру:

— Это мой гость.

— Документик придется оставить, нам-то гостей не особенно велено пускать, — со значением сказала вахтерша, скучающе глядя на гостя. Впервые Клычу пришлось использовать свою «ксиву» по такому невинному поводу. Но вахтер, одним глазом глянув в «корочки», махнула рукой:

— А, идите. Все равно ведь...

Что ей все равно, Клыч так и не понял и покорно пошел за Таней. Они шли какими-то коридорами, поднимались на лифте, потом снова шли, и добрались до ее комнаты. В боксе было всего две совсем маленькие комнатки, не больше одиночки, с минимумом обстановки. В таких келейках и живут студенты? Но присмотревшись, он увидел, что все необходимое в общем есть — стол, два стула, кровать, шкафы, гардероб, место для чемоданов. Теперь комнатка очень напоминала вагонное купе.

— А там? — спросил он почему-то шепотом.

— Там — точно так же. Англичанка одна живет.

— Англичанка?! Вот здорово. А как вы с ней?

— Ничего. Общаемся. Идемте обедать, я падаю от голода.

В столовой Таня взяла весьма скромный обед, и снова, когда он захотел угостить обедом пошикарнее, она только зыркнула на него глазами. «Она не хочет ничего на ворованные деньги», — сообразил наконец Клыч и потускнел. Да, ей и пыль в глаза не пустишь. Она живет совсем другим. Странно, но теперь ему даже и в голову не приходило, что она может его выдать.

После обеда вернулись в комнату, и Таня потребовала:

— Ну, рассказывайте, Адыл.

— А что рассказывать? — чуточку кокетничая, отозвался он, решив, что она ждет необычайных историй из воровской жизни.

— Как жить дальше думаете? Неужели — как и раньше? Или вы ничего не понимаете? Ведь вы же человек! Как можно себя так не любить!

И такое слышал на своем веку Клыч, и уже собирался оборвать эту девчонку. Нотации ему не нужны. Но Таня на нотации не разгонялась. Села деловито к столу. Взяла карандаш, бумагу.

— Где вы будете работать, жить? Кто у вас есть из родных? Кроме вашей кузины, разумеется... В Ташкенте? Никогда там не была... Вот вам адрес, а вы мне сразу напишите, как у вас сложится. Только... Только в одном случае можете писать...

А Клыч-то уже было подумал, что завяжется роман с этой милой девушкой, что... Но теперь понял, что любая попытка говорить о чувствах оттолкнет Таню. Нет, брат, не твоего поля ягода.

— И сейчас мы пойдем в вестибюль. Вы закажете билет на самолет и дадите телеграмму домой, что вылетаете. А я... Я уж провожу вас, так и быть. Хотя у меня зачетная сессия, сами понимаете.

Опечаленный, ходил с ней по коридорам Клыч, брал билет, писал телеграмму. А сам чувствовал себя так, словно его одурачили.

В Домодедово Таня не поехала, проводила до аэровокзала, подала руку на прощанье.

— Я буду очень беспокоиться за вашу судьбу. Ни один человек не имеет права жить так. Ведь жизнь одна, второй не будет.

И уже в самолете, когда потухло табло и можно было закурить и подняться из кресла, Клыч ушел в хвост и вдруг засмеялся над своими похождениями. Как все глупо получилось! Хорошо, что никто из своих не знает об этом. А может, не так уж глупо?.. Он посмотрел в иллюминатор на звезды. Ну что ж, пока он летит в Ташкент. Здесь он родился и вырос, отсюда пошел скитаться по городам и колониям. Но значит не умерло в нем, в его душе, чувство родины, если он сейчас, в самолете, так волновался.

Четыреста двенадцатый рейс на Ташкент ночной. Ужинали вскоре после взлета. А потом стюардессы повыключали в салонах свет, оставив только дежурное освещение. Клыч никак не мог уснуть. Как привычно и буднично происходит теперь полет! На громадной высоте летит махина, в которой спят двести человек. А ему вот не спится. Он достал сигареты, спички, поднялся из кресла и снова направился в хвост самолета. В своем отсеке стюардесса, оставшаяся дежурной, вяло листала журнал.

— Не спится? — усталым сонным голосом спросила она.

Он кивнул.

— Спать надо.

— А вы?

— Я не имею права. Давно дома не были, волнуетесь?..

— Давно. Очень давно.

— Все мы возвращаемся домой. Рано или поздно.

— Все. Но не все одинаково.

В туалете Клыч до самого фильтра выкурил сигарету. Нет, ему не просто нужно вернуться домой, а вернуться в детство, когда он не был еще «Клычем», а просто мальчиком Адылом. И начинать жить снова — не с сегодняшнего дня, а с той поры, когда он не стал еще Клычем. Теперь он чувствовал, что жил сам по себе, в одиночку. Но в одиночку не получается. Люди, которые совсем не знали его души и никогда ею не интересовались, влекли его за собой, требовали, чтобы он был заодно с ними. Но они все одиночки. А он сыт жизнью в одиночку. Но решать все-таки должен он один. Сам. И чем дальше он будет оттягивать этот шаг, тем меньше в нем останется решимости.

Клыч достал из кармана документы на имя человека, которого он никогда не знал, еще раз внимательно прочитал. Потом порвал их так, чтобы нельзя было бы определить, чьи это документы, обрывки сунул в мусорный ящик, нажал ногой на педаль. Потом достал справку колонии о своем освобождении. Это единственное, что он нажил за свои двадцать пять лет.

Мимо стюардессы обратно в салон прошел уже не вор Клыч, живущий по чужим документам, а условно-досрочно освобожденный Адыл Вахабов.

8.

Начальник городского уголовного розыска Андрей Сиротин упрямо прятал свое горе. В этом тяжком состоянии ему казалось, что исход болезни Ирины зависит от его настойчивости и упрямства. Стоит только ему смириться с неизбежностью, и смерть заберет жену.

Люди, оказывается, имеют в своем запасе очень мало слов для обозначения чувств, поэтому пользуются привычными и удобными, как диванные подушки, словами. Любовь, ненависть, грусть... Но ведь все-все обстоит совсем иначе. Сиротину случалось уже и женатым влюбляться, нередко встречались женщины, которые откровенно нравились ему. И Андрей никогда не казнил себя за такие мимолетные увлечения, короткие, как вспышка спички. С женой все много сложнее. Если бы его спросили, любит ли он свою жену, Андрей удивился бы вопросу и не сразу нашелся, что ответить. Любовь? Об этом чувстве в отношении Иры даже говорить неприлично. Какая же тут любовь, если они живут вместе? Любовь была, когда они еще только встречались. Немного, двенадцать лет они прожили с Ирой. Но теперь, когда она так больна, все теряло для него всякий смысл и содержание. Разве назовешь то, что они нажили за эти годы. Двое ребятишек, семья — еще не все. Двенадцать лет они взаимно обогащались, познавали друг друга, учились понимать друг друга, а значит и весь мир вокруг. У них выработались одни мысли, один взгляд. Разве это любовь? Это нечто неизмеримо большее, чему бедное на слова человечество еще не нашло названия. И долгие недели и месяцы он упрямо убеждал себя и весь мир, что Ира должна жить и будет жить.

В Рубцовске уголовному розыску работы не густо, и Андрей мог каждый вечер просиживать в больничном скверике, чтобы в любую минуту оказаться около Ирины. Медики уже настолько привыкли к громоздкой неподвижной фигуре милицейского офицера под окнами, что озабоченно спрашивали, что с ним, если Андрей не показывался на месте после пяти.

Когда задержанную доставили в отделение, Андрей составил акт задержания и еще раз перечитал показания свидетелей. Все в этом деле ясно, как родниковая вода в стакане. Задержали воровку, которая хорошо прикрылась добротными «ксивами». Андрей уже отправил дело следователю Калинину, но, еще раз перебрав в уме все обстоятельства, позвонил:

— Слушай, Петр Алексеевич. Завтра я тебе эту задержанную передаю. Но у старухи Нежиловой есть в показаниях упоминание о сумочке...

— Подожди, подожди, Андрей Романович, — Калинин подышал в трубку, листая дело, — вот оно. Сейчас найду. Слушай запись: «Когда ее поймали, она стояла у окна купе с белой дамской сумочкой в руках». Ну и что?

— А ведь никакой сумочки у этой дамочки нет. Вот какие пироги.

— М-гм... Да, задача. И что ты думаешь по этому поводу?

— Что, что... Не выходит у меня из головы эта сумочка.

— А что теперь сделаешь? Поезд идет уже где-то за Уралом, в вагонах все пассажиры сменились. Одни сошли, другие сели. У этих вагонных жуликов всегда мало свидетелей.

— Ладно, я подумаю, Петр Алексеевич.

— Думай. А как жена, Романыч? — спросил сочувственно Калинин.

— Трудно. Но надеюсь. Надеюсь, — упрямо и хмуро повторил Андрей слово, ставшее для него теперь самым важным.

И вот теперь старший лейтенант Сиротин и участковый Башкиров шли вдоль железнодорожного полотна. Случается и такое, когда розыск ведется попросту ногами, а не дедуктивным методом. Андрей легко вспомнил, на какую сторону выходили окна вагона. И теперь они шли на расстоянии двух-трех шагов друг от друга, стараясь не пропустить ни одного предмета. А их много валялось вдоль путей. Пассажиры словно старались нарочно замусорить землю, как «дикари» на лесной поляне. Попадалось всякое: старые чемоданы, туфля, чей-то изломанный головной убор и особенно много консервных банок, бутылок, оберточной бумаги. А Андрей Сиротин, поглядывая на зеленые лужайки, рощицы, с горечью думал, как мало они с Ирой бывали на природе, среди полей, в лесу, около тихой речки. Как только она выйдет из больницы, они будут часто просто бродить по земле, не обременяя себя заботами.

Вспомнив о жене, Андрей посмотрел на часы. Через полчаса он должен был бы сидеть в сквере, но пока восемь пройденных километров ничего не дали. Они будут идти еще пять километров до разъезда, и если ничего не найдут, то пройдут этот же путь пешком обратно, для контроля. И Андрей, который не был злым человеком, теперь ненавидел эту крашеную подлую бабенку, из-за которой он не может вовремя оказаться около жены.

