Но потом появилась Бидди – как раз перед моим отъездом в университет. Она резко отличалась от прежних папиных дам. Она тихая, сдержанная, разумная. И по-своему хорошенькая: темные волосы с легкой проседью, темно-карие глаза. Однако в ней нет шика и показного блеска. У Бидди твердый характер. Раньше она была шеф-поваром в ресторане «Лисица и собаки», пока ее не начала утомлять работа допоздна. Теперь она варит варенье и продает его на ярмарках. Я видела, как она терпеливо стоит у своего ларька по шесть часов подряд – всегда приветливая, всегда готовая поболтать. Она никогда не берет с покупателя больше, но и меньше тоже – она честная. Верная и честная. И по какой-то причине – понятия не имею, по какой, – терпит моего папу.
Я шучу. Ну, может, не совсем. Папа из тех людей, которые сводят вас с ума необязательностью – а потом вдруг выполняют обещание, когда вы этого уже не ожидали. Когда мне было семнадцать, я снова и снова просила его научить меня водить машину. Он все откладывал… забывал… говорил, что я слишком маленькая… А потом, в один прекрасный день, когда я уже потеряла надежду, объявил: «Итак, Китти-Кэт, сегодня день вождения». Мы провели весь день в автомобиле, и папа был самым добрым, терпеливым учителем на свете.
Правда, я все равно провалила экзамен. Оказалось, что папа понятия не имел, как учить вождению. Экзаменатор прервал испытание на середине, объявив, что со мной «небезопасно». (Особенно его поразил папин совет: «Всегда повышай скорость перед светофором, когда должен загореться красный: может быть, тебе удастся проскочить»). Но мне навсегда запомнился тот день, когда папа меня учил ездить на автомобиле.
В папиной натуре есть мягкость и серьезность, но он не всегда их проявляет. Несмотря на лихость, неотразимую улыбку и готовность к флиртам, он мягкий, как масло. Вы бы только посмотрели на него во время окота овец! Он заботится об осиротевших ягнятах так, словно это его родные дети. Или, например, тот случай, когда у меня была сильная простуда. Папа так волновался, что по тридцать раз в час мерил мне температуру. (Наконец он попросил Рика Фэрроу, ветеринара, заглянуть к нам. Он говорил, что верит Рику больше, чем любому доктору. И все бы хорошо, если бы эту историю не узнали в школе. Я имею в виду, про ветеринара.)
Я помню маму. Немного. Это какие-то туманные мазки краской, как на незаконченной акварели. Помню руки, обнимавшие меня, и тихий голос. И ее туфли «на выход» (у нее была только одна пара) – черные лакированные, на небольшом каблуке. Я помню, как она водила по полям моего пони, посадив меня верхом, и говорила нам обоим что-то ласковое. А еще расчесывала перед телевизором мои волосы после ванны. Мне до сих пор грустно, что место мамы в моей жизни навсегда опустело… Но это бывает не часто. Это было бы несправедливо по отношению к папе. Когда я стала взрослее, то поняла, как трудно ему было все эти годы растить меня одному. Но он никогда не давал мне это почувствовать, ни разу. Все было веселым приключением для нас двоих.
Я помню, как через год после смерти мамы (мне было тогда шесть) папа сидел за кухонным столом с нахмуренным челом, просматривая каталог «Литлвудс»: он пытался выбрать для меня одежду. Он может заставить вас расплакаться своей добротой. А потом вдруг довести до слез, потому что без предупреждения продал ваш любимый спальный гарнитур какому-то парню из Брутона, который дал действительно хорошую цену. (Мне было тогда пятнадцать, и я до сих пор не понимаю, откуда парень из Брутона узнал о мебели из моей спальни?)
Вот такой у меня папа. Иногда у вас создается обманчивое впечатление, но в ту самую минуту, как вы это поняли, он становится именно таким, каким кажется. И я думаю, Бидди это понимает. Вот почему они пара. Я наблюдала за всеми другими папиными женщинами. И даже когда я была еще ребенком, мне было ясно, что они не совсем понимают папу. Они видели только проказливого, обаятельного, харизматичного Мика с его вечными попытками разбогатеть. Мика, который ставил всем пиво в пабе и рассказывал смешные истории. Это им нравилось, и поэтому он старался быть именно таким. Но что касается Бидди, то ей не нужна харизма – ей нужны прочные отношения. Ей ни к чему флирт. Иногда я смотрю, как они тихо беседуют, и вижу, как папа все больше полагается на Бидди.
Еще она осторожная и тактичная, эта Бидди. Зная, как близки мы с ним были все эти годы, она держится в сторонке. Никогда не рискует высказать свое мнение. Никогда не предлагает непрошеный совет. И я никогда не прошу у нее совета.
А может быть, иногда и надо бы попросить.
– Чипсы, Китти-Кэт?
Папа вышел за мной во двор, где светит зимнее солнце. В руках у него миска с чипсами. Кудрявые волосы с сединой все еще растрепаны после работы на свежем воздухе; кожа обветренная, глаза сверкают, как сапфиры.
– Я как раз говорила Кейти, как хорошо, что она дома, – сообщает Бидди. – Верно?
– Конечно, – отвечает папа и поднимает стакан в мою честь.
