1 августа 2017
Девочка, у меня будет девочка. Я делаю второе или уже третье УЗИ, не помню. Нам с Жилем сообщает об этом врач на авеню де л’Опера. Мы хотели знать. Я и так знала. Клянусь. Я жаждала ее больше всего на свете. Родись у меня мальчик, я бы любила его всем сердцем, но мне хотелось девочку. Так вышло. Вот и хорошо.
Я хотела девочку и знала, что получу ее. Получу от кого? Учитывая, как я забеременела, мне легко попросить еще чего-нибудь. Я не произнесла ни слова, но изо всех сил думала об этом. И получила, что хотела.
Я всегда считала, что пол детей зависит от характера матери. Если она гордится тем, что женщина, любит женщин, не боится их и ходит с высоко поднятой головой, у нее будет дочь.
Если рождается мальчик, то это потому, что она позволяет отцу брать над ней верх, и это ее не беспокоит, ее мужская половина также важна ей, и она отдает себе в этом отчет. Такая женщина, как я, раз уж ей дано было забеременеть, неизбежно родит девочку. Чтобы увидеть в ней себя в детстве. Вновь обрести мать, которую она потеряла, и занять ее место. Еще одна магическая мысль. Ты появилась не случайно, я не случайно родила девочку.
Родить дочь и часами делать ей прически, забыв, как мучительно долго тянулось время, когда няня или бабушка, с расческой в руках, по очереди, а то и вдвоем, вставали у меня за спиной, и я должна была сидеть не шелохнувшись.
С тех пор как я получила результаты УЗИ, мне везде попадаются фотографии.
Их полно в ящиках у Моник и Бернара. Комоды буквально гнутся под тяжестью снимков в рамочках.
Настоящая сокровищница, цветная и черно-белая. Слайды, контрольки. Шарль, мой любимый дядя, всего на двадцать лет меня старше, с “Лейкой” наперевес, щелкал не переставая, и мы все служили ему моделями. Он следовал за нами по пятам. Благодаря ему у меня теперь есть каталог с комментариями. Фотографии пахнут солнцем, Парижем семидесятых, старой бумагой. Моник ничего не выбрасывает. Счастье.
Теперь я осознаю важность бумажных фотографий, закрепляющих воспоминания, сохраняющих следы прошлого, – по ним видно, как стареют наши лица. Запечатлеть радость, красоту, выставить в рамке на всеобщее обозрение у себя дома.
На этих снимках я чувствую мамину любовь. Помню, как всматривалась в ее глаза, устремленные в объектив, устремленные на меня.
Я долго смотрю на нее. Я могла бы сказать, что веду с ней воображаемые разговоры, но это не так. Говорю я одна. Я качаю головой: “С ума сойти…” С ума сойти, какая ты красавица, с ума сойти, как я злюсь, что тебя больше нет, с ума сойти!..
Я кричу на нее, чтобы сильнее выразить свою любовь. Я бросаю ее, чтобы всегда быть рядом. Разоблачаю миф, чтобы сделать ее человечнее. Очеловечиваю, чтобы воскресить.
В доме бабушки и деда, где я выросла, на комоде в спальне стоит в рамке фото моего брата. Другой его портрет, почти такой же, находится в гостиной. Там же – фотография мамы с братом, и чуть поодаль – общий снимок моих родителей. Фотографии, большие и маленькие, в красивых рамках, расставлены повсюду. Они всегда с нами.
Вокруг снимки других членов семейства. Никто не сказал, что нам следует преклонить колено перед ними. Но никому и в голову не пришло поставить их отдельно или просто убрать под тем предлогом, что никого больше нет.
Я часто задумываюсь, случайно ли наши взгляды то и дело обращаются в их сторону.
Интересно, все те, кто постоянно или периодически живет в этой квартире, отводят взгляд или, наоборот, специально рассматривают эти застывшие воспоминания? Когда остаются в одиночестве или на глазах у всех? Как долго? Несколько секунд? Мимоходом, поздоровался и пошел, или дольше?
1990-е
Никак не могу найти кассеты VHS с домашними фильмами, наш семейный междусобойчик. Слишком часто мы переезжали.
Кино возвращает мне звук маминого голоса, ее живую мимику, смену выражений, удивленные взгляды. Телеинтервью, архивы.
Но меня все равно интересует не актриса.
Слова, которые она произносит на экране, адресованы не мне, да и ей самой не принадлежат. Она обращается ко всем и каждому, и все считают, что понимают ее.
Ребенку приятно осознавать, что у него такая важная мама. Такая важная, что попала в кино. Как правило, все любят ее и восторгаются ею. Я прекрасно понимаю, что она кого-то играет, и просто восхищаюсь ее красотой, стараюсь отыскать то, что связывает меня с женщиной, создавшей меня, во всяком случае, наполовину.
Детям не так важно, кем работают родители. Уж как есть. Конечно, в детстве мне нравилась ее Сисси, но сейчас меня прежде всего интересует она сама, в том возрасте, когда она вышла замуж за моего отца, стала моей матерью, когда началась наша общая история. Бабушка и Наду, моя няня, выждали несколько лет, прежде чем показать мне ее “зрелые” фильмы.
До какой степени она привносит что-то личное, сокровенное в свою Марианну (“Бассейн”), Розали (“Сезар и Розали”), Элен (“Мелочи жизни”), Клару (“Старое ружье”) и Мари (“Простая история”)?