А Алла, сидевшая под замком, вначале нервничала, а теперь даже рада была, что ее долго не тревожат. В первые минуты она не могла спокойно обдумать случившееся. Только одна горячечная и безумная мысль билась в ней: если бы вернуть ту злосчастную минуту, когда она погорела, чтобы предотвратить случившееся. Теперь же о той минуте Алла не думала, но зато хорошо обдумала дальнейшее. Много ли они знают, и что именно? И как с ней будут говорить? Клыч не мог ее заложить, не такой он... Значит, и ей о Клыче надо помалкивать. Получится групповщина, а это ни к чему — срок подлиннее подкинут. Не могут они знать о ней ничего, кроме самого факта в вагоне. А тут она найдет, что сказать. Да, потратилась в Москве, едет без копейки, а просить противно. А тут эта старуха с сумкой, полной денег. Не удержалась. Что ж, согласна на любое наказание. Отработает свое, в своем проступке раскаивается.

То, что этот старший лейтенант такой хмурый, озабоченный, даже хорошо. У таких, видно, ума не густо. Ну хорошо, она попалась. В конце концов, ее же задержали только при попытке, кража ведь даже не состоялась. Мало ли что могло произойти? Кому-то что-то показалось, только и всего... А умная женщина способна на многое. И говорить она может так, чтобы все смешалось в голове у этого провинциального детектива, может и слезу пустить. Женские слезы иногда удивительно меняют дело. Может, наконец, состроить глазки, на что когда-то один зеленый лейтенантик клюнул.

Алла успокоилась и теперь даже с нетерпением ждала уровца. В ожидании событий она потребовала у дежурного дать умыться. Тот проводил ее к колонке во дворе и она с удовольствием умылась, потом перед тусклым зеркалом под настороженным взглядом юного дежурного тщательно уложила прическу, подкрасилась, поправила ресницы. Строгости в этой Тьмутаракани не ахти какие, если ей дают возможность наводить туалет. В камере она подняла повыше юбку, чтобы лучше открылись колени. А уровец не шел.

— Дежурненький, где же ваш начальник? — спросила Алла через дверь, уже поняв, что этот малец настолько недавно в милиции, что будет стараться стеречь ее особенно строго, и покрутить ему мозги не удастся.

— Не знаю. Когда приедет — вызовет.

Сиротин появился в девять часов вечера, усталый и еще более хмурый.

— Ах, товарищ капитан! Уж решайте скорее мою судьбу, — Алла села, заложив ногу на ногу. Капитаном она назвала этого чурбака, чтобы польстить ему, словно невзначай.

— Успеем решить. Утром я передам вас следователю. А пока отдыхайте до утра.

— Ах, капитан, уж лучше к одному концу, — Алла капризно изогнула губы.

— А к какому же концу, гражданочка? — Сиротин сел за стол, по-крестьянски сложив руки на столе. — В вашем деле конец один. Рано или поздно. Неужели же вам это не понятно?

— Ах, да что вы можете знать о моем деле? — Алла старалась за этой невинной беседой выяснить, что о ней известно.

— В меру необходимых мне данных, — сухо ответил Сиротин и вышел из комнаты, не обратив никакого внимания на ее открытые колени, на томный голос и недвусмысленные взгляды. Алла прикусила губу. Этот формалист насторожил ее.

А «формалист» широким шагом шел по ночному городу к больнице, где он тоже был нужен...

Следователь Калинин показался Алле вполне мирным, домашним, этаким уютным папашей. Одет попросту, брючки на ремешке, на ногах сандалии. Лицо круглое, с маленькими глазками, розовая лысинка и голос с хрипотцой. Поглядывает с улыбочкой:

— Что же это, красавица, а? Да ты не отворачивайся, не отворачивайся, а слушай. Чего ж ты это людей обижаешь?

Он укоризненно покачал головой, придвинул дело, поковырялся в нем, со вздохом отодвинул:

— Рассказывай все, как дело было. И тебе, и мне будет полегче.

Алла сразу прикинула, что этого добрячка она сумеет заморочить.

— Ой, вы понимаете! Такое наслоение недоразумений. Я очень сожалею, но там, — Алла показала на папку с делом, — все совсем не то, что было на самом деле. Даже и близко к правде нет ничего.

По ее рассказу получалось, что и кражи не было, и деньги-то ей ни к чему. Просто она договорилась с одной попутчицей перекупить у нее норковую шубку. А свои деньги у Аллы на книжке... Одним словом, она хотела одолжить. Да-да, именно одолжить. А соседка ее не поняла, подняла шум.

Калинин слушал ее внимательно, даже голову склонил набок, помаргивал добрыми глазами.

— Это ж зачем врешь мне, старику? — искренне огорчился он. — Ну да бог с тобой. Я-то поначалу думал, откровенно поговорим. Давай для начала свою фамилию, имя.

Он придвинул бланк допроса. Алла почувствовала, что где-то сфальшивила.

— Фамилия? Алла Целинная.

— Даже вот так? Целинная?

— Разве над фамилиями можно смеяться?

— Что вы, разве я смеюсь? Простите, пожалуйста. А специальность какая будет?

— Геолог.

— Ага, институт, значит, кончали?

— Да, кончала.

— Понятненько. Значит, в пределах «морского боя» и «балды» образование есть?

Алла непонимающе посмотрела на следователя. Но тот, хмыкнув, опять уткнулся в дело.

— Если вы, гражданка Целинная, больше ничего не имеете сообщить, то давайте отдохнем. Что-то голова разболелась, да и перекусить больно охота, — миролюбиво сказал Калинин, поднимаясь из-за стола.

В столовой он отыскал старшего лейтенанта Сиротина, поставил свой обед, сходил за ложкой и вилкой.

— Что-то спину разломило, к дождю, видать. Как жинка, Андрей Романыч?

— Ни хуже, ни лучше. Замедлился процесс, но и улучшения нет.

— Даст бог, на поправку пойдет. А наша мадам вовсе не студентка, никогда ею не была. Нюхом чую. Все же запрос в Новосибирск сделаю, в институт.

— Да важно ли это — училась, не училась?

— Очень даже важно, Андрюша, — Калинин аккуратно сложенным платочком вытер рот. — Если не училась, то диплом «темный», и трудовая. Такую липу делают не для спортивного интереса. Прикрыться, вот какие пироги.

— А сумочка? Петр Алексеевич, сумочка!

— Это дело еще доказать надо, что сумочка ее. Будь спокоен, и сумочку предъявим. Пойду я. Привет и поклон Ире. Хорошая женщина, души большой. Пусть поправляется. Обещался я взять вас на рыбалку. Как выпишут — поедем вчетвером. Я со своей половиной и вы.

Сиротин посмотрел вслед своему давнему товарищу. Андрей и сам, приехав сюда на работу, не очень верил в следовательские способности этого с виду мешковатого немолодого человека. На это, между прочим, попадались иные преступники. Андрей давно понял, что ума Петр Алексеевич хитрого, тонкого, памяти цепкой. И не удивился, когда уже перед уходом в больницу услышал по телефону голос Калинина:

— Андрей Романыч? Сумочку не хотела признавать ни под каким видом. Откудова, говорит, такие деньги да еще оружие. Дак я сразу: снимать-то спрашиваю, отпечатки пальцев? А что она, дура, что ли? Там скрозь ее руками залапано. Мате-е-рая! Но дельце, скажем прямо, пустяковое. Дак оно и лучше: нам спокойнее и народу меньше неприятностей. Ты к больнице? Ну, шагай, шагай. Большого тебе мужества, Андрюша. Живи... для Ирины своей.

Часть II

1.

Никогда особенно Адыл не испытывал чувства причастности к жизни людей вокруг. Те неизбежные изменения, что происходят вокруг, занимали его только одной стороной: лучше стал жить народ, значит, в карманах больше денег. И толика этих денег становилась его деньгами. Такой контакт с действительностью устраивал его раньше вполне. Теперь ему надо было попробовать стать частью этого потока. Оказалось, что это не так-то просто...

В первые дни по приезде никак не мог свыкнуться с мыслью, что он в Ташкенте. Ташкент Адыл не видел шесть-семь лет. Правда, и других городов за эти годы он не увидел... И теперь удивлялся странному отчуждению родного Ташкента. Адыл видел его белые дома, широкие проспекты и понимал, что так только и должно было быть. После землетрясения не мог город лежать в руинах. Но сделался каким-то чужим, холодным и неуютным. Только потом, несколько дней спустя Адыл понял, в чем дело. Он не находил старых дружков. Нет, снова в воровскую компанию он бы не пошел, но ведь что делать, если других друзей у него не водилось... Поэтому он очень обрадовался, когда встретил в трамвае Кадета.

— Клыч? Привет! — Кадет обнял друга, потянул к выходу, — как раз тут одно заведение есть.

Они сошли на Текстилькомбинате, зашли в кафе «Дильбар». Кадет сразу спросил пива.

— Жара... Ну, рассказывай, Клыч!

Адыл рассматривал Кадета. Постарел, лицо в морщинах, руки огрубели.

— Что рассказывать. Кадет? Вот вышел. Присматриваюсь, — уклончиво ответил Клыч, отпивая из стакана. — А как ты?

Настороженность и оскорбляла, потому что раньше они «работали» вместе, и была необходима. Мало ли что бывает? Оба словно ощупывали друг друга, чтобы «не затерялась» в кармане финка. В их мире и такое бывало: доверишься корешку, а он тебе нож в бок всадит. Но Адыл скоро убедился, что Кадета бояться не надо.

— Я ж завязал. Да ты не смотри так. Рано или поздно и тебе туда же дорога. Иного нам не дано. Чем позже, тем хуже для себя. Теперь ведь не только порадуются, что ты на честный путь встал, а еще и поинтересуются, чего долго раздумывал... Ну, женился я. Пока шарашил, «бабки» водились, хорош был. А как завязал... Жить, конечно, можно. Вполне можно. Квартиру нам дали. Ну, кровать, телевизор взял. Так по мелочи кой-чего. А ей, подлюке, мало. Раньше, говорит, деньги без счета водились, а теперь... Вот как повернула, хоть снова иди шарашить да под стражу. На это ей наплевать. А у меня дочка. На заводе считаются. А в доме, как в кичмане, каждый день скандал, крик. Уходить собирается, дочку забрать.

Адыл впервые видел в глазах Кадета такую тоску.

