Центральная фигура моей жизни, одна из последних живых свидетельниц былого, она заполняет лакуны моей памяти. Летом, перед тем как она засела дома, я исписала целую тетрадь ее ответами на мои вопросы.
Сейчас у Жанны двое детей, у Баладин пока их нет. Нам хочется поехать на юг, всем вместе, повидать Наду, обнять ее, лично представить ей наших крошек.
Она отказывает, доброжелательно, но твердо. Мы настаиваем: “Пожалуйста, Наду. Ну почему ты не хочешь?” Она отвечает: “Нет, нет, не надо, я уже совсем старая”. Та еще кокетка. По голосу понятно, что она смущенно улыбается. Мне становится еще грустнее. Наверное, она похожа сейчас на Маргерит Юрсенар, только глаза у нее распахнуты шире, да и волосы, еще не такие седые, больше вьются.
Конечно, она не может принять нас у себя, и всё же. Поезд, отель, машина – нам годится любой вариант. Жиль и отец детей Жанны недоумевают, почему мы смирились. “Да поезжайте просто так, сделайте ей сюрприз, она говорит «нет, нет», а сама будет без ума от радости и очень тронута”. Вот пристали. Они знают, как мы ее любим. Но мы не хотим ставить ее в неловкое положение и решаем, что не надо. Черт, когда я увижу ее снова, у нее будут закрыты глаза.
Я стараюсь звонить ей как можно чаще, Жанна тоже, и все равно мы упрекаем себя, что недостаточно внимательны к ней. На днях я наконец-то отправила ей штук десять твоих фотографий. Я, собственно, собиралась сделать это с того дня, как ты появилась на свет. Наду не хочет, чтобы мы дарили ей смартфон, хотя так гораздо удобнее было бы перекидывать ей снимки детей ее детей. Она боится, что не поймет, как им пользоваться. Поэтому я распечатываю их и посылаю по почте. Хоть я и вижу, что конверт плохо заклеивается, почему-то не залепляю его для верности скотчем. На лицевой стороне пишу “не складывать”, затем свою фамилию и адрес на обороте.
Через пару дней звонит Наду – конверт пришел пустой. Я в отчаянии.
Они с твоим отцом говорят: “Зачем ты указала свою фамилию на обороте? Почему не послала заказным?” Что они себе воображают?
“Ну вы совсем!.. – возмущаюсь я. – Я что вам, Катрин Денёв? Мое имя не настолько узнаваемо, конверт, должно быть, сам открылся, случайно…”
У нас с тобой разное детство. Я отвлекаюсь на поиск собственных воспоминаний. Интересно, что мне надо узнать, чтобы продвинуться. Не уверена, что задавала правильные вопросы тем, кто еще остался и кого скоро не станет, время не ждет. Да и нужны ли мне их ответы, чтобы воспитывать тебя? Я заново переживаю годы, похороненные где-то очень глубоко, почти неизвестные мне, – время, забытое моей живой памятью.
Первые месяцы наполнены для тебя запахами и прикосновениями. Это самые познавательные чувства. С тобой на руках я возвращаюсь в свое детство.
Какой я была в твоем возрасте? Как звучал мой голос? Почему вдруг я задаю такой странный вопрос?
Я притворяюсь, что не хочу делиться своими воспоминаниями о раннем детстве, но у меня просто их нет или так мало, что я не могу ничего вспомнить. Вот стыд-то. Мы склонны винить себя в забывчивости. Как будто это ненормально. Как будто я не имею права быть ее дочерью, если ничего не помню.
“У вас сохранились какие-нибудь воспоминания о вашей матери?” Когда я слышу такой вопрос, мне кажется, что от меня ждут подробного описания самых интимных частей тела. В течение довольно долгого времени я отвечала, заливаясь румянцем, что предпочитаю держать их при себе. Однажды все-таки выпалила: “Какие могут быть воспоминания до четырех с половиной лет?”
В моей памяти мелькают только вспышки, прерывистые кадры. Мы с мамой завтракаем, сидя на ее кровати. Эту сцену я так часто переживала вновь, что превратила ее в собственное воспоминание, но и то только потому, что ее увековечил какой-то фотограф. Мне там, наверное, всего три года, если не меньше, то есть это было до несчастного случая с братом, мама еще жива и весела, играет со мной. Несмотря на присутствие чужого человека, это, в общем, не постановочное фото. Я обычный ребенок, играющий с матерью. Несмотря на всю естественность моего поведения, я позирую, но по мне не скажешь. К счастью, у нас было еще много других таких завтраков, которые никто не снимал, вот почему эта картинка всегда казалась мне такой знакомой.
Я вижу, что тебя интересует, Анна, что тебя успокаивает, и у меня наворачиваются слезы, когда я слушаю вместе с тобой “Эмили Жоли” Жюльена Клерка.
Почему я плачу – потому что сама слушала эту песню в детстве или просто не могу поверить, что включаю ее тебе? Ну, неважно. Если я чего-то не помню, это не значит, что этих мгновений не существовало на самом деле, ведь недаром они оживают во мне. Теперь, когда у меня есть ты, я понимаю, что было важно, а что нет.
Помню лицо бабушки, ее любящий взгляд, обращенный на меня. Я лежу, положив голову ей на колени, чувствую у себя под левой щекой ее худую ногу, она гладит меня по правой щеке. Так уж повелось, она всегда садилась с левой стороны дивана. Помню, как чуть царапает мне кожу ее мизинец со сломанным ногтем.
