Я помню, как познакомилась с Пикколи. Я, собственно, даже не думала о том, чтобы связаться с ним, как, впрочем, и со всеми остальными, кто хорошо знал мою мать. Я не осмеливалась докучать им, боялась, что они рассердятся. Зачем играть в девочку, которая хочет узнать, какой была ее мама, и пристает с расспросами. Мне было ужасно неловко их смущать, просить копаться в прошлом, неизвестно, приятно ли им будет это сделать даже ради нее, ради меня – в общем, я сомневалась и предпочитала помалкивать. Мне не хотелось выглядеть приставучим щенком, которого мягко оттолкнут, отдернув ногу.
На самом деле мне не хотелось задавать вопросы. Я бы предпочла, чтобы они вдруг позвонили мне, сами по себе, чтобы поговорить о ней.
Сейчас я прекрасно представляю и понимаю их замешательство и, возможно, нежелание форсировать события, навязывать мне встречу, разговор. Они вполне обоснованно могли считать, что инициатива должна исходить от меня. Мы все повторяли себе одно и то же, и в итоге многие встречи так и не состоялись. Кроме самых важных. В первую очередь с Аленом Делоном, верным нашим другом, которого я тоже почему-то стеснялась. Но и с ним мы увиделись далеко не сразу.
Мы оба замкнулись в своих чувствах, робея и, возможно, ожидая чего-то. Сегодня я уже не так страшусь своих эмоций. Кстати, позвоню-ка я ему попозже вечером. Но вернемся к Мишелю Пикколи. Он играл короля Лира в “Ателье Бертье” в Париже, не помню, в каком году. Скорее всего, в 2007-м. Среди его партнеров были Жюли-Мари Парментье, Лиза Мартино и Тьерри Боск, с которым я сама играла за несколько месяцев до этого.
Мы с Тьерри продолжали общаться, и именно благодаря ему я и познакомились с Пикколи. Человек невероятно чуткий, он, должно быть, понял, что я не сделаю первого шага. Так что однажды Тьерри позвонил мне и сказал: “Мне кажется, Мишель хотел бы с тобой увидеться”. Я боялась, что он все придумал. Ответила: “Правда, ты уверен?” Но, конечно, пошла. Понимая, что давно пора.
Моя подруга Каролина, которая всегда рядом в ответственные моменты, вызвалась пойти со мной. В конце концов, она тоже хорошо знала Тьерри Боска, а главное, понимала, как эта встреча для меня важна. Вот что она мне написала несколько недель назад, когда стало известно о смерти Мишеля: “Я много думала о тебе и о той невероятной встрече. Никогда не забуду то застывшее мгновение, когда он увидел тебя, и наступившую тишину, и как он внезапно сорвался на помрежа (он правда накричал на него, никто не понял почему, в первую очередь – его жертва). Его явно захлестнули чувства, и я помню, как мы с тобой были потрясены… помню, как он сказал, что твоя мама была его дружком… Это невероятно яркое, прекрасное воспоминание”.
Да, мы были очень взволнованы. Но вели себя сдержанно в память о маме.
Я и забыла, что Мишель разозлился на помрежа. Почему мне кажется, что я вообще мало что помню? Потому, возможно, что эта встреча была так важна, так символична, и мы оба очень ждали ее. Мы намеренно забываем некоторые вещи.
Позже я написала Мишелю, и он ответил. Я дважды была у них дома, познакомилась с его милейшей женой Людивиной Клерк. Мы несколько раз созванивались. Шло время, я часто думала о нем, но не проявлялась, как дура.
Когда я впервые пришла к ним, у нас было время поговорить наедине, Людивина лишь изредка заходила к нам, и я вдруг не выдержала и разрыдалась. Не смогла совладать с собой. Мне хотелось прикоснуться к нему, обнять его или броситься к нему в объятия, как когда-то, наверное, моя мама.
Словно через него я могла прикоснуться к ней. Мои слезы, судя по всему, его не смутили. Но он тоже был взволнован. Он признался, что между съемками они с мамой почти не виделись. Я не помню, говорили ли мы о кино, о фильмах, о забавных случаях на съемках. Ничего не помню. Может быть, потому что я ждала чего-то невозможного (что она воскреснет?) и кроме этого меня ничего не интересовало?
В любом случае в тот момент меня занимало вовсе не то, как они играли.
Сегодня, пересматривая этот замечательный фильм о нем и все его невероятные фильмы, я нашла бы, о чем его спросить.
Анна с бабушкой снова проходят мимо моей кровати/рабочего стола. На этот раз моя дочь сидит на ней верхом, и ее детские ручки обвивают дряхлую бабушкину шею.
Вот ужас-то, но я смеюсь, потому что знаю: это единственный выход, они обе страшно упрямые, несмотря на восемьдесят шесть лет разницы в возрасте.
В конце концов я все-таки замечаю той, что постарше:
– Бабушка! Не таскай ее! Подумай о своей спине! (Я могла бы добавить “и о коленях!”.)
– Наоборот, милая, мне легче ее носить так, чем на руках!
– Да вообще хватит ее носить!!!
– Ничего страшного.
Среди памятных встреч, к счастью, было знакомство с Клодом Соте, главным дирижером собственной персоной.
Мне было двадцать лет, отец снимался в документальном фильме о моей матери для телевидения, которое тогда еще, по-моему, не стало “Франс телевизьон”. Он в некотором смысле был главным редактором, рассказчиком и сам выбирал участников и свидетелей событий тех времен.