— И все-таки, Клыч. Воровать это не жизнь, в этом я убедился. Но и честно жить нашему брату не так-то просто. Ведь сколько лет зря ушло — ни образования нет, ни квалификации.

— Что же, прямо так и говорит — иди воровать?

— Ну, нет, так она не говорит. А если каждый день поет, что денег мало? Говорит, в торговлю иди. Так там, если по-честному, поменьше чем на заводе. Ну ладно, что обо мне? А как ты, братан?

— Что я? Срок дали, вышел вот... Да только не очень потянет на новую житуху, как поглядишь на тебя.

— Ты это брось, брось! Чего на меня глядеть? Сам виноват, с дрянью повязался... Это со всяким случиться может. А красть я все равно не буду. Вот скажу тебе штуку такую, — Кадет придвинулся к Адылу. — Встретил я тут на днях одного... Учились вместе. Знаешь, кто он теперь? Подполковник! Понял? А я ведь не хуже его учился когда-то. Завидно мне стало, честно говорю.

— Так что? Служить тебя обратно не возьмут.

— Да. Не возьмут. Куда я теперь? А вот хоть чего-то в жизни добиться хочу. Есть у меня мечта... Да как ее добиться, если дома такое?.. Учиться на заочный хочу. Диплом получить.

— Диплом? Да что в нем, Кадет? Инженеров вон сколько. Я вот кандидатом наук даже был, — усмехнулся Адыл. — Не дело это — учиться.

— Нет, братан, не скажи. Мне ведь не должность нужна. Когда-то меня здорово к автомобилям тянуло...

Они расстались, обменялись адресами. И Адыл снова начал свои хождения по отделам кадров. В двух местах ему уже отказали. Но сдаваться Адыл не собирался. Его не столкнут. Он упрямый.

Не повезло и в третий раз. Адыл выскочил на улицу, несколько минут шел поспешно, горячо, потом притормозил. А в чем, собственно, дело? Чего он обижается? Почему ему должны поверить, что он будет честно работать?

Да что работать? Работать и в колонии приходилось немало. Надо честно жить. И тут все зависит от самого себя.

— Нет, — упрямо повторил Адыл, — нет...

2.

Что «нет», он пока и сам не знал. Но настроение все-таки оставалось гадким. Адыл зашел в магазин, взял двести граммов колбасы, «четушку» и направился в поисках укромного уголка. Но пристроиться в одиночестве ему не удалось. В парке за ним слишком пристально следил дежурный милиционер, а на улицах не ахти как удобно располагаться в подворотнях. И Адыл сел в троллейбус и уехал на Комсомольское озеро. Здесь, пройдя по пустынным аллеям, на пустом бережку, свободном ввиду запрета от купальщиков, он устроился на скудной городской траве. Выпить-то неплохо бы, но посудинки никакой не находилось. Старик, одетый в старье, словно случайно оказался рядом с ним.

— Стакан, что ли? — спросил он, всматриваясь в Адыла подслеповатыми глазами.

— Давай, если есть, — безразличным тоном отозвался Адыл. Но старик, медленно шаря за пазухой, все всматривался и всматривался в Адыла.

— Чего ты, батя? — встревоженный неизвестно чем, спросил Адыл.

— А ты пей, пей, если захотелось... — непонятно бормочет старик.

Адыл наливает в стакан водки, выпивает, нехотя закусывает, задумывается.

— Что голову опустил. Клыч? — и Адыл не сразу соображает, что это называют его. Всматривается в старика.

— Пахан?!

Старик скорбно качает головой.

— Видать, сдал я совсем, раз не узнал меня...

Он садится рядом с Адылом, наливает себе водки, тяжело со стоном выпивает ее. А Адыл испытывает давно забытое чувство страха перед этим теперь уже немощным, но когда-то сильным и жестоким человеком. Свою шпану пахан держал в страхе и повиновении, не прощал малейшего непослушания.

— Ты уже на свободе, сынок? — ласково спрашивает Пахан. — Ну вот и ладно, вот и радость старику. А то разъехались кто куда, совсем забыли меня. Приходится вот подстаканником работать. Это мне-то, Клычек!.. Ну, ты меня не оставишь, не оставишь, я тебя знаю...

Их было пятеро, молоденьких и отчаянных, и Пахан крутил ими, как хотел. Правда, он умел организовать все так, что почти никогда не попадались. Но двоих из пяти уже нет, убили в стычках с другой кодлой, один получил «вышку», одного за предательство пришил сам Пахан. Впрочем, об этом только догадывались. Парнишка взбунтовался, пошел против Пахана, а потом его нашли в канализационном колодце с перерезанным горлом. Пахан делал вид, что сам удивлен, но Адыл и тогда видел по его холодным, беспощадным глазам, что он все знает и скорее всего сам прикончил мальчишку. За то прикончил, что тот хотел «завязать».

— Ты приходи вечерком ко мне. Я все там же, на Урде... И дружков старых встретишь. Вот удивишься! А у меня для вас дело есть, хорошее дело. Давно я приметил...

И Адыл, который давно вроде бы ничего не боялся, испытывал странное чувство ужаса перед этим немощным стариком.

— Так я жду вечерком, сынок, — Пахан отходит со стаканом за пазухой.

3.

Таня Скворцова пережила большое потрясение от встречи с этим странным парнем. Она, конечно, знала, что рядом с ее светлым и большим миром существует и этот мрачный, жестокий мир. Но в ее представлении преступники были настолько особыми людьми, что их можно определить по лицу, по особым признакам, которые накладывает образ жизни. В общем, она, как и большинство людей, верила, что стоит ей встретить бандита, она сразу его узнает. Вернее всего, так она думала под влиянием фильмов, где, конечно же, преступник имеет отталкивающую наружность и близко посаженные холодные глаза. Но вот она встретила парня. Он даже симпатичен и обаятелен, в нем есть даже привлекательность. А он оказался вором. И вот это несоответствие ее представлений и действительности сбивало с толку. Еще сложнее казалось то положение, в которое она попала. Ведь Таня хорошо понимала, что она нравится этому странному парню. Для этого она была уже достаточно взрослой. Понимала она и другое: от нее во многом зависит, как сложится дальше его судьба. Конечно, ни о каких чувствах и речи быть не может, но оставить все на своих местах, предоставить Адыла самому себе ей тоже казалось ошибкой. Одним словом, девушка запуталась и растерялась. Порой она порицала себя за то, что ввязалась в эту странную историю, а то вдруг стыдила за слюнтяйство и равнодушие к чужой судьбе. В таком смятенном состоянии она вернулась в эту субботу с лекций в общежитие, и очень удивилась, что ее комната открыта. Какой-то мужчина сидел за письменным столом спиной к двери. Она вначале испугалась, а потом радостно вскрикнула:

— Папка!

И плача и смеясь от счастья, Таня повисла на шее отца. Он, все так же ласково улыбаясь, как и в далекие времена детства, гладил ее по голове.

— Ну, ну же, глупая девочка! Всё в порядке...

— Как ты оказался в Москве? Ведь ты же ни слова не писал мне о приезде? У, вредный папка!

— Командировка срочная, час на сборы. Когда было сообщать?

— И надолго? Может, насовсем, а? — в голосе Тани слышалась нескрываемая надежда, что наконец они с отцом будут снова вместе.

— Нет, Танюша, еще не насовсем, — покачал головой отец. — Ну? Едем?

Они приехали в гостиницу, где остановился отец. Пока другого угла у них не было. Квартиру они сдали на два года, чтобы Тане не тосковать одной в пустой квартире.

— Рассказывай, дочка, как живешь? Что нового у тебя?

И Таня рассказала. И об учебе, и о товарищах, и о встрече с Адылом. Потом откровенно добавила, что тревожится за его судьбу. И хотя отец не совсем понимал, почему Таню так беспокоит судьба совсем не знакомого ей человека, он грустно порадовался:

— Взрослая ты стала, Татьяна. А не влюбилась ли ты в этого... карманника?

Таня подумала, покачала головой.

— Нет, папа. Но ведь ты сам говорил, что нельзя проходить мимо чужой беды. А он в беде. Может быть, я глупая девочка, но кажется, он тяготится своей судьбой, и я должна помочь ему.

— Чем? Прости, Таня, но я должен в этой истории разобраться до конца. Если ты веришь в благотворное влияние на него одних внушений, высоких слов о достоинстве, долге, то можешь ошибиться. Если же ты хочешь быть около него всегда, соединить свою судьбу с ним...

— Нет, нет, — поспешила заверить Таня, растерянная от слов отца.

— Может быть, конечно, он послушает тебя. Но непременно будет требовать от тебя жертв. Твоих чувств, Таня.

— Но... я не могу его любить, папа.

— Видишь, как ты запуталась, девочка. Он пишет тебе?

— Да, конечно. Сейчас ему трудно. Нигде не принимают на работу, потому что он из колонии. И вполне может сорваться от обиды и озлобления.

— Ну да, я примерно так и представлял себе. Или дай им сразу полное доверие, или снова к старому. А ведь это обычная история, девочка. Я, дескать, могу, если вам нужно, стать честным, только дайте полное отпущение. А так не бывает. Если человек хочет быть честным, то взамен он ничего не будет требовать за свой шаг. Понимаешь? А то получается, что он делает одолжение человечеству. И что ты хочешь? — успокоившись, спросил отец, присаживаясь в кресло. — Поехать в Ташкент?

Очень хорошо, но и нелегко иметь такого умного и проницательного отца, от которого бесполезно что-либо скрывать. Таня кивнула головой.

— Хорошо, вот тебе сто пятьдесят рублей. Но полетишь туда только когда проводишь меня. А теперь едем с визитом в одно место.

— Куда, если не секрет, папка?

— Ты присядь, Татьяна, присядь. И постарайся понять правильно...

— Папа, ты хочешь жениться! — сообразила Таня. И теперь отцу настал черед сетовать про себя на слишком сообразительную дочь.

— Ты уже забыл маму? — тихо спросила Таня.

— Не так все просто, доченька. Но вот встретил я человека, который близок мне. А я ведь уже немолодой, я устал от одиночества, от неприкаянности. О тебе эта женщина знает... Не огорчайся, дочка, она тебе понравится, я уверен.

Таня немного всплакнула, потом тихо прижалась к плечу отца.

