Помню только, что сидела прямо напротив него, смущенная и растерянная. В брассери “Де гарсон” на проспекте Мирабо было очень мило, но страшно шумно.
В конце ужина он преподнес мне свою книгу.
“Виктуар, или Женская боль”, судя по аннотации на обороте, повествует об истории Виктуар Дамбревиль, одной из первых женщин-гинекологов во Франции в начале сороковых годов прошлого века. На обложке карманного издания изображена Мари Трентиньян. Ее мать Надин Трентиньян сняла телефильм по роману со своей дочерью в главной роли. В аннотации сказано также, что Виктуар Дамбревиль всю свою жизнь боролась за право женщин на контрацепцию и аборт.
5 апреля 1971 года журнал “Нувель Обсерватёр” опубликовал на первой полосе “Список 343 француженок, имевших мужество подписать манифест «Я сделала аборт»”. Этим женщинам грозило уголовное преследование и даже тюремный срок, поскольку аборт в то время был запрещен законом.
Только через два месяца, в июне 1971-го, немецкий еженедельник “Штерн” собрал под тем же проектом 374 подписи, в том числе его подписала и моя мать.
Четыре года спустя был принят закон Вейль, добровольное прерывание беременности было декриминализовано и легализовано во Франции.
Я не могу найти, когда такой же закон был принят в Германии.
Июль 2017
И вот мечты сбываются. Я – кенгуру.
Уже лето, на улице жарко. Я собираюсь отпраздновать сорок лет. Неожиданный подарок. На мне минимум одежды, мне хочется видеть самой и всем показывать свой живот.
Прошло всего несколько недель, а я то и дело кладу руку на пупок.
Еще слишком рано, я просто выгляжу так, будто у меня несварение желудка.
Я выжидаю положенное время, в течение этого срока еще может произойти все что угодно, выкидыш например. Потом звоню Дидье Лонгу сообщить, что природа сама обо всем позаботилась. Флоранс, нашей костюмерше, не придется корпеть за швейной машинкой, изготавливая накладной живот из ваты и бинтов. Как бы он меня не выгнал, вдруг возникнут сложности со страховкой. Я стараюсь разрядить обстановку, подпускаю юмора, намекаю, что это пойдет только на пользу спектаклю. “Видишь, как серьезно я отношусь к работе над ролью, довожу профессионализм буквально до апогея. Ты не зря назначил меня на эту роль – когда ты позвонил, я еще ничего не знала, а теперь я в том же положении, что и Жанна Эбютерн” (в то время я понятия не имела, что у меня тоже будет девочка).
Он не снял меня с роли.
Я отправляюсь на берег Средиземного моря, интересно, как влияет на тебя температура воды. Я пока вообще мало что знаю. В частности о разных стадиях беременности. И о том, что происходит внутри меня. Задаю вопросы, но так, между делом. Спасибо прогрессу, я скачиваю приложение, которое сообщает мне раз в неделю, как ты растешь. Мне нравится эта недосказанность. Я предпочитаю не знать все лучшее и худшее, что может случиться. Тысячи женщин прошли через это до меня. Что надо, я услышу. Только самое необходимое.
Я спрашиваю бабушку, папину маму, как она “все это” узнала. Спросила у матери? Что она ей сказала?
– Ну, знаешь, дорогая моя, в наше время мы о таком не говорили…
Моник Бьязини, урожденная Пьер, появилась на свет 5 декабря 1931 года в клинике Коньяк-Же, в XV округе Парижа. Сейчас ей восемьдесят девять лет, от горшка два вершка, кожа да кости, сердце переполнено любовью ко мне. Моя мама-бабушка.
Именно ей я задаю женские вопросы, вопросы будущей матери. Я выросла в ее объятиях и, когда надо, снова становлюсь ребенком.
Моник курит на кухне, стоя у широко распахнутого окна. Она сильно притормозила с девяностых годов. В течение тридцати лет она курила красные “Rothmans”, по полторы пачки в день. Затем пришел черед золотых “Benson & Hedges”, это самые крепкие, по-моему. Когда я ворчу, что нельзя так много курить, она возражает: “Я начала в сорок лет, моя дорогая!”
За последние годы наметился значительный прогресс: пять-шесть тонких белых “Omé”, новый бренд, ультралайт, но она от них чихает (!). “Знаешь, милая, мы все по-разному реагируем, так что я перешла на «Marlboro Lights»”. Mea culpa – должно быть, я забыла у нее свою пачку.
Я пишу, сидя на диване, и слышу, как она хозяйничает на кухне, за закрытой дверью. Скорее всего, курит вторую сигарету за утро, а сейчас только 9:50. Ее диета – это тоже что-то особенное. Колбаса, молочный шоколад с лесными орехами, хлеб, масло с кристалликами соли “Геранд”. Сочетание табака, такой еды, ее восьмидесяти девяти лет и тридцати восьми килограммов наводят нас на мысль, что она сверхчеловек. Всем нам пример для подражания.
Она очень красивая и похожа на американскую актрису Ли Ремик, только душевнее и с карими глазами. Домашние хлопоты помогают ей держаться на ногах (или сидеть на корточках, в зависимости от того, пылесосит она или вытирает пыль на безделушках).
“Понимаешь, помощница по хозяйству мне не нужна, тогда мне нечем будет заняться, а так я хотя бы двигаюсь”.
Она делает все сама и очень переживает за своих детей и внуков. Это ее старший сын Даниэль, мой отец; младший, Шарль, мой дядя, и еще две внучки, Александра и Даниэла. У нас всё хорошо? Мы больше не хандрим? Хватает ли нам денег на хорошую жизнь?
