На самом деле все, что хотела и к чему неистово стремилась мать Сары всю жизнь, – это любить и быть любимой. Но цена этой любви оказалась непомерной, оглушительной. Поэтому дочь не склонна витать в облаках. Поэтому так осторожна в своих суждениях и оценках. Известно, что она почти не дает интервью и очень избирательно общается с журналистами. Понятно, что ей не хотелось ранить чувства своего отца, немало претерпевшего из-за развода с Роми. Не касается она в книге и запретных тем, связанных с бурной личной жизнью матери. Ее цель – воссоздать и защитить тот маленький мир, который дышал любовью и нежностью, когда они еще все были вместе: мама, папа, брат Давид… Мир, о котором, может быть, никто и не догадывался, но она-то знает, что он был, был.
По сути, “Моя небесная красавица” Сары Бьязини – образец “новой чувствительности” в современной литературе, направления, которое в последние годы активно набирает обороты вместе с такими общемировыми явлениями, как новая этика. Открытые эмоции отныне не в почете. Все резкости намеренно приглушены. Никаких жестких противопоставлений. Все построено на полутонах. Ключевые слова – “деликатность”, “сдержанность”. И в этом тоже слышится тайная полемика со страстями, которыми были переполнены фильмы и жизнь ее матери. Почти ничего земного, все только небесное. И невольно вспоминаются слова Жана Кокто: “Искусство – это то, что превращает тайну в свет. Этот комплимент я хотел бы адресовать Роми Шнайдер, настоящей трагической актрисе”.
Сергей Николаевич
Найти следы, пусть едва различимые, животного начала, несущего в себе одновременно и жизнь, и смерть, и встать на сторону жизни, которая есть движение метаморфозы.
Смерть – это колыбель жизни.
Ты родишься через три недели.
Врач сказал: дата зачатия – 20 мая 2017 года, роды – 20 февраля 2018-го. Он все точно вычислил, исходя из моих расчетов и учитывая возможную погрешность.
Так что я жду.
Девять месяцев подходят к концу, и я напоследок провожу рукой по своему круглому животу.
Кажется, он вот-вот лопнет, кожа натянулась после первых схваток, правда, безболезненных, тренировочных, так сказать. Ты вполне можешь появиться на свет уже сегодня ночью или завтра, а то и через десять, пятнадцать, двадцать дней.
Тем временем я тебе пишу.
У всякой истории есть отправная точка. Событие, повлекшее за собой другие события, значительные и маловажные. Я излагаю их по порядку – одни так, как я воспринимала их когда-то, другие – так, как вижу сейчас.
В воскресенье, 1 мая 2017 года, около десяти утра, зазвонил телефон. Жиль ушел на первый сеанс в кинотеатр “Ле Аль”, но что он смотрел, уже не помню. Я долго колебалась, идти с ним или нет, и в конце концов осталась дома.
Высветился незнакомый номер, и я не ответила, хотя телефон продолжал трезвонить. Пришло сообщение, но я спокойно закончила свои дела, забыла, какие именно, наверное, просто посуду мыла.
Как же, все я прекрасно помню, никаких тут нет “наверное”, я была на кухне, кстати, прекрасный выдался денек, квартира утопала в солнечном свете.
Наконец я прослушала голосовую почту.
“Здравствуйте, это майор Д. М., жандармерия Мант-ла-Жоли, вы только не волнуйтесь (хорошее начало), но сегодня ночью была осквернена могила вашей матери…” Конец сообщения размывается в моих воспоминаниях. Вероятно, как обычно, что-то вроде “вы можете связаться со мной по такому-то номеру” и т. д.
Я перезваниваю майору и попадаю прямо на нее, она оставила свой номер мобильника, сегодня выходной и по идее она не при исполнении.
Ее спокойный звонкий голос никак не вяжется с фактами, которые она излагает.
Они орудовали монтировкой, отбили мраморное надгробие. Потом (наверняка их было как минимум двое, учитывая его размер) сдвинули его, оставив диагональное отверстие, сантиметров двадцать. Майор спешит меня успокоить: гроб не пострадал, поскольку над ним установлена бетонная плита. Плиту они не тронули, она залита водой, за тридцать пять лет там скопилась влага. “Кто сообщил в жандармерию?” – спрашиваю я. Велосипедист, проезжавший мимо (странная затея – кататься по кладбищу, ну да ладно). Я продолжаю задавать вопросы: “В каком состоянии вы обнаружили могилу? Много ли повреждений, расколот ли камень?” Она пытается смягчить удар – нет, ущерб небольшой, они просто переставили цветочные горшки и свалили пару ваз. Прибыв на место происшествия, она сделала несколько фотографий и предлагает прислать их, я соглашаюсь. Вижу сдвинутое надгробие, зияющую дыру, головокружительную черную бездну. Слишком узкую, правда, чтобы достать что-нибудь или свалиться туда, как будто они не закончили то, что собирались сделать, прервались на полпути, разочаровавшись, устыдившись, а может, их просто спугнул какой-то шум.
Наконец я спрашиваю, что мне делать. Она объясняет, что криминалисты пытаются снять отпечатки пальцев, мраморщик уже на месте, он приварит надгробие к постаменту.
– Мне приехать?
– Конечно, если хотите.