— Не обращай внимания, папка! Я глупая, взбалмошная девчонка и еще эгоистка. Мне страшно стало, что начнешь забывать свою Таню. Но это чепуха, ты меня любишь, и будешь любить. Едем. Едем.

Отец наблюдал, как дочь совсем но-взрослому наводила перед гостиничным трюмо туалет, подправляла брови и ресницы, и печально думал, что не заметил, как выросла без него его Танька, как она стала совсем взрослой... И что много подстерегает ее опасностей на пути, особенно с ее чуткой, восприимчивой натурой, но изменить что-либо он уже не мог.

— А этот... парень часто тебе пишет? — спросил отец уже в такси.

— Да времени не так много прошло. Два письма написал... Я тебе дам почитать. Завтра.

Отец и дочь приехали в обыкновенную московскую квартиру, звонили у дверей, потом неловко топтались в прихожей, и так же неловко их приглашали проходить и не стесняться. Совсем белая маленькая старушка все подталкивала мягко их:

— Проходите, проходите же.

Но самое замечательное, что женщина, к которой приехал отец, нисколько не смущалась, оставалась серьезной и спокойной. Ласково встретила отца, обняла за плечи Таню, тихо сказала:

— Вот ты какая, Таня.

Проводила Таню к дивану, села сама около нее. А отец сидел за столом, встревоженно посматривал на них.

Замечательно, что Ольга Сергеевна не набивалась на расположение и доверие, она просто расспрашивала об университете, о товарищах, о стипендии.

Таня скоро почувствовала себя свободно с ней, и только никак не могла отделаться от чувства, что она уже где-то встречалась с Ольгой Сергеевной. Правда, эта утомленная, чуточку грустная женщина тогда вроде бы была моложе, даже юной. Но Тане, наверное, это просто показалось. Но хорошо уже то, что Таня не испытывала к ней враждебности. Поужинали, потом пошли в комнату Ольги Сергеевны. И, взглянув на громадные фотографии на стене, Таня ойкнула:

— Вот где я вас видела!

И снова Ольга Сергеевна обняла ее за плечи.

— Это тоже работа, девочка. И не лучше других, тяжелая.

Ну да, как это Таня сразу не могла вспомнить, что часто видела эту актрису в фильмах и даже восхищалась ею. Но слишком неожиданная встреча с нею в жизни просто выбила Таню из колеи.

Весь долгий вечер они разговаривали об обыденных и простых вещах, потом бродили по Москве, и Таня чувствовала, что она совсем не мешает отцу и Ольге Сергеевне, что она не только не лишняя, но даже обидит обоих на всю жизнь, если попытается оставить их. И Таня решила, что как-нибудь расскажет Ольге Сергеевне о встрече с Адылом. Ведь такая умная женщина обязательно посоветует ей, что делать.

Ночью в гостиничном номере разговаривали уже отец и дочь.

— Где же ты познакомился с Ольгой Сергеевной, папа? — спросила Таня, уже устроившись на ночлег на диване.

— Они полгода были у нас в Сирии на съемках. Так что же ты молчишь, Таня? Одобряешь или нет? Ведь от тебя многое зависит.

— Она мне нравится. Умная, — серьезно заключила Таня, уже засыпая.

А потом были несколько счастливых дней с отцом и Ольгой Сергеевной. К концу лекций отец уже ждал в университетском сквере, и они окунались в бурную жизнь столицы, заезжали за Ольгой Сергеевной домой или на студию, а потом отправлялись то в Коломенское, то в Останкино, то просто в загородные леса. И здесь, в лесу, когда отец лежал, прикрыв лицо газетой, Таня рассказывала о своих сомнениях и тревогах, показала фотографию Адыла. Ольга Сергеевна рассматривала ее очень пристально, потом неожиданно сказала:

— А ведь я с ним встречалась. В поезде. Мы даже поужинали в ресторане. Да, это он. Странная, однако, встреча... Мир действительно тесен. Что же у тебя с ним, Таня?

И снова Таня горячо доказывала, что у них ничего, просто она не может пройти мимо чужой судьбы.

— Хорошо, если ты полетишь в Ташкент, я напишу ему несколько слов. Ты и передашь. Он, конечно, помнит нашу встречу.

4.

У Пахана в доме ничего не изменилось с тех пор, как Адыл был здесь последний раз лет пять назад. Так же тесно заставлена квартира мебелью, тот же тяжелый запах непроветриваемого помещения. Адыл сидел за столом, расстегнув рубашку.

— Ты вот удивишься, что я тебе скажу, Клычек. Соврал я тебе. Дела у меня на примете нет. Понимаешь? Что сказать тебе хочу — удивишься. Люди рождаются, чтобы жить. Они и живут. Самое удивительное, что лучше всех проживут свою жизнь те, кто просто живет: работает, имеет семью. Жену, детишек. У него забот — полон рот, не всегда достаток в доме, а он правильно живет. Надо делать самое обыкновенное дело, Клыч. Вот ты. Или я. Кто мы? Есть человечество, а мы только пыль от него. Отряхни нас люди с себя, и ничего не изменится, понял? Мы людям не нужны, жизни мы не нужны. — Пахан почти не пил, чуточку пожевал огурец, а теперь только отпивал чай небольшими глотками, смотрел перед собой опустевшим взглядом старческих глаз.

— Я уже мертвяк, Клычек, мне все поздно. И семью заводить, и детей. И работать не умею, да и сил нет. Видишь, «подстаканником» заделался. И то, чтоб выпить полста грамм, а так мне ничего не нужно. Один я вот. А что мне с этого? Жил один и помирать буду один, никто и похоронить не придет. Кому я что сделал, чтобы люди обо мне помнили и жалели? Я и говорю — пыль мы человеческая. Ты молодой, Клыч, удачливый. Только лучше бы вору быть неудачливым, потому что все прахом пройдет. Сколько у меня денег бывало! А нет сейчас ни гроша. Правильно мы тогда говорили: «Что деньги? Навоз! Сегодня нет, а завтра целый воз». Только счастья от них не было, не на пользу пошли. Утекли между пальцев. А разве мне деньги сейчас нужны? Люди бы около меня были — и ничего больше не надо. Ты послушай старика. А как помру, вспомни мои слова. Зря я жизнь прожил, совсем зря...

Адыл даже обозлился. Чего эта старца на откровенность потянуло? Хотелось высказать жесткие слова упрека, но он еще раз посмотрел на угасающего старика и смолчал. Самое ужасное было в том, что Пахан, кумир и властелин воришек, теперь вдруг говорил о напрасно прожитой жизни. Ведь он не знал жалости ни к кому, да и сам шел на опасные дела ради дармовых денег, а теперь как его скрутила жизнь...

— Ладно, Пахан. Ты чего ноешь? — только и ответил Адыл. — Умирать собрался... А в то время жил, не очень обижался. Ишь ты, пыль человеческая...

— Ну и ладно, и ладно, когда так, — всматриваясь в лицо Адыла, почему-то соглашался Пахан. — Тогда не пей много, скоро увидишь дружков.

Адыл тихонько отставил стакан. Вот как обернулось дело! Покупает его Пахан? Проверяет? Выходит, насторожился и Пахан и еще кто-то? И Адыл, словно ничего не произошло, откинулся на спинку кресла, закурил, засмеялся, покрутил головой:

— Ох, Пахан, и ушлый же ты, как змей. А я уже поверил, что ты завязать призываешь.

Старик ухмыльнулся, пошел во двор, и Адыл, не поднимаясь со стула, видел через окно, как старик выпустил из кладовки какого-то рослого небритого детину. «Кто же это?» — тревожно думал Адыл. И куда его снова затягивает житуха? Ну и Пахан, окрутил, как мальчика.

— Здорово, Клыч! — раздался с порога басовитый голос Сеньки Шпалы. — Не заскучал по корешам?

Он облапил Адыла могучими клешнями, усадил за стол, налил по стакану водки.

— Не ждал? Ты еще не знаешь Сеньку Шпалу. Рванул я из колонии, как ты ушел на волю, так и рванул. Куда деваться? Тебя не нашел, и к Пахану. А он обещал найти тебя. Где ты пропадал? Алку свою нашел? У нее, видать, был?

— Точно. К Алке ездил, только неделя как вернулся. Ну будь.

— Будь.

Они выпили, а Пахан все подставлял закуску, суетился:

— Вот и ладно, что все по-хорошему. А мы тут думали, не скурвился ли наш Клычек.

— Дело у меня вшивое, — посетовал Сенька, — ксив хороших нет. Да и «бабки» нужны. Тикать мне из Ташкента надо, заметут. Пахан в долг не верит. А ведь у него в заначке водится копейка. Крепкий старичок. С собой в могилу забрать целит, что ли? Может, гробанем Пахана, а? Только он так упрятал, что в жизнь не найдешь. Хитер Пахан.

Пахан сидел тут же, слушал Шпалу и криво усмехался. Конечно, если эти двое возьмутся его трясти, ему туго придется, но эти лопухи не знают, что Пахан, в случае чего, и пристрелит обоих, а потом смоется. Но пацаны, видимо, просто шутят, трогать его они не рискнут. Некуда деться им от Пахана.

— Вот, Клычек, и встретились. Жалко, гитары нет. Спел бы, — загрустил Шпала.

— Ничего, в другой раз споем. Сейчас потиху надо.

— А что? Пригорел где-нибудь? — затревожился Шпала.

— Ну да, сгорели мы с Алкой. Как бы не мокрое получилось дело, одного пижона уработали, а он шуметь начал. Ну и...

— Пришили? — прищурился Шпала.

— Точно не знаю. Но мы с Алкой решили притихнуть.

Адыл уже хорошо понимал, что тут нельзя ни слова правды говорить. Да разве он до этого не знал, что у них среди «своих» надо быть настороже каждую секунду, потому, что верить и доверять нельзя никому. Как волки, они боялись друг друга, можно было ждать в случае чего и нож в спину. Здесь и прямого предательства не терпели, но и правды не признавали. Они были нужны друг другу только потому, что возникло общее дело, на которое идти одному нельзя, но настороженно следили друг за другом, ожидая подвоха. Вон ведь как прикупил его Пахан, каких слов наговорил. Расклейся Адыл, и «дружки», Пахан со Шпалой, тут же придушили бы его и спустили в ближайший колодец.

