Как увидеть, уловить все явленные нам знаки.
Мне хорошо в этом музее, хотя я пришла сюда впервые. Я одна и никуда не тороплюсь. Меня никто не сопровождает, я брожу по выставке в свое удовольствие. Лучше ходить в музеи в одиночестве, подчиняться только собственному ритму, изучать в свое удовольствие выставленные работы, не заботясь о желаниях спутников. Ведь не все можно делать сообща. В музеи я предпочитаю ходить одна. Я запросто могу отрешиться от присутствия других посетителей. Кино тоже требует одиночества, театр – в меньшей степени.
Своей любовью к искусству я обязана отцу, который уже с семи лет водил меня по музеям (и по церквям тоже, где, для нас, неверующих, прославляется искусство, а не Господь). Отец говорит, что в сумеречных безмолвных храмах главное не следовать за ним по пятам, а ходить самой, руководствоваться собственными предпочтениями и стоять столько, сколько хочется перед тем или иным шедевром. Найти самостоятельно то, что поразит меня.
Ему важно было натренировать мой глаз, воспитать вкус.
Надо сказать, что он тоже увлекается рисунком и живописью.
Из него бы вышел прекрасный фальсификатор. Он написал множество копий Миро, Кандинского, Тамары де Лемпицка. Вовсе не кичась своими талантами, он ставил собственные инициалы в правом нижнем углу рисунков, но в конце концов сжигал их. Он часто переезжал, и ему не хотелось загромождать пространство, привязываться к чему-либо материальному, так что он избавлялся от лишнего. Мне удалось спасти цветные копии Текса Эйвери и нарисованные карандашом головы индейцев.
В новый дом с ним переезжают только любимые книги, семейные фотографии, само собой, и маленький секретер красного дерева, подаренный ему моей мамой, с многочисленными отделениями и потайными ящичками – все свое детство я беспрестанно открывала и закрывала их. Внутри медленно засыхали зерна риса, которыми их осыпали на свадьбе.
Делая свои первые шаги в музеях, я постоянно терялась и старалась не упускать из виду отца. Всем своим видом показывая, что мой выбор того или иного произведения обусловлен формами и цветом, а вовсе не расстоянием между нами. Затем, став завсегдатаем, я мало-помалу начала забывать о его присутствии, научилась давать себе волю и теперь хожу сама, путешествую, мысленно проникая внутрь полотен, обнимая статуи. Я до головокружения всматриваюсь в определенные точки, забывая о картине как таковой. Так же я вглядываюсь в мамины фотографии, потому что меня завораживает ее красота.
Я помню, как впадала в ступор перед картинами Кандинского, или, напротив, смотрела на них с осознанным вниманием, как принято теперь говорить. Классики, импрессионисты, Делакруа, Энгр, Боннар, Бальтус, Эгон Шиле и многие другие, вперемешку. Я восхищаюсь пространством, в котором столько красоты. Меня ошеломляет не только конкретное полотно, но и сумма искусств в одном месте.
В Музее охоты и природы Софи Калль размышляет о скорби, о потере, об отсутствии. Она посвятила выставку своему отцу, Бобу Каллю, умершему два года назад. И еще об утрате вдохновения, которое она пытается выудить в соседней рыбной лавке. Буквально истолкованный слоган звучит по-новому: “Ловите идеи у своего рыбника”. Не могу не расхохотаться, угадав ее замысел.
Я иду медленно, в зале на первом этаже нет ни стульев, ни скамеек. Всё в порядке, я задерживаю дыхание, мне некуда торопиться.
Не помню, зашла ли я в уборную и вообще есть ли она там. Пить и пи́сать – мои основные устремления на позднем сроке. Я поднимаюсь по красивой лестнице со столь же красивыми коваными узорчатыми перилами.
На втором этаже мой взгляд привлекает большой обитый красным бархатом диван, который ждет не дождется меня.
Я открыла для себя Софи Калль в 2007–2008 году, когда состоялась ее выставка “Берегите себя”. На выставке я не была, но моя подруга Каролина подарила мне каталог. В то время я толком и не заглянула в него, мне просто понравилось название и флуоресцентно-розовая обложка. Я подумала, что этот подарок – прекрасный дружеский жест, особенно если она выбрала его за название.
В 2013 году, в летнем пекле Воклюза, я пересеклась с Софи Калль в одном пространстве – она поселилась в номере 20 отеля “Миранда” на время Авиньонского фестиваля. Зрители приходят смотреть, как она завтракает. Это театр одного актера, она выставляет саму себя в окружении личных вещей. Она не произносит ни слова, но постоянно находится в движении – на гостиничной кровати. Места там немного. Несмотря на то, что “Миранда” – пятизвездочный отель, она живет не в люксе. Зрителей у нее помещается мало. Кто-то должен выйти, чтобы впустить следующего. Маршрут, размеченный стрелками, проложен по спальне и ванной комнате. Мы следуем заранее установленному порядку. Я захожу. Посетители огибают кровать по кругу, рассматривают фотографии и тексты, приколотые к стенам, предметы на столе, кресла, иногда саму Софи Калль, преспокойно лежащую в постели.
Я тихонько хмыкаю, наблюдая за тем, как она читает газету, делая вид, будто в комнате никого нет. Она поворачивается ко мне, немного удивленная произведенным эффектом, и спрашивает: “Почему вы смеетесь?” Я, изумившись, что в ее голосе звучит легкая досада, отвечаю: “Вы меня рассмешили”. Меня забавляет не лично она, а вся эта инсталляция, постановка, сочиненная для публики. Я запинаюсь, не знаю, удастся ли мне в одной фразе внятно изложить свои мысли. И умолкаю, она вовсе не собирается со мной дискутировать, я, по крайней