На следующий год, когда меня пригласили в Царское, чтобы представить их величествам членов недавно прибывшей британской делегации, я снова был вынужден завтракать с придворными, несмотря на все мои попытки отказаться. Поскольку мы с моими коллегами договорились не принимать подобных приглашений в будущем, я решил, что пришло время заявить протест. Как только завтрак закончился, я переговорил с церемониймейстером. Я объяснил ему, что он поставил меня в очень неловкое положение: я прибыл во дворец в качестве официального посла короля Великобритании, и он не хуже меня знает, что в подобных обстоятельствах приглашать меня за один стол с придворными противоречит всякому этикету. Поэтому я надеюсь, что в будущем подобные приглашения не повторятся и что он постарается устроить так, чтобы я мог вернуться в Санкт-Петербург сразу же по окончании церемонии. Графу Гендрикову пришлось признать мою правоту, и в дальнейшем меня всегда ждал на станции специальный поезд, которым я возвращался в город.
После революционных событий, последовавших за Русско-японской войной, император и императрица жили относительно уединенно в Царском Селе и приезжали в Санкт-Петербург, только если государственные обязанности или религиозные церемонии требовали их присутствия. Двор перестал играть заметную роль в светской жизни столицы, и великолепные балы, которыми славился Зимний дворец, отошли в прошлое. Время от времени по таким поводам, как трехсотлетие дома Романовых, давались представления в опере, и тогда театр представлял собой великолепное зрелище: партер сливался в одну сплошную массу сверкающих мундиров, а ложи были заполнены изящно одетыми дамами, украшенными драгоценностями.
Но за все то время, что я провел в Санкт-Петербурге, двери Зимнего дворца, помимо новогодних приемов и крещенского водосвятия, открывались только один раз. Это было зимой 1913/14 года, когда главы иностранных миссий и видные члены русского общества были приглашены на представление «Парсифаля» в закрытом театре Эрмитажа, построенном императрицей Екатериной. Это было во всех отношениях великолепное представление, которым могла бы гордиться сама Екатерина Великая. Я не меломан, и впоследствии императрица Мария и молодые великие княжны упрекали меня за то, что я мирно проспал весь спектакль, но я заверил их, что просто закрыл глаза, чтобы лучше слышать музыку. Однако обед, который подавали в Зимнем дворце в одном из антрактов, не оправдал ожиданий, основанных на том, что я слышал о роскоши подобных приемов в прошлом. Ни по пышности, ни с гастрономической точки зрения его нельзя сравнить с государственными банкетами в Букингемском дворце.
В уединении Царского Села императорская семья вела простую домашнюю жизнь, которая исключала мысль о том, чтобы допустить посторонних в их счастливый семейный круг. Они очень редко принимали, и только в самых редких случаях – таких как приезд генерала сэра Артура Пэджета, прибывшего со специальной миссией, или визит адмирала сэра Дэвида Битти во главе первой эскадры военных крейсеров, или конференция союзников в Петрограде накануне революции – я имел честь завтракать или обедать с императорской семьей. Однажды, в 1916 году, меня пригласили в Царское Село на просмотр фильмов о роли британской армии и флота в войне. Хотя во время показа, который длился до половины девятого вечера, я сидел между императором и императрицей, я не получил приглашения остаться на ужин. Не был приглашен на ужин и французский посол, присутствовавший несколькими днями позже на демонстрации французских военных фильмов. Поэтому у меня как у посла было очень мало возможностей серьезно поговорить с императором, и мне приходилось искать какой-либо повод, чтобы просить аудиенции.
С императрицей Марией все было совсем по-другому. Ее величество любила встречаться с людьми, и хотя после смерти императора Александра III она не давала больших приемов, но мне довольно часто выпадала честь быть приглашенным на небольшие неофициальные завтраки, которые она устраивала. Она была таким милым и благожелательным человеком, что ее любили все, кто ее знал, и с ней все чувствовали себя легко и свободно. Ее чувство юмора легко побеждало всякую сдержанность со стороны гостей, поэтому на ее завтраках разговор тек легко и непринужденно. Я не раз имел возможность обсуждать с ее величеством ситуацию в стране, которая, по мере того как развивались события на фронте, внушала ей все большее беспокойство. Она понимала всю опасность избранного императором курса и много раз призывала его к умеренности. Последуй он ее совету, Россия, возможно, избегла бы многих страданий. Но судьба решила иначе.