— Значит, на дело тебе опасно идти? — забеспокоился Шпала.

— Нет, если хочешь, пойду, — пожал плечами Адыл.

Но Шпала, суеверный, как все воры, опасался идти на дело с человеком, который только что погорел.

— Видать, повременить надо, — хмуро заговорил он после долгого молчания. — Раз такое дело...

Поздно вернулся домой Адыл. Спал он на улице под виноградником. Большие звезды сонно помигивали друг другу, а к нему не шел сон. Все события последних дней круто брали его в оборот, лишали его свободы, связывали по рукам. Хотел он честно трудиться, но и это оказалось не таким уж простым делом. Не сидеть же вдвоем с матерью на пенсию покойного отца. Думал уже прочно завязать, но старая жизнь крепко обнимает его, не хочет выпускать. И стоит ли сопротивляться, если все так сложно? Ведь человеком крутит судьба, от нее не уйдешь. Если возьмется ломать тебя, не устоишь. Ну и ладно, побыл с хорошими людьми, помечтал о чистых руках, не запачканных чужими копейками, и хватит. Никто никому в этом мире не нужен, и надо жить так, как умеешь.

Но снова и снова всплывали события последних недель, встречи. Такие разные люди, но все они словно чего-то ждали от него, давали какие-то авансы своим добрым отношением, своим обществом. И особенно больным оказалось воспоминание о Тане. Ведь он по своей натуре влюбчивый, и если любовь не разделяли, очень обижался. Легко было с Аллой, с десятками женщин из этого круга. С Таней ничего подобного и представить невозможно. И тем сильнее тосковал он по ней, хотел быть около нее, слушать, смотреть. Но усилием ума он убедил себя, что они настолько не пара, что лучше все оставить в покое — и себя, и Таню, и свои непутевые мечты.

В полночь кто-то потормошил его за плечо:

— Клыч... — парнишка с их улицы, пронырливый и вороватый, шепотом звал его: — Иди, там тебя ждут. На углу.

Ну да. Пахан нашел себе снова шпану, которую будет гонять по своим делам, потом поведет на дело, а если возникнет опасность, то и прикончит. Адыл цепко ухватил пацана за плечо:

— Ты чей? С нашей улицы, вроде? Что-то я тебя не знаю.

— Я Юсуповых. Рагим. Сосед ваш. Я вас хорошо знаю...

Пацан глядел на него горящими от восхищения глазами, но Клычу от этого восхищения стало не приятно, а муторно.

— Завтра утром приходи сюда, потолковать надо.

— Ладно, ты спеши, ждут...

В машине его поджидали Пахан и Сенька. Шофер, видимо, случайный, даже не повернул головы к Адылу. Пахан умел так делать: даст приглянувшемуся водителю полсотни, и тот молча делает, что ему говорят, ни во что не вмешиваясь.

Молча проехали Беш-Агач, Хадру, свернули на проспект Навои. Адыл уже понимал, что Пахан их сейчас наведет на дело, а сам будет с шофером где-нибудь поджидать. Интересно, квартиру брать они собираются или магазин? Пахан умел и то, и другое. Выехали на Луначарское шоссе, и здесь в путанице новых улиц, о существовании которых Адыл и не знал, все трое вышли из машины. Шофер выключил свет.

И вот здесь Адыл впервые по-настоящему испугался. Испугался, что не устоит, поддастся, что по чужой воле он пойдет грабить, и все, что он всерьез пережил и передумал в последнее время, станет просто слюнтяйством и самообманом, а то, от чего пытался отделаться, снова и уже окончательно возьмет над ним свою власть. Сейчас он не сможет отказаться, тогда ему тут же конец. Перед самым началом никто не отступает, за это карают жестоко. Но уступи Адыл сейчас, дальше все пойдет по-старому. Он вспомнил, как у них в колонии один бросал курить. Держался десять дней, в рот не брал папиросы. Но на одиннадцатый совсем сдал, а на двенадцатый закурил «только один разочек». И на этом затея кончилась. Один раз уступив себе, человек вернулся к старому. Тот хотел бросить курить, Адыл не хотел воровать. Но здесь нельзя уступать себе. Или другим. Иначе...

— Идемте, я вам покажу хату, — вырос из-за угла Пахан перед молчавшим Шпалой и Адылом. — Тут живет один тип, в газбудке работает. Но еще кое-что продает. Деньги в кассу не кладет, боится. У него они на хате. Прижмите как следует, расколется. Днем показывать вам я поостерегся. Как бы не приметил этот тип нас. Сейчас у него какие-то люди. Будете брать завтра ночью. Решеток на втором этаже не успел поставить. Я тут все узнал.

Издалека, с угла, Пахан показал двухэтажный дом, крайние окна которого сейчас светились. Рассказал, где скорее всего деньги.

— Чтоб не возжаться, пригрозите, сам расколется. Ты, Шпала, не егозись. Сегодня нельзя. Нельзя, тебе говорю.

Всё так же молча вернулись на Беш-Агач. Распрощались без лишних слов, условившись встретиться днем. У Пахана дома.

5.

Уже год майор Егоров работает в Ташкенте, в Управлении. Все устроилось у него ладно. Получил квартиру, службу ему дали хорошую, спокойную. Надо же отдохнуть человеку от колоний и «зэков». Было странно спокойно ехать трамваем к девяти на работу. А там дела все больше с бумагами. Директивы, приказы, распоряжения. С ними тоже надо уметь распорядиться, иначе все запутаешь. Надо все помнить, знать, и это тоже интересно. Но вот уже состоялся с ним разговор у высокого начальства, что неплохо бы подумать о работе в отделе профилактики. И уже подписан приказ. Кончалась спокойная жизнь майора Егорова. Но он особенно не огорчался, что вот-вот придется покидать уютный кабинет, он был когда-то опытным оперативником, хорошо поработал в колонии и знал преступный мир.

В благодушном настроении майор неспешно шагал к Управлению.

— Гражданин начальник! — окликнул его хорошо запомнившийся поставленный баритон. Майор обернулся на голос и узнал своего подопечного по колонии Адыла Вахабова. Тот в щегольском костюме, модно постриженный, с хорошей сигаретой во рту стоял у фонтана. Теперь он быстрым шагом шагал к Егорову.

— Гражданин начальник! Как вы в Ташкенте оказались? И уже в чине выросли?!

— А ты что же думал, что только бывшим «зэкам» дорога в Ташкент? Служу здесь, — он подал Адылу руку. — Как ты? Не узнать, артист.

Они присели на скамейку, Адыл угостил майора сигаретой.

— Вот черт, все курят хорошие сигареты, а я купить их нигде не могу, нет в магазинах.

Адыл, настроение которого совсем не соответствовало его шикарному виду, сразу развеселился от наивности майора, захохотал:

— А как же, гражданин начальник! Жить надо уметь, крутиться. Люди на всем копейку ломают. Хотите, покажу вам, где можно купить любые сигареты? «БТ», «Ростов», «Столичные»? А? Только не наводите своих.

Егоров погрозил ему пальцем, спросил еще раз:

— Ну как ты?

Оба хорошо понимали, что стоит за этим вопросом, и Адыл понимал, какого ответа ждет от него этот немолодой худощавый майор. Но ответить пока нечего. Хотя и скрывать вроде бы нечего. Стал рассказывать о своих хождениях по отделам кадров. Егоров слушал Адыла как-то неопределенно. То ли было ему скучно слушать его похождения, то ли не соглашался в чем-то, о чем пока говорить не хотел.

— Да, между прочим... Ты Сеньку Шпалу не встречал? Пришла ориентировка — удрал из колонии... Глупо... Ну, я слушаю. Ты продолжай.

«Ему уже, наверное, пора на службу, наверное, у них большие строгости и он боится опоздать, потому так и слушает», — огорченно подумал Адыл и замолчал.

— У тебя все? — Егоров докурил сигарету, опустил окурок в урну. — Ну так теперь послушай меня. Все это нытье. Не хотят понимать тебя! Боятся поверить! Громко завернуто. Но как ты думал? Ты решил стать честным, и этим особый подвиг совершаешь, да? А если хочешь знать, то тебе еще мно-о-го раз доказывать придется, что ты достоин нашего доверия.

— Ну, вашим вниманием я не обойден, — немного опешил Адыл от слов майора.

— А я и не органы имею в виду. Мы свое дело делаем, и если собьешься на старую дорогу, снова у нас будешь. Уж поверь, рано или поздно. Я общество имею в виду. Понял? Людей. Почему люди тебе так сразу поверить должны? За твои обещания? Да и не в этом даже дело. Ну вот тебе поверили, на свободу раньше срока отпустили...

— Хороша свобода! Пошел устраиваться на работу — не берут...

— Какой же ты!.. Ты вчера только воровал, а сегодня тебе все блага. А жизнь, Клыч, трудна. Вот тебя обстоятельства только малость прижали, и ты уже обижаешься. А как большинство, ты об этом знаешь? Семья, дети, работа... Не у каждого все гладко складывается... Эх Адыл, легко ты жил и жизни не знаешь. Людям не просто. А ты на них обиделся. Нет, не жди готовенького. Говори спасибо, что тебе дали возможность доказывать, что ты человек. Вот и доказывай. Трудности? Когда ты через них пройдешь — тогда человеком настоящим станешь.

Адыл хорошо знал Егорова, несколько лет тот работал в колонии. Видел его там и простоватым, но принципиальным, и ироничным. Но таким беспощадным, суровым, как сейчас, видел впервые.

— Никто тебе не гарантировал легкой жизни на честном пути. А тут проверка на прочность на каждом шагу, каждую минуту. Если хочешь наконец жить по-людски, стой на своем. И не хнычь, и на людей не обижайся. Они правы, не ты. Кстати, с голоду, судя по твоему виду, ты вроде не помираешь, а?

Адыл покраснел, но Егоров сделал вид, что ничего не заметил.

Уже собравшись уходить, майор дал клочок бумаги:

— Это мой телефон. Если невмоготу станет, звони... А если вдруг Шпалу увидишь, скажи, плохо он сделал. Ой как плохо...

Вечером Адыл вынул из почтового ящика письмо. Из Москвы. Таня писала, что получает направление в Сибирь. Будет работать на телевидении, пока на практике, а потом, видимо, и останется навсегда. Может быть, по пути заедет в Ташкент. На один, два дня. Если только Адыл не сошел с пути.