Я тоже поднимаю стакан и пытаюсь улыбнуться, но это нелегко. Встречаясь с папой взглядом, не могу не заметить в его сияющих глазах легкую печаль. Я залпом глотаю пунш и тяну время.
Если бы вы посмотрели на нас со стороны, то ничего бы не заметили. Вы бы всего лишь подумали, что отец с дочерью счастливы оттого, что снова вместе в канун Рождества. И вы бы никогда не заметили невидимые волны боли и вины, которые плещутся между нами.
Моя стажировка в Бирмингеме никогда не вызывала проблем. Папа понимал, что это все, что я могла получить, и знал, что я не хочу обосноваться в Бирмингеме. Поэтому он не беспокоился. Стажировку в Лондоне он тоже воспринял спокойно. Ведь я, по его мнению, «только начинала», и мне нужно было накопить опыт.
Но потом я пошла работать в «Купер Клеммоу», и все осложнилось. Я помню, как сообщила эту новость ему и Бидди. Нет, папа все сделал правильно: обнял меня и сказал: «Молодец». Мы говорили о будущих визитах в Лондон и об уик-эндах на ферме, и Бидди испекла праздничный пирог. Но я все время видела у него на лице горестное выражение.
С тех пор у нас все пошло не так. Особенно после того последнего раза, когда он приезжал в Лондон вместе с Бидди. Это было почти год назад. О боже, это был кошмар! В метро были какие-то неполадки, и мы опоздали на шоу, на которое я заказала билеты. Папу толкали какие-то парни, и я думаю, что он испугался (хотя никогда бы в этом не признался). Он недвусмысленно сообщил мне, что именно думает о Лондоне. Я так устала и была так разочарована, что расплакалась и наговорила много лишнего.
С тех пор мы очень осторожны друг с другом. Папа не собирается снова наведываться в гости, а я его больше не приглашаю. Мы мало говорим о моей жизни в Лондоне, а когда это случается, я веду себя крайне осмотрительно. Никогда не упоминаю свои проблемы. И я никогда не показывала ему свою квартиру. Не могу же я показать крошечную комнату, где все вещи подвешены в убогом гамаке. Он бы просто не понял.
Потому что у папы есть еще одна черта – результат того, что мы так долго были очень близки. Он слишком остро воспринимает все, что со мной происходит, и болезненно реагирует – и тогда мне становится еще хуже. Он проклинает мир, когда тот плохо со мной обходится.
Папа так никогда и не простил Шона, парня, который разбил мне сердце в шестом классе. И он до сих пор хмурится, когда я упоминаю шорную мастерскую. (Я подрабатывала там летом и считаю, что они мне недоплатили. Самую малость. Но папа с тех пор их бойкотирует.) И я знаю, что он так реагирует, потому что меня любит. Однако порой это трудно вынести.
Когда я в первый раз поругалась с коллегой в Бирмингеме, я рассказала об этом папе. И горько об этом пожалела. Он упоминал об этом при каждом нашем разговоре не меньше полугода. Советовал мне пожаловаться в отдел кадров. Говорил, что я не могу за себя постоять. Он жаждал услышать, что коллегу наказали. И все это продолжалось даже после того, как я снова и снова уверяла папу, что все улажено и я больше не хочу это обсуждать. Как я уже сказала, все это от большой любви. И тем не менее это очень утомительно.
Когда я в следующий раз поссорилась на работе, я спокойно разобралась сама и ничего не сказала папе. Так было проще мне и легче папе. И ему лучше не знать, что я променяла его любимый Сомерсет на тяжкую борьбу за существование. Пусть лучше верит, что я веду «в Лондоне светскую жизнь» (его выражение).
Да, у меня болит от этого сердце. Мы были так близки – команда «Папа-и-Кейти». Я никогда ничего от него не скрывала – ни свои первые месячные, ни свой первый поцелуй. А теперь я постоянно начеку. Я утешаюсь тем, что непременно буду с ним откровенна, когда смогу рассказывать то, что сделает его счастливым. Когда мое положение будет более надежным.
Но пока до этого далеко.
– Я вспоминала Пещеру Санта-Клауса, – говорю я, угощаясь чипсами: мне хочется сменить тему. – Помнишь, какая началась драка?
– Эти несносные дети! – Папа с негодующим видом качает головой. – С воздушными шарами все было в порядке.
– Нет, не было! – Я смеюсь. – Они никуда не годились, и ты это знал! А что касается рождественских чулок… – Я поворачиваюсь к Бидди. – Ты бы только их видела! Они расползались прямо в руках у детей.
У папы хватает совести слегка смутиться, и я не могу удержаться от смеха. Это самая безопасная территория для нас с папой: прошлое.
– Так Бидди тебе сказала? – Папа раскидывает руки, словно обнимая поля, раскинувшиеся перед нами.
– Что сказала?
– Нет, не сказала, – отвечает Бидди. – Я ждала.
– Ждала чего? – Я перевожу взгляд с одного на другого. – Что происходит?
– Глампинг, – со смаком произносит папа.
– Глампинг? Что ты имеешь в виду – туризм класса люкс?
– Я читал про это в газетах, дорогая. Все знаменитости так отдыхают. У нас есть земля, у нас есть время…
– Мы это серьезно, – взволнованно вставляет Бидди. – Мы хотим открыть здесь площадку для глампинга. Что ты думаешь об этом?