Периодически Наду и Моник садятся возле меня, потом встают, занимаются своими делами и вновь возвращаются убедиться, что я в порядке, что я выдерживаю это зрелище. Хорошо, что они любят и воспитывают меня. Мне нравится, что они так деликатны со мной. Нравится их сдержанность, такт. Никто не пытается заменить мне мать, занять ее место. Лучше просто быть рядом и любить. И Бернар поступает так же.
Эти фильмы я смотрела как зачарованная снова и снова, испытывая одновременно страх и смущение. Я стеснялась своего нездорового любопытства. Меня пугало собственное горе. Ее лицо, ее голос, наша кровная связь завораживали меня. Даже сейчас, вчитываясь в эти строки, я поражаюсь, краснею, съеживаюсь.
Отец не может смотреть их ни в одиночку, ни вместе со мной. Видимо, звук ее голоса для него словно пощечина, он ударяет наотмашь.
Мы совсем не всегда стремимся проникнуть в то, что от нас скрыто, даже если смерть помешала по-настоящему узнать человека. Оставляем лакуны.
Говорим обиняками о том, что нам известно. О том немногом, что известно.
Я смотрю не все ее фильмы. Не хочу всё знать.
То, что смерть не может сообщить мне, расскажут живые, каждый по-своему.
Этого не всегда достаточно. Приходится полагаться на клеточную память.
Говорят, лучше не надо, незачем копаться в жизни родителей. Меня это вполне устраивает, значит, это нормально, и я могу жить своей жизнью. Успокаиваю себя как могу.
Вот только рано или поздно начинаешь нуждаться в этом знании. Или страдать от неведения. Оно становится проблемой. В моем случае внешний мир насыщает меня множеством деталей, теорий, гипотез – настолько, что я спасаюсь бегством. Информация наваливается на меня со всех сторон. Не хочу больше ничего слышать.
Кроме того, есть вещи невыразимые. Стародавние чувства, не поддающиеся определению. У меня уже развился инстинкт фокстерьера или какого-то другого зверя, способного унюхать что-то, невидимое невооруженным глазом. Отсутствие человека к этому вообще-то не относится. Но существуют ведь и подспудные связи. Некое пространство, сотканное из диких пейзажей и рассеянных звуков, соединяет нас незримыми узами. Мы с ней живем в этом пространстве.
Узнавание матери не требует от дочери долголетней практики. И не то чтобы я пыталась убедить себя в этом – я это точно знаю.
Моя мама – не тема для диссертации. Я могу вернуться к ней, когда захочу. Я никому ничего не должна. Но странно было бы все свое время тратить на то, чтобы смотреть на нее.
Передо мной только экран, ее, во плоти и крови, рядом нет, ее нельзя потрогать, нельзя поцеловать, и меня так и тянет пнуть ногой телевизор.
И снова фотографии. На этот раз не дома. В гостях у чужих, незнакомых людей или где-то на нейтральной территории. Помню, как стою у вокзального киоска. Мне всегда нравилось разглядывать ряды разнообразных бумажных изданий, потому что первые полосы и обложки ежедневных, еженедельных и ежемесячных газет и журналов отражают все актуальные тенденции: политические, экономические, общественные, декоративные, модные и так далее. Слепок эпохи. Моей эпохи.
Мой взгляд привлекает обложка какого-то киножурнала: чуть в стороне, на полке, в моем поле зрения мелькнула фотография, которую я знаю наизусть.
Я не могу оторваться от ее фотогеничного лица. Какая невероятная красота. Прямо-таки нереальная. И так говорю не только я, ее дочь. Это правда моя мать на обложке? До сих пор не верится.
Эта фотография была сделана на съемках “Бассейна” Жака Дере в 1968-м. Мама играет главную роль, и у нее прекрасные партнеры – Ален Делон, Морис Роне и Джейн Биркин. Мы снимаем в разгар лета в Сен-Тропе или возле Раматюэля, там где и происходит действие фильма. Любовная история, ревность, месть. На этом портрете ее кожа словно пропитана солнцем, она кажется еще прекрасней благодаря постановочному свету Жан-Жака Тарбеса. Можно догадаться, что на ней зеленое платье, и это на самом деле так, я это подтверждаю – и я, и тысячи людей, видевших фильм.
В этой сцене ее героиня устраивает вечеринку в арендованном на лето доме (том самом доме с бассейном), она бродит среди статистов и других персонажей.
Она так восхитительно выглядит еще и потому, что обожает (мама, а не актриса и не ее героиня) эти деревни на юге Франции. Ей там так хорошо, что спустя несколько лет она поселится в тех краях с моим отцом и братом, терпеливо дожидаясь моего появления на свет.
Я так и застыла, не осмеливаясь смотреть на журнал. Не хочу, чтобы меня застукали, увидели, что я стою неподвижно, в полной прострации, перед этим снимком.
Я, плоть ее плоти, уже давным-давно смирилась с ее известностью, но мне всегда хотелось, чтобы она принадлежала мне одной. Чтобы больше никто на нее не глазел, не называл по имени, не претендовал на близкое знакомство, ничего о ней не писал и, что еще хуже, не носил то же имя. Мне вообще хочется сесть на стопку журналов с ее лицом, чтобы спрятать ее от остального мира.