«...Иначе нам вообще не о чем говорить, ты прекрасно понимаешь. И о чувствах не спеши писать. Еще так далеко до романтики, до громких слов. Пока у тебя одна цель должна быть, ты знаешь. И любовь придет, и счастье. Все на этом пути. А я только одно знаю: не спеши. Никаких обещаний не давай, и с меня не требуй», — прочитал Адыл. Он сидел все под тем же виноградником, на своем топчане. Письмо нерадостное. И снова вроде бы обижаться не на что. Надо уезжать. В Ташкенте ему пока не светит, это ясно. Надо поработать там, где возможно, и не полгода, а несколько лет. Тогда и возвращаться домой. Конечно, можно выбрать место неподалеку, Чирчик и Гулистан рядом с Ташкентом, при теперешнем-то транспорте... Но он все чаще возвращался к идее насчет Каршинской степи. Прочитал в газете. Да, там трудно. Он и сам неплохо знал, что за край и что там за работа. Но ведь там работает много молодежи. И в конце концов, так ли уж важно держаться ему за город? Пока неуютно чувствовал он себя в Ташкенте. Тем более — Пахан и Сенька Шпала... Надо отделаться от них.

Сенька уже выудил у старика сотню рублей. Старик долго не сдавался — на деньги был страшно скуп. Но от Сеньки так просто не отвяжешься. Да и при фарте он не забудет подбросить на старость не сотню за долг, а побольше. Пока же сидели вечерами, пили на Сенькины, занятые у старика. Сенька, правда, приоделся, что по летнему времени не стоило слишком дорого.

— Вчера Клыч не пришел. И сегодня его нет, — Пахан ковырял вилкой в салате. — Сломался наш Адыл, сломался. А уж какой лихой был вор, дай бог. Брали вместе и магазины, и кассы. Ничего не боялся. А как вернулся из кичмана, совсем другой стал.

— Ничего ты, папаша, в нем не разбираешься, — почему-то обиделся Сенька. — А настоящий вор в фарт верит. Если недавно засыпался, на дело не пойдет. А то снова неудача. Он правильный, в законе. А если ты его боишься, зачем около себя держишь? Ты откажись.

Сенька выпил, похрустел огурцом, уставился в окно. Дела были нерадостные: уже месяц он на свободе, а приходится сидеть с этой кочерыжкой и ныть. Хорошо бы подальше от Ташкента, куда-нибудь в Сибирь укатать. Но заметут сразу, как только нос покажешь, да и деньги нужны. Старик жмется. На дело вчера повез. Да если Клыч не пошел сегодня, так потому, что он в своем деле мастак. На что старик их посылал? Может, какие-то сот пять и держит тот мужик дома, а Пахан за деньги посчитал. А им надо чуток побольше. Хорошо бы кассу взять. Сенька такие делал шутки.

— Я, батя, пройду до ярмарки, посмотрю, — поднялся Сенька.

— Пойди, пойди, — покивал головой старик. — Проветрись пока.

6.

Майор Егоров уже через полчаса после встречи на время забыл об Адыле. И не потому, что был черствым человеком, а просто с утра ему пришлось решать одну совсем непростую задачу.

День у него, как правило, начинался с некоторой раскачки, своеобразной настройки на рабочую волну. Между прочим, за это молодые сотрудники отдела иронически прозвали его Метеором. Пройдя к себе в кабинет, майор не сразу набрасывался на текущие дела, а исподволь входил в ритм рабочего дня. Не торопясь выкладывал из стола папки, которыми предстояло заниматься. Очень любил хорошие письменные принадлежности, и поэтому у него был целый набор разных авторучек и каждую он выставлял в стаканчик, предварительно опробовав на листе бумаги. Таким же манером опробовал несколько карандашей, и стертые тут же сам аккуратно затачивал. Процедура заканчивалась тем, что он перебрасывал на настольном календаре очередной листок. Считалось, что на этом подготовка заканчивалась.

Он уже замечал многозначительные усмешки своих сотрудников, но не обижался. Просто они сами еще не умели настроиться на весь день так, чтобы распределить силы равномерно. Ничего, научатся со временем.

Телефонный звонок раздался как раз тогда, когда он перевернул листок календаря, словно там, на другом конце провода, знали, что его рабочий день начат.

— Майор Егоров слушает, — привычно «доложил» он в трубку.

— Ага. Майор? Сегодня в полночь будут шарашить одну хавирку. Берите бандюг, если еще не разучились ловить, — послышался неторопливый голос. — На жилмассиве Ташавтомаш. Адресок пишите.

— А кто говорит, если не секрет? — осторожно осведомился майор, уже записывая адрес на листе календаря.

— А вот это дело не твое, майор. Бери, раз тебе говорят.

Осерчавший абонент отключился. Майор послушал короткие гудки отбоя, словно ждал еще чего-то. Этот звонок, странный во всех отношениях, не вызывал особого доверия.

Вошла секретарь отдела Галочка Смирнова.

— Сегодняшняя почта, Сергей Александрович.

— Капитана Азизова пригласите, — попросил Егоров, расписываясь в получении корреспонденции.

Капитан Азизов вошел и сел с отчужденным видом. Егоров задумчиво смотрел на него. Вот еще проблема, которую предстоит решить. Капитан Азизов, видимо, рассчитывал, что начальником отдела поставят его, и обиделся, когда на вакантное место пришел другой. По-человечески Егоров понимал его, но не мог же он встать из-за стола и предложить занять это место капитану Азизову. И сейчас Егоров думал, что если этот капитан хороший парень, то пообижается и отойдет, и работать вместе они будут, а если мелочь, то склоки и нервотрепка надолго поселятся в отделе.

Но пока оставался телефонный звонок. Конечно, очень легко в один час стать посмешищем для всего Управления, если бегать по городу из-за каждого телефонного звонка, и чтобы больше не колебаться, он рассказал о звонке капитану и осведомился:

— Что думаете по этому поводу?

— Обычно с нами предпочитают не шутить подобным образом, — ответил неопределенно капитан, глядя мимо нового начальника.

— А все-таки?

— А розыгрыши были. Только некоторым пришлось потом объясняться на партийном бюро. Правда, случалось и по-другому...

Капитан всем своим видом показывал, что этот вызов начальника только отрывает его от других, более важных дел, но, высказав последнюю мысль, сам обеспокоился. Что ни говори, а служба остается службой, и с ней капитан не привык обращаться на «ты».

— Подождите, Сергей Александрович. Но если звонил посторонний человек?.. Посторонние не знают наших телефонов.

И майор видел, как, почуяв загадку, оттаивал капитан. Что же, стало быть, прежде всего о деле думает...

Егоров протянул ему свою «Приму», оба закурили. Началась совместная работа.

— Я бы посоветовал пригласить Смирнову, — еще опасаясь майора, предложил капитан. Майор, конечно, знал, что Галочка заканчивает юридический факультет университета, поэтому особенно возражать не стал.

— У Гали на счету уже два участия в раскрытии, — благодарно взглянул на майора капитан Азизов. — У нее особое криминалистическое чутье, Сергей Александрович, вы доверяйте ей.

Выслушав Егорова, Галочка вскинула подведенные глаза к потолку.

— Шутка? Глупая, неумная. Правда? Давайте думать логически.

Вот и еще характер, подумал майор Егоров. Обидчивый, но отходчивый и азартный в деле Азизов, любящая «думать логически» Галочка. А что? Неплохой отдел получится. С течением времени.

В конце непродолжительного разговора набросали черновой план, о котором руководству решили пока не докладывать. В обеденный перерыв майор Егоров поехал на жилмассив Ташавтомаш. Отсутствовал совсем недолго. Ничего особенного не усмотрел. Жилмассив новый, совсем недавно заселенный. Около домов почти никого, все на работе. Егоров покурил около машины. Дома как дома, район как район. Только совсем не обжитый, ни куста, ни травинки. И ни одного пока телефона, отметил, между прочим, Егоров. Да, тут надо идти ва-банк. Или идти, или не идти ночью по этому звонку, вот в чем все дело. Впрочем, работа у них никак не оперативная, профилактика, а ее можно понимать очень широко. Он придавил сигарету каблуком, сел рядом с шофером:

— В управление.

А там уже ждал сюрприз. Галочка побывала у подружек на коммутаторе, поболтала о новых моделях брючных костюмов и между делом разузнала, не вызывая лишних кривотолков, что утром какой-то дядя настойчиво звонил и расспрашивал, где начальство, которое занимается предупреждением преступлений. Девочки, чтобы не наводить абонента на оперативный отдел, сами придумали соединить с отделом профилактики. Что ж, неплохо придумали. Галочка оказалась очень пунктуальной.

— Звонил четыре раза. Вначале узнавал, когда начнется рабочий день. Потом искал отдел. Уже не молод, страдает одышкой. И труслив. Не захотел называть себя. Девушки сначала не давали номер, так он упросил. Очень, говорит, срочно и важно. Но, — Галочка сделала необходимую паузу, — но после разговора с вами еще раз звонил, справлялся, с кем он говорил. Девушки прекратили с ним разговор.

— А ведь дядя психует, — обрадовался Азизов. — Спешит.

— Куда и зачем спешит? Узнал, что его грабить собираются? — предложил Егоров, наблюдая за своими помощниками. А ведь капитан, кажется, спортсмен. А Галочка мастер будет, вишь как с эффектом подала свои наблюдения.

— Ну, если узнал, что его собираются грабить, то скрывать фамилию нет оснований, — не согласилась Галочка.

Майор Егоров соединился с начальником. Надо докладывать. Самим тут решать что-либо рискованно.

— Полковник дал указание разобраться нашему отделу. Как-никак, а это и есть профилактика, — сообщил он сотрудникам. Договорились встретиться в десять вечера. Отдел начал нормальную работу.

7.

Адыл сидел во дворе и уже, наверное, в десятый раз перечитывал телеграмму. Таня сообщала, что пролетом в Свердловск, будет в Ташкенте один день. Нужно встречать ее, как-то устраивать. А тут Пахан и Шпала прислали Рагима. Вызывают к себе насчет ночного дела. Адыл изучающе смотрел на Рагима. Бойкий, суетливый парнишка, как видно, охотно выполнял не только подобные поручения Пахана. И тот будет долго задабривать мальчишку, подбрасывать деньжонок, пока не приставит нож к горлу — иди отрабатывать.