Вчера вечером, когда я вытирала тебя насухо после ванны, мне почудилось прикосновение полотенца к моей детской коже – меня завернули в него, мне тепло. Может быть, это оттого, что течет вода и мы касаемся друг друга голыми руками. Благодаря тебе я погружаюсь в себя и молниеносно выныриваю, одним махом. Как “Пловец в тайном море” Уильяма Котцвинкла, которого почему-то читает сейчас твой отец. В финале этого короткого романа ребенок рождается мертвым. Нет нужды говорить, что я никогда его не прочту.
1985
Мы играем в “Незнакомую девочку”. Не помню, откуда у нас с Наду взялась эта игра. Я зачинщик и исполнитель главной роли, а няня задает мне вопросы. Мы играем в парке, на улице. Только не дома. По дороге домой из школы, из магазина – вообще по дороге.
Я говорю: “Давай играть в «Незнакомую девочку»”. Волшебные слова. Наду смеется своим сладким, звонким смехом, и пошло-поехало. Наверняка иногда она ворчала, что уж слишком часто я пристаю к ней с этой девочкой, у нее не всегда хватает сил, либо ей просто не до того, но она редко мне в чем-то отказывала. Мы играем на ходу, но я чуть обгоняю свою подружку, чтобы отдалиться от нее и таким образом раззнакомиться.
Она произносит “простите, мадемуазель”, и игра начинается.
Я оборачиваюсь через несколько секунд, притворившись, что плохо расслышала.
– Что вы здесь делаете?
– Откуда вы родом?
– Куда направляетесь?
– Кем работаете?
Я отвечаю. Даже если это игра в “девочку”, я изображаю из себя взрослую, само собой. Ну, или достаточно большую девочку, чтобы идти по улице одной.
Свобода и ответственность, пусть всего на несколько минут. Можно заняться взрослыми делами. Придумать себе жизнь и поверить в нее.
Я пока не скажу тебе, что меня часто подмывало подхватить тебя и уехать на край света. Что я не раз думала о том, что не буду записывать тебя в ясли. Лучше сидеть с тобой дома первые годы, до детского сада. Чтобы ты была вся моя целиком. Запереться с тобой. Как когда-то хотелось запереться с мамой, а теперь – с бабушкой, до самого конца.
Так бы тебя и съела.
Иногда я – твоя мать, иногда – твой ребенок. Хорошо бы стать тобой, вернуться в детство. К маме на ручки. Притом что я обязана быть взрослой, я ловлю себя на каких-то детских желаниях. Я тоже хочу, чтобы мама всегда была рядом. Я чуть ли не завидую тебе. И тут же звоню бабушке. Она рядом, днем и ночью. Вот бы переехать к ней. К ним, моим бабушке и дедушке. Наобщаться вволю, пока есть время. Сказать прямо сейчас, как мне будет ее не хватать. Она гладит меня по голове: “Не надо плакать, милая, ты будешь вспоминать, как мы прекрасно проводили время, как любили друг друга, ты будешь вспоминать самые лучшие мгновения и нашу любовь”. Я отвечаю: “Конечно, бабушка”, – крепко обнимаю ее, чувствую ее выступающие лопатки – какая же она худющая.
Я чуть приседаю, чтобы быть с ней одного роста, касаюсь губами ее щеки, утыкаюсь носом в шею. Закрываю глаза, запоминая ее тело, нежную кожу. Аромат ее духов – это “Jean-Louis Scherrer”.
Странно прощаться, когда все еще живы. Но это наша вторая натура. Готовиться к худшему, успеть все сказать, пока не поздно.
Я путаю свои желания с твоими. У тебя всегда будет и мать, и брат (а если нет, ты все равно справишься). Я забочусь о тебе, как о себе самой, потому что мне кажется, я точно знаю, что тебе надо.
Как будто ты скоро меня потеряешь. Мне не отделаться от этого чувства. Я хочу передать тебе все, что сама получила, что позволило мне прийти к тебе.
Нет, так нельзя – это чересчур. Я научусь сдерживаться, прислушиваться к тебе. Все встанет на свои места. Я провожу рукой по твоему лбу, у самых волос, так гладил меня отец. Ты стоишь, я опускаюсь перед тобой на колени, называю тебя по имени, чтобы привлечь твое внимание, чтобы время застыло, я смотрю тебе прямо в глаза. Шепчу что-то. Беру твое лицо в ладони.
Не волнуйся. Я тебя отпускаю, иди играть. Это длится лишь мгновение, максимум три секунды. Гораздо быстрее, чем время, которое мне потребуется, чтобы найти нужные слова и описать то, что я чувствую в этот момент.
Ты теребишь тесемку моего капюшона, ты уже понимаешь, что за мама тебе досталась, я вижу это. По тому, как я тебя целую, хватаю, смотрю на тебя, ты чувствуешь, что я перебарщиваю, тебе все понятно. Ты отталкиваешь меня. Я смиряюсь, стараюсь успокоиться. Ведь я целую тебя не только потому, что мне это доставляет удовольствие, я боюсь, что вдруг все закончится. Как в последний раз. От такой любви становится больно. Любовь-страх. Пора перестать бояться. Эта любовь просто немного сильнее обычной. Вот и всё.
Я чувствую, что мое тело на пределе. Малейшее недомогание напоминает мне о возрасте, о физическом состоянии, о том, что мне “нельзя болеть”. Я должна быть в форме ради тебя. Оставаться рядом как можно дольше, если понадобится.
Никак не могу расслабиться. Мне кажется, я не на высоте.