Среди других членов императорской семьи первое место занимала великая княгиня Мария Павловна,[68] вдова великого князя Владимира.[69] В своих дворцах в Санкт-Петербурге и Царском Селе ее высочество держала свой небольшой двор. Это была, если можно так сказать, миниатюрная копия императорского двора, каким он был, пока не пришел почти в полный упадок из-за уединенной жизни царской семьи. «Grande dame» в лучшем смысле этого слова, но без преувеличенного внимания к строгому соблюдению придворного этикета, великая княгиня с блеском справлялась с ролью хозяйки салона. Прекрасная собеседница, она не только сама была полна живостью и энтузиазмом, но обладала даром заражать ими других. На ее званых вечерах, в какой бы форме они ни проходили, всегда бывало весело, и никто на них не скучал. На ее обедах и приемах можно было встретить молодых членов царской семьи, а также элиту российского общества – «цвет нации» восходящих звезд искусства и государственной жизни. Хотя великая княгиня посвящала много времени светской жизни, у нее были и более серьезные интересы: она была президентом – и весьма активным – Российской академии художеств. Во время войны она полностью посвятила себя работе в Красном Кресте. В то же время она активно интересовалась всеми политическими и военными вопросами и прекрасно в них разбиралась.
Великая княгиня Виктория – жена великого князя Кирилла, – с которой мы подружились в Дармштадте, когда она была великой герцогиней Гессенской, и великая княгиня Ксения, сестра императора, чью доброту мы никогда не забудем, также много принимали. Множество приятных вечеров мы провели на их домашних вечерах и балах. Пожалуй, самой привлекательной чертой русского характера была – ибо я не могу говорить о нынешнем времени – необычайная простота в общении. Все члены императорской семьи держались до крайности просто и непринужденно. Они не боялись уронить свое достоинство и не любили, когда к ним обращались слишком уж церемонно. В посольство они всегда предпочитали приходить на какие-нибудь неофициальные вечеринки. Больше всего им нравились обеды за круглыми столами, во время которых они могли свободно общаться с друзьями, после чего устраивались танцы. А проще и непринужденнее всех вел себя сам император. Я помню, как на дипломатическом приеме по поводу нового, 1912 года после обсуждения каких-то дипломатических вопросов император спросил меня: «Мои сестры сказали, что они сегодня собираются к вам в гости. Вы даете бал?» Когда я объяснил, что это будет не обычный бал, а небольшой обед примерно на сто пятьдесят человек за круглыми столами, а потом планируются танцы, его величество воскликнул: «Как это, наверное, весело!» Я очень хотел пригласить его, но знал, что это бесполезно, поскольку ни он, ни императрица никогда не выходили в свет.
Из великих князей, с которыми я обычно встречался в яхт-клубе, где мне случалось обедать, я лучше всего знал великого князя Николая Михайловича. Свободомыслящий и культурный человек, он обладал даром литератора – его перу принадлежал замечательный исторический обзор эпохи правления Александра I – и коллекционера картин и миниатюр, в которых он великолепно разбирался. Он удостоил меня своей дружбой, и далее в этой книге я еще воспользуюсь возможностью заплатить дань глубокого уважения его памяти. Он всегда ездил на обычных извозчиках и благодаря своим передовым политическим взглядам, а также демократичным манерам заслужил прозвище Филипп Эгалите.
Глава 141914Немецкая критика позиции Антанты. – Желание России и Великобритании сохранить хорошие отношения с Германией. – Предъявление австрийского ультиматума в Белграде
В своей книге о войне покойный господин Бетман-Хольвег утверждает, что, присоединившись к Антанте, Великобритания поддержала Францию и Россию в их воинственных планах. Такое утверждение абсолютно необоснованно. Во-первых, Россия – а я имел дело лишь с ней – не хотела войны, и во время затянувшегося Балканского кризиса 1912–1913 годов сохранение мира было основным принципом ее политики. Когда вставал вопрос о войне или мире, император, несмотря на некоторые просчеты со стороны своего правительства, всегда использовал все свое влияние, чтобы склонить чашу весов в пользу мира. Он так далеко зашел в своем пацифизме, с такой готовностью шел на уступки, если они могли предотвратить ужасы войны, что, как я уже говорил в главе 9, к концу 1913 года сложилось впечатление, будто Россия никогда не станет воевать, и Германия решила воспользоваться ситуацией. Во-вторых, утверждение, что британское правительство толкало Россию на авантюристические шаги, лишено каких-либо оснований. Дело обстояло прямо противоположным образом. В течение тех двух критических лет никто не сделал больше для сохранения мира в Европе, чем сэр Эдвард Грей, и, главным образом, благодаря его неустанным усилиям и сдерживающему влиянию, которое он оказывал как на Вену, так и на Санкт-Петербург, война была предотвращена. Германии некого винить в случившимся, кроме самой себя. Это ее политика наращивания вооружений, силой которых она хотела навязать свою волю Европе, вынудила Великобританию, Францию и Россию объединиться для защиты своих интересов. Неправда также, что страны Антанты намеревались окружить Германию железным кольцом. Заключая между собой соглашение, целью которого было устранить, по возможности, взаимные недоразумения, Великобритания и Россия отнюдь не руководствовались враждебным отношением к Германии. Напротив, они не раз демонстрировали свое стремление развивать с ней дружественные отношения: Россия заключила Потсдамское соглашение, а Великобритания вступила в переговоры, целью которых было дать этим отношениям лучшую точку опоры. Я бы хотел дополнить все, что я уже сказал по этому вопросу, рассказом о моих беседах с императором в 1912–1914 годах, касавшихся международного положения.