— Вот что, Рагим. Держи три рубля. Смотайся в аэропорт. Узнай, когда прилетает рейс 423 из Москвы. Я тебе запишу, чтоб не забыл. Да узнай, не опаздывает ли, — Адыл хотел отправить парнишку подальше и надолго. По крайней мере, сейчас он будет занят часа два или три. Потом его надо убрать подальше. Но это потом...

— Ты скажи Пахану — иду. А про аэропорт молчи.

Рагим убегает, а Адыл огорченно думает, что неуемная жадность к деньгам подведет, если уже не подвела этого пацана, не спеша собирается.

И в который раз за эти недели видит Адыл молчаливый вопрос в глазах матери. Старая, совсем седая, она смотрит, только смотрит. И он все не решается сказать ей, что он, кажется, уже не тот, что ему никогда не придется уходить из дома не по своей воле на такой долгий срок. Никогда о плохом не предупреждал мать, а теперь вот не может сказать о хорошем...

Они так и не сумели поговорить с матерью после возвращения. Он не находил пока слов, а она только молчала и иногда вздыхала над спящим.

Стоял обычный невыносимо жаркий августовский день. Адыл не спеша пробирался по улицам, стараясь попасть в тени, очень короткие в эти дни.

У Пахана пили пиво.

— Видишь, — кивнул головой Пахан на Сеньку, — выпросил сотню, а теперь не просыхает. Как дело?

— Какое дело? Темнишь, старый. Ты мне точно скажи, куда я иду и сколько возьму. Кота в мешке всучить хочешь? — нетрезво заводился Сенька. Адыл сообразил, что здесь уже ссорились не раз. Подсел к столу, налил себе пива.

— Чего не поделили?

— Эта старая калоша скрипит — иди да иди. Ты-то пойдешь, Клыч?

— Я тебе сказал, Сенька. Но сегодня не пойду. Завтра.

— Вот что, чижики, — решительно положил руку на стол Пахан. — Или вы слухаете меня, или катитесь вон сейчас же. И пусть вас берут, пусть пропадете вы, как мухи. Мне дела нет до вас. Пахан еще в силе, поняли?

Адыл и Сенька смотрели на эту черную, как корень дерева, узловатую руку, еще действительно крепкую. Но держится Пахан уже на характере. Его шпана выходит мало-помалу из повиновения.

— Ладно, — отступил с ворчаньем, как медведь, Сенька, — иду.

— Тогда катись в сарай, отсыпайся до ночи, — уже приказал Пахан.

И когда Сенька убрался, нацелился прищуренными глазами на Адыла.

— А ты чего тут развякался? Не пойдешь сегодня? Пойдешь, голубчик. Ты у меня вот где! На свободе долго не гулять тебе. Готовься и ты.

Вот он наступил, тот момент, когда Адылу нужно решительно и навсегда сказать свое слово.

— А ты чего шумишь, старый? — поднялся из-за стола Адыл. — Ты чего на меня пасть раскрыл? У тебя не скрываюсь, хлеба твоего не жру. И на свободе я законно, побег мне клеишь? Иди, справься в ГУМе. Меня за горло не ухватишь. Сказал — не пойду сегодня, и точка.

Он стоял перед старым бандитом, молодой, крепкий, рослый, на полголовы выше его, и смотрел ему в глаза пристально, внимательно, в каждую секунду готовый перехватить занесенную руку.

— Щенок! Дело завалить хочешь? Отойти хочешь? Помни, Пахан не простит! — хрипел старик, не решаясь кинуться на непокорного Клыча.

— И не шуми густо, старый. Теперь ты в шестерках будешь, понял? А пока закройся! — решительно наступал на старика Адыл, пока тот не отступил.

Не выпуская ни на минуту Пахана из поля зрения, осторожно вышел Адыл из старого низкого дома, пересек маленький дворик и одним прыжком оказался за калиткой. Всё. Вызов старику он бросил, теперь уже будет открытая война. Пахан будет цепляться за свою старую власть. И как он ни стар, Адылу надо быть настороже. Нож в спину, случайный кирпич на голову в переулке могут подвести итог спора. Черт с ним, сейчас главное дождаться Рагима.

До самого вечера он оставался в нервном напряжении, и когда показался Рагим, облегченно вздохнул.

— Самолет вовремя, Клыч, — присел рядом с Адылом мальчишка. — Я в справочном узнал. В одиннадцать местного.

— Пойдешь со мной, — распорядился Адыл.

— Дело? — загорелись глазенки у Рагима.

— Не то, что думаешь. Вот садись и слушай, — удержал за плечи Рагима Адыл. — Ты слушай...

История маленького мальчика, оставшегося в войну без отца, вечное недоедание и болезни матери привели Адыла в «хевру», компанию таких же обездоленных войной детей. Нашлись «добрые» люди, которые подкормили их, дали попробовать и анаши и водки. Что оставалось делать? Они шарили по всему Ташкенту, глаза и уши сильного и безжалостного Пахана. И были «мокрые» дела, и грабежи, вскрытые сейфы. А потом были и суды, и наказания. И трупы непокорных Пахану в колодцах канализации. Уже нет многих, но он, Пахан, еще есть, он живой, и он будет еще подлавливать таких, как Рагим.

Долго говорили в этот вечер, налитый душным зноем, уже уставший от всего этого Адыл и совсем юный зеленый Рагим, еще ничего не знавший об изнанке той жизни, в которую его втянули.

— Ты поедешь со мной в аэропорт, Рагим. Мы встретим одного очень хорошего человека, и ты поймешь, что лихая кража еще не самое главное и интересное на этой земле дело, — решительно закончил свой рассказ Адыл.

...Ташкентский аэропорт в вечерние часы полон праздничной жизни.

Праздничной была даже усталость, с которой люди выходили из самолетов, прилетающих со всего мира. Людские потоки на посадку и из самолетов не прекращались.

В залах тоже людно. Кого-то провожают, кого-то встречают, и Рагиму казалось, что здесь можно оставаться на целые недели, и никогда не надоест. Вместе с Адылом они постояли в скверике перед парадным входом, наблюдая взлеты и посадки.

Глаза мальчишки вспыхивали восхищением. Интересно, захватывающе! И когда он увидел экипаж летчиков, направляющихся к зданию аэровокзала, то не отрывал от них глаз.

— Что? Завидно? — приметил необычное возбуждение спутника Адыл. — А тебе не поздно об этом подумать.

— Ну да, мне, — недоверчиво шмыгнул носом Рагим. — Они вон какие!

— Чудак, ты же не знаешь, какие они были в твои годы... Но вот хотели и стали летчиками. Главное, не тушеваться.

— Я... учусь плохо, — признался Рагим. — Хочу школу бросать.

— А вот перестань путаться с Паханом, берись за дело, — положил руку на голову мальчика Адыл. — У тебя впереди вся жизнь.

— А ты, Адыл?

— Ничего, и я буду... дышать.

Он поначалу даже не узнал Таню. Она сошла с самолета в элегантном брючном костюме, с распущенными по плечам локонами, с аэрофлотской сумочкой на длинном ремне. Только очень легко живущие люди могут выглядеть так порхающе. Адыл уже знал ее другую, и поэтому не поверил своему впечатлению.

— Ну, здравствуй, Адыл, — протянула руку девушка. — А это кто? Не братик? Рассказывай, что у тебя? Давай в транзитную кассу вначале, я завтра улетаю в Свердловск. Меня там ждет мачеха. Все расскажу потом, потом...

Тане оставили номер в гостинице «Россия» по звонку из киностудии. Утром Адыл и Рагим ждали ее в вестибюле. Вошла еще более красивая, нарядная.

— Ну, мальчики, первый раз я в Ташкенте. Показывайте.

Весь тот вечер и половину следующего дня Адыл жил в каком-то трансе. Таня, Таня, она не хотела замечать главного. Заставила подробно рассказать о его мытарствах и планах. Наспех рассказала об Ольге Сергеевне, с которой Таня очень быстро подружилась, передала от нее короткое теплое письмецо.

И только уже в аэропорту на какую-то минуту приоткрылась, чтобы не огорчать окончательно Адыла.

— Ты не обижайся. Ты должен окончательно стать другим, понимаешь? И тогда, только тогда мы встретимся еще раз. Я сама понимаю, ты чего-то ждал. Но пойми меня правильно, Адыл. Я очень, очень верю, что все кончится хорошо. Но еще ничего не кончилось.

Как сон прошли эти сутки, и вот взметнулась в небо стрела с иллюминаторами по длинному боку и растаяла в жарком ташкентском небе. И исчезла сказочно красивая девушка, о какой только можно мечтать в самом невинном детском сне. А ему идти до нее так далеко, что неизвестно, где конец этого пути. Рагим, тоже немало расстроенный, понуро шел рядом с Адылом, чуя своим мальчишеским сердцем всю беду своего нового друга.

Когда Адыл открыл калитку, то замер на секунду. Его уже ждали во дворе майор Егоров и какой-то капитан.

— Ты, извини, Адыл. Подозревать тебя не имеем права. Но ты все-таки ответишь по старой дружбе. Где ты был вчера ночью и сегодня с утра? — миролюбиво и устало спросил Егоров. Настороженный капитан словно нечаянно оказался сзади.

— А что случилось, Сергей Александрович? — не обижаясь на вопрос, спокойно сказал Адыл.

— У себя в доме нашли убитым Сидорова Игната Павловича, — со значением сказал Егоров. И, видя искреннее недоумение на лице Адыла, пояснил: — вашего Пахана.

— Ну что ж, идемте, — согласился Адыл. — Я хочу посмотреть сначала. А никого больше там не нашли?

— А кто там должен быть?

Получилось так, что прилет Тани волей-неволей уберег Адыла от крупных последствий. Сенька Шпала пошел на дело один. Пахан только подстраховывал. Но взять им ничего не удалось. Сенька приметил в тени большого дома «Волгу» с сигнальным фонариком на крыше. И хотя это было за добрый квартал от цели, отступил. Он сразу смикитил, что кто-то навел милицию на него. Вернулись они в дом Пахана мрачные, злые. Сенька выпил, стал напирать на старика. А тот, видимо, выгонял его, потому что из сарая были выброшены шмотки Сеньки. Уже озверевший от неудач и страха преследования, от острой необходимости в деньгах, Сенька прибил Пахана лопатой, которая осталась тут же в комнате, но ушел не сразу. Перерыты шкаф, сундук, комод, оторваны замки на всех ящиках стола. Сенька искал деньги. Нашел тайник Пахана или нет, осталось пока неизвестным. Сенька исчез.