В первое мгновение я думаю, не остаться ли дома, никуда не ехать, не заморачиваться, держаться подальше от этого места. Но тут же спохватываюсь, мне стыдно, что я замешкалась. Прошу ее дождаться меня, я буду через два часа. Конечно, она подождет. Я говорю с ней сквозь слезы, и она просит меня ехать осторожнее.
Сидя за кухонным столом, я думаю – снова гнусные вандалы. Кто рискнет пойти на такое?
Не знаю, почему я так плачу. Это уже слишком, я никак не могу успокоиться. Она все равно давно мертва. Что может быть хуже. Вот только пора оставить ее в покое, раз и навсегда. Даже в смерти ей пытаются навредить. “Покойся с миром”, – лучше не скажешь.
Я пытаюсь дозвониться Жилю, но его телефон наверняка даже не вибрирует, он отключил его в зале. Оставляю сообщение: “Набери, когда выйдешь”. Затем звоню родителям отца, говорю, что случилось, и прошу одолжить мне машину. Я уже у них, когда Жиль наконец перезванивает – он скоро будет и обязательно поедет на кладбище вместе со мной. Я не в восторге, но уступаю, видя, что Моник и Бернар вздыхают с облегчением при мысли, что я отправлюсь туда с ним. Будь моя воля, я бы давно уже уехала. Солнце светит все так же ярко.
Машину ведет Жиль, но когда мы останавливаемся на заправке, чтобы спросить дорогу, я раздраженно хватаюсь за руль.
Едем дальше. В голове у меня пусто, я в каком-то ступоре, ничего не соображаю. Сосредотачиваюсь на дороге. Мы молчим. Наконец доезжаем до забытой богом деревушки в департаменте Ивлин. Буасси-Сан-Авуар.
“Не иметь”[1], да и “не быть” тоже. Какое печальное название.
Никак не могу найти кладбище, я же была там всего три раза в жизни. Я не испытываю никакой необходимости в специальном месте, чтобы думать о мертвых. Пытаясь сориентироваться, смотрю вверх в поисках колокольни. Проезжаю вдоль ограды кладбища, вижу толпу у ворот, вот, это здесь. Разворачиваюсь в поисках места. Пытаюсь вписаться между двумя машинами, и вдруг меня охватывает дрожь. Руки и ноги не слушаются, отказываются выполнять свои функции. “Выйди, я припаркуюсь”, – говорит Жиль.
Я выхожу, люди у ворот заметили, как я подъехала (нельзя сказать, что тут проходной двор), и узнали меня. Я смотрю, как их головы, а затем тела́ поворачиваются в мою сторону. Они ждут меня, я иду медленно, чтобы Жиль меня догнал. Он предложил подождать меня в машине, я сказала “нет”. Тем не менее он следует за мной на расстоянии – типа “Не беспокойся обо мне, делай то, что должна, я буду рядом”.
Майор сегодня в гражданском, она беременна, я вдруг вспомнила об этом сейчас (позже она скажет, что ждет второго ребенка). Ей помогает полицейский в форме.
Рабочий-мраморщик тоже тут. У них с братом-близнецом семейный бизнес – они продолжают дело отца с 1982 года, когда умерла моя мать.
Мы с близнецами – следующее поколение. Приняли эстафету. Мэр деревушки тоже пришел – тот же самый, что и тридцать пять лет назад.
Мы так и застыли у ворот кладбища, Жиль почтительно стоит поодаль. Я внезапно замечаю, что тупо тереблю ручку своей сумки. Все свои чувства я вкладываю в эту вздрагивающую левую руку, мне словно хочется что-то схватить, сжать, чтобы отвлечься от горя.
У меня стоит комок в горле, к счастью, мне не надо ничего говорить, мне в очередной раз сообщают, что случилось, я покорно слушаю. Впитываю обращенные на меня дружеские взгляды, полные симпатии и сострадания. Надо сохранять достоинство, следить, чтобы не так сильно дрожал подбородок. Несколько минут назад мне же удалось выйти из машины, и вот сейчас я стою тут, буквально врастая в землю, она поддерживает меня.
Они говорят долго. Мы торчим у ворот, вдалеке от места преступления, осквернения, – так им спокойнее, да и мне тоже, думают они.
Они тянут время, но ведь рано или поздно придется отвести меня туда.
Наконец мы входим в ворота. Все склоняют головы, и я вместе с ними.
Тут всего сотня могил, маленькая деревня, маленькое кладбище. Гравий шуршит у нас под ногами. Что я здесь делаю?
Сейчас, встретив Жиля у выхода из кинотеатра, я бы уже спокойно обедала с ним где-нибудь на террасе кафе, на улице Монторгей например.
Я на мгновение поднимаю голову, чтобы взглянуть на могилу. У меня щиплет глаза от слез. Я не хочу ее видеть.
К моему приезду ее привели в порядок, всё теперь снова на своих местах, как в день похорон. (Так я думаю, меня там не было.) Тут уже побывали криминалисты – по бокам надгробия и на вазах остались следы флуоресцентного зеленого порошка. Я чувствую себя героиней плохого детективного сериала. Мраморщики закрепили надгробный камень. Букеты и цветы в горшках не пострадали.
Могила цела и невредима, они хорошо сделали свою работу, теперь мой черед. Я сунула чековую книжку в левый задний карман джинсов. Я готова заплатить, “свести счеты с прошлым” – какое удачное выражение. Выполнить дочерний долг. Я забочусь о матери, убираю ее смерть туда, где ей надлежит быть.