Она не успела захотеть своих сыновей, но материнский инстинкт проявился в ней сразу.
В 1948 году она брала уроки стенографии в школе на улице Четвертого Сентября в Париже. Ей было семнадцать лет. Она жила с родителями, старшим братом и младшей сестрой в Коломбе, в департаменте О-де-Сен. Субботние вечера проводила в “Кадране”, местном дансинге, где и познакомилась с итальянцем Бернаром. Он всего на два года старше ее, а главное, такой красавец, что тут есть от чего забеременеть. В два счета. Год спустя, в 1949-м, на свет появился Даниэль, мой отец. Через четыре года после окончания войны. Они еще не расписались, не говоря уже о том, что им как-то рановато было заводить детей. Обе семьи встретили эту новость без особого энтузиазма. Но девять месяцев спустя при виде малыша Даниэля все тут же растаяли. В 1957 году у Моник и Бернара родился второй сын, Шарль.
Но я занимаю особое место в их жизни. Я их первая внучка и дочь одновременно. Моя бабушка стала матерью в третий раз в 1982 году, полюбив меня, как родную дочь. Ей пятьдесят один год. Мне скоро исполнится пять. Моя мать только что умерла. Моник полностью посвящает себя мне. И не раздумывая бросает все свои силы (и материнский инстинкт) на благо наполовину осиротевшей девочки. Она вменяет себе в обязанность оберегать меня, предотвращать малейшую боль, заполнять собой все пустоты. Плюс безграничное чувство ответственности. Не исключено, что она мысленно дала клятву моей покойной матери, чтобы придать своей миссии сакральный характер. Таким образом она освятила свое новое предназначение – любить меня за тех, кого уже нет, тем более я и так всегда ей нравилась. Любила за троих, за четверых, за десятерых и заранее знала, что ей это будет под силу. Моник – кладезь материнской любви, и источник ее неиссякаем.
Я помню, как мы с ней сидим на диване перед телевизором, но затрудняюсь сказать, что это был за фильм. Сама она лишь изредка поднимает глаза на экран. Она смотрит на меня, долго, пристально, потом отводит глаза. Телевизор, я, я, телевизор. Я чувствую на себе ее взгляд и говорю: “Прекрати, бабушка!” Я понимаю, с какой безмерной любовью она вглядывается в меня. Я не сержусь, я уже способна понять, что такая любовь бесценна. Я кладу голову ей на колени. Моник могла бы стать героиней Ромена Гари или Альбера Коэна.
Даниэль, мой отец, не напишет книгу о своей матери, но видно, что они очень близки. Уже в пять-шесть лет, видя, как она устает, – для домохозяек это было трудное время, а Бернар много работал, – он утешал ее, предлагая уехать с ним вдвоем куда глаза глядят. Спустя годы, когда ему исполнилось восемнадцать, Даниэль превысил скорость, и их остановили полицейские. “Мам, документы на машину у тебя?” Полицейские обалдели: “Что? Это ваша мама?! Вы шутите!” – “Мам, у тебя нет с собой нашей семейной книжки?” Она старше его всего на восемнадцать лет, но сближает их не только небольшая разница в возрасте.
Он все ей рассказывает и именно к ней бросается, испугавшись предстоящей роли отца, за несколько месяцев до моего рождения. Они хорошо понимают друг друга. Им не нужны громкие слова, они просто разговаривают. Когда я выдвигаю какую-нибудь теорию, они оба отвечают одно и то же: “нет, дорогая, я слишком хорошо знаю своего сына”, “нет, дорогая, я слишком хорошо знаю маму”. И это правда.
Моей маме нравилась их близость, она полюбила свою свекровь и чувствовала, что та тоже ее любит. Она попала в дружную семью. Моник – тонкая натура, мать любимого человека, и он так мил и предупредителен в том числе благодаря ей. Моник сразу полюбила нового ребенка, вошедшего в их семью, – Давида, сына невестки.
Мама увидела в бабушке союзницу, они были очень близки, до самого конца. Кстати, Моник всего-то на семь лет ее старше.
Помню, как-то отец рассказал мне историю о том, как в сентябре 1975 года мама зашла в телефон-автомат в порту Кальви.
Мои родители немного продлили себе каникулы.
Мама позвонила домой в Париж, узнать, всё ли в порядке.
Немецкая няня, сидевшая с Давидом в их отсутствие, сказала, что ее разыскивает Лукино Висконти. Мама попросила еще раз поцеловать сына, повесила трубку, добавила монетки и перешла на итальянский.
Висконти изложил ей идею своего будущего фильма с ней и Аленом (Делоном). К сожалению, сказала она, сниматься она не сможет, потому что ждет ребенка.
Отец поднял брови – ничего себе новости, и он узнаёт об этом почти случайно.
Да, она и сама еще не уверена, но уже приняла решение и опережает события. Сейчас или никогда, ей тридцать семь лет. Они влюблены, они одни в мире на этом острове. Они словно созданы для лета, для Средиземного моря. Как-то, нырнув в него, они поцеловались в первый раз. Интересно, суждено ли мне когда-нибудь испытать такую любовь? Благодаря им, я понимаю, что такое страсть. Идеализирую их чувства. Во мне оживает девочка, с восхищением смотревшая на родителей, которые умели любить друг друга, умели жить. Они научили меня любви. Когда-нибудь надо будет все же вернуться в Раматюэль и не умереть от разрыва сердца, в Раматюэль, где я родилась, где мы все были счастливы. Там земля отзовется на мои шаги.