— Придется тебе пожить в Ташкенте еще с недельку, — сказал на второй день Адылу Егоров.

— А потом в колонию?

— Да нет. Но ты был очень близко от нее... Работать поедешь.

8.

После восстановления Ташкент стал еще более многоликим городом, чем был до землетрясения. Есть в Ташкенте нарядные проспекты с кубами многоэтажных домов, а есть и укромные, тихие уголки, где в зелени палисадников и тщательно ухоженных садиков утонули небольшие коттеджи. Майор Егоров получил квартиру далеко от центра, по Луначарскому шоссе, но он не жалел об этом только потому, что каждый вечер, если этот вечер оказывался свободным, мог повозиться в своем крохотном саду. Облачившись в старенькую пижаму и тапочки, вооруженный садовыми ножницами и лейкой, он копался в своем садочке с упоением. Сказались в его характере многолетние скитания по необжитым, неуютным местам. Служба у него складывалась так, что много лет было не только не до садоводства, но даже и не до себя.

В эту субботу Сергей Александрович, уже закончив свои садовые хлопоты, ополоснувшись под душем, благодушествовал за чаем вместе с женой Юлией Павловной. Дети Егоровых уже жили по студенческим общежитиям в других городах. Человеку, не знавшему Егорова, могло показаться, что на веранде сидит и упивается личным благополучием эдакий жучок-обыватель, которого уже ничего, кроме собственного куста виноградника, не интересует.

— Сережа, к нам, кажется, гости, — заметила остановившееся у калитки такси Юлия Павловна.

— Откуда бы? — удивился Егоров.

— Можно к вам, гражданин начальник? — послышался из-за калитки голос.

— Это ведь Клыч. Тот самый, — многозначительно глянул на жену Егоров, направляясь к калитке.

— Ты уж поосторожнее, Сережа, — тихо попросила Юлия Павловна, но Егоров только укоризненно покачал головой.

— Входи, входи, Адыл, — майор открыл калитку перед гостем, проводил на веранду, познакомил с женой. — Садись к столу, Адыл, будем чай пить, — майор подставил Адылу плетеный стул.

— Да я ведь, Сергей Александрович, кое-что прихватил с собой, — смущенно потеребил подбородок Адыл и, заметив протестующий жест хозяина, поспешно заверил: — Ведь я с вами попрощаться. Улетаю завтра в Каршинскую степь. — Он выставил бутылку коньяка, извинился перед хозяйкой: — Я ведь очень обязан вашему мужу, Юлия Павловна.

Майор с удивлением отметил изменения в Адыле. Впервые у него появились серьезная сдержанность и озабоченность.

— Чуть-чуть я снова не рухнул, Сергей Александрович. Ведь обложил меня Пахан. А тут неудача с устройством: никто не хочет связываться, приключения себе искать. Качнулся я, Сергей Александрович... Не знаю, что там у них с Сенькой Шпалой, но Пахан получил свое. Удивляюсь только, как Шпала пошел на мокрое дело. Допился, видать. Но Пахана, по чести, мне не жалко.

— А не будет Сенька снова к тебе дорожку искать? — обеспокоенно спросил Егоров.

— Нет. И вообще вы его здесь не ищите. Денежки Пахана, он, видимо, все-таки взял. А с деньгами он далеко уйдет.

— Дальше нас ему идти некуда. А что тебе сказали в штабе комсомольских строек?

— Эх, Сергей Александрович! Если бы не вы, разве бы решились дать путевку на всесоюзную комсомольскую? Я же уголовник. Преступник.

— Теперь-то нет. А в комсомоле у меня еще много друзей. По старым делам. — Заметив удивление Адыла, Егоров пояснил: — Ты что же думаешь, милиционерами рождаются?.. После армии работал я на заводе, комсоргом цеха был. Мечтал, между прочим, пединститут закончить. А тут вдруг вызывают в горком комсомола. Надо, говорят, укреплять правопорядок и советскую законность. Вот тебе и институт, и всё на свете. Предложили подать заявление в высшую школу МВД. Думаешь, я прыгал от радости? Но пошел, потому что нужно. Ты вот поинтересуйся у Юлии Павловны, что она заявила, когда увидела меня в форме курсанта милиции. Она сказала, что ей стыдно встречаться с милиционером, понял? И мне тогда было ох как тяжело, свет не мил. И вообще отношение к нам не всегда доброе, уж это ты не хуже меня знаешь.

— А что, разве среди вас не бывает... сволочуг?

— Эх, Адыл, Адыл. Умный ты парень, а вопрос задаешь глупый. Ведь в душу каждого не влезешь. Конечно же, встречаются проходимцы. Но тебе вот не известно, как с ними у нас расстаются. Особенно в наше время. Но я даже не об этом. Я вот о чем. Сколько лет я проработал в колонии! Думаешь, радость жить в захолустьях, рядом с колонией? И семье около тебя вовсе не сладко. А служишь, дело делаешь. Ты вдумайся в эти слова — служить. Кому служить? Обществу, народу? Все это так. Но ведь отчасти и тебе, Адыл, служил, и твоим дружкам. А как же? Копайся в ваших душах и выискивай в них ростки доброго, выращивай их, чтобы вернуть обществу нужного человека. Трудно? А ты как думал? Конечно. Но иначе нельзя. Вот пишет на днях дружок мой... Задержали в поезде гастролершу. Аллу Целинную...

Адыл весь напрягся, но Егоров, словно ничего особенного не произошло, продолжал:

— А ведь если б не отошел от нее, сидеть бы и тебе, «кандидат наук». Ну ладно, ладно. Все мы о тебе знаем. И про Таню знаю, и про Ольгу Сергеевну. Ты не удивляйся, парень. Мы же не только штрафуем за переход улицы в неположенном месте...

Адыл давно уже понял, что с майором лучше всего говорить начистоту, и чем откровеннее, тем лучше.

— ...Даже не знаю, что больше всего зацепило меня. А скорее всего, просто жизнь вокруг. Ну, теперь там, в степи, докажу, что я еще не совсем дрянь.

— Ну а Таня? Как у тебя с ней?

— А чего можно было ожидать, Сергей Александрович? Она добрая, верит она людям. Но ведь связать судьбу с бывшим жуликом не просто. Написала мне письмо. Доехала в Барнаул, работает. И думаю вот как. Сделаю, чтобы обо мне люди заговорили, чтобы знали Адыла. Ведь если работать — все знать будут. Не то что жулика. Тут я только у вас и «прославился»... Возьму я тогда билет на самолет и полечу в Барнаул. И хорошо бы, если к тому времени... А, да что там, сами понимаете!

Уже было совсем поздно, когда Адыл покидал уютный дом майора Егорова. Давно спит Юлия Павловна. Еще в одиннадцать часов она извинилась перед гостем и пошла отдыхать. Спал вокруг громадный полуторамиллионный город.

— А еще скажу вам на прощанье, Сергей Александрович. Вам такое спасибо! Не знаю почему, а в колонии вас уважали. И меня вы не оставили. А на доброе слово, наверно, у каждого память хорошая. Дайте я вас обниму...

Эпилог

Трасса магистрального машинного канала в Каршинской степи тянется на добрую сотню километров. Из Талимарджана нужно выезжать засветло, чтобы успеть за световое время обернуться по трассе туда, в головную группу экскаваторщиков, и обратно. Из гаража машины выходят почти одновременно, но идти колонной нельзя, потому что пыль идущего впереди автомобиля не даст видимости заднему. Адыл сидит за баранкой, ждет и посматривает на сидящего рядом паренька, который едет на трассу. Едет на работу. Адыл положил перед собой пачку «Столичных», спички, курит и слушает. Какой же смешной кажется ему трагедия этого парнишки. Поссорился с родителями. Хотели устроить его в народнохозяйственный, на экономический факультет. А он уехал сюда, в Каршинскую степь.

— Зачем же едешь? Почему не послушался? — косится на парнишку Адыл.

— Хочу сначала поработать самостоятельно, хочу сам зарабатывать, — пояснил парнишка. — И наши почти все здесь. Своя компания.

— А что ты умеешь?

— Человек все может, если захочет, — обиделся спутник.

— Как тебя звать? — спрашивает Адыл.

— Меня? Коля Зайцев. А вас?

— Меня? Адыл Вахабов.

— Это вы Адыл Вахабов? Вот не думал! Там, на портрете около управления, вы совсем другой. А вы давно здесь работаете, Адыл?

— Скоро год.

— Интересно, правда же?

— Интересно.

— Я всегда завидовал тем, кто впереди. Мы еще в школе учились, когда вы уже тут работали, добивались...

— Ничего, на твою долю хватит, Зайчик. Видишь, какая она, степь. Работы тут на всю жизнь хватит.

— А как вы приехали сюда? По комсомольской путевке? Добровольцем?

— Да, вроде...

Зной колышется над степью, клонит в сои. Не один водитель засыпал в долгом пути за баранкой. Адыл усмехается, видя, как клюет носом попутчик. Ничего, Зайчик, спи. Приедет сюда через год Рагим, названый братишка Адыла, к тебе, может, попадет работать. Хм, по комсомольскому набору... Бывает и так, что попадает сюда человек такими путями, какие и не снились Зайчику. И лучше пусть не снятся.

Дальняя дорога. За дорогу все передумаешь, все вспомнишь. Адыл вспоминает весь свой путь сюда. Ну что же, нелегок путь. Но ему еще долго идти до своего места в этой жизни. Многое сделать надо. Но хоть он и старше этого Зайчика, ему еще не поздно. Вспоминает Адыл все, что было, и порой ему кажется, что все это происходило не с ним. Что он просто услышал где-то эту не очень любопытную историю или давным-давно посмотрел фильм. Но он очень хорошо знает и никогда не забывает и не забудет, что все это было с ним самим.

Дальняя дорога — трудная дорога. Но хорошие мысли не оставляют Адыла. Он крепко держит в руках баранку.