Клод Соте – первый в списке. Они с отцом хорошо знают друг друга, потому что за то время, что отец и мама прожили вместе, она снялась в четырех фильмах Клода. В течение нескольких недель Клод и отец даже работали вместе над сценарием по неопубликованному роману отца “Плохой сын”. После смерти мамы они почти не виделись.
Перед интервью отец решил познакомить меня с Клодом, устроить ему сюрприз. Они собирались обедать в “Марти”, придворном ресторане Клода на проспекте Гобеленов. Я должна была подойти на кофе. До сих пор помню, как нервничала, заходя в ресторан, у меня бешено колотилось сердце, я задыхалась. Меня встретили у входа, как в любом приличном заведении, я, заикаясь и умирая от смущения, назвала имя Клода метрдотелю, и он заслонил меня от них, словно защищая, я отчаянно искала глазами отца, опасаясь, что первым увижу Клода, перед которым так робела.
Наконец я замечаю отца, он тоже меня видит, взволнованно улыбается – мне не часто приходилось видеть у него такую улыбку, его глаза буквально сияют от предвкушения нашей встречи с Клодом. Он переводит взгляд на него, проверяет, попалась ли я ему на глаза. Интересно, узна́ет ли он меня? Да, я похожа на мать, но мне всего двадцать, и детская пухлость еще не прошла. Мама впервые снялась у него в тридцать один год, в “Мелочах жизни”, и была гораздо женственнее меня.
Клод видит меня. Я вижу его. Он теряет дар речи. Я сажусь. Он повторяет: “Вот это да!..” Его чувства легко читаются у него на лице. Его застали врасплох, он удивлен, потрясен: двадцать лет спустя перед ним появилась дочь его любимой подруги, чья внезапная смерть, по словам Мишеля, Филиппа и многих других, поразила его в самое сердце.
Позже мы обедали с ним вдвоем, четыре-пять раз, всегда в одном и том же ресторане, всегда за одним и тем же столиком, он приходил пораньше и в ожидании меня курил одну за другой сигариллы.
Всю вторую половину обеда мы сидели со слезами на глазах, пока не приносили счет. Слезы не текли, но всё же.
Тогда я еще не признавалась себе, что хочу быть актрисой. О кино мы говорили не больше, чем с Мишелем несколько лет спустя.
В то время я училась в Сорбонне на английском отделении. Он говорил со мной о маме, и я чувствовала, какая любовь, какая тесная дружба, какие сильные чувства связывали их.
Она тоже имела право о чем-то умалчивать. Всегда есть вещи, о которых лучше не упоминать. Если кажется, что эта тема не для чужих ушей. Неохота говорить о своих слабостях, словно выставляя их напоказ, открываться с неожиданной стороны, постыдной или просто не очень привлекательной.
Нет, я не поддаюсь на теории заговора, не верю в легенды и мифы, которые мне время от времени передают. Я не хочу думать, что от судьбы не уйдешь и что жизнь моей матери была лишь сплошной чередой несчастий, что за такой великий талант, такую потрясающую красоту приходится платить.
Я перебрала все варианты, даже ее самоубийство, поскольку такая гипотеза долгое время витала в воздухе. Что тут думать? Никто у нас в семье так не считает. А если и так, я бы не стала ее винить. Мне известно, через что она прошла. Я знаю, что такое усталость, боль, горе. Меня волнует не столько, как это случилось, сколько сам факт ее смерти.
Я знаю, что она переживала периоды ужасных сомнений, и из этого состояния никому не удавалось ее вытащить, разве что отчасти, на время.
Так уж вышло, ничего не поделаешь.
Теперь мамой стала я. Пытаюсь вспомнить, как я научилась всему, что знаю сегодня. Важны все мелочи, благодаря которым на мои знания в определенных областях можно положиться. Все – врожденное и приобретенное, органолептическое и физическое. Карта Парижа, которую я досконально изучила, знакомые города, прочитанные книги, увиденные фильмы, и еще певцы, которых я слушала, и тексты песен, выученные наизусть. Конечно, я покажу тебе ее фильмы, и вообще разные фильмы. Буду водить тебя по музеям, советовать, что читать, и еще ты научишься танцевать.
Мы заполним все свободное время в среду и в субботу после обеда, помяни мое слово. Я же занималась классическим танцем, музыкой и теннисом, правда, толку оказалось мало.
Но тебе я не дам остановиться, даже не надейся.
Ну и не надо забывать, что рано или поздно настанет время, когда окажется, что твоя старая дура мамаша вообще не догоняет.
Как научить тебя уверенности в себе, притом что я сама никак ее не обрету? Как помочь тебе расцвести, стать женственной, учитывая, что я сама почти не пользуюсь косметикой, расчесываю волосы раз в два дня и ношу джинсы, кроссовки и трусы “Petit Bateau”?
Две симпатичные блондинки Элизабет Бост и Карин Дюфур написали книгу о сиротах, которые добились успеха, несмотря ни на что. У одной из них есть сын, его отец умер, когда мальчику было пять лет. Она написала эту книгу для сына, чтобы он понял, что не один такой. Что с этим можно справиться. Благодаря им я узнала, что даже если ребенок потерял только одного из родителей, по отношению к нему все равно употребляется этот термин. Сирота. По-моему, ему пришлось еще хуже, чем мне И все же они просят меня рассказать о себе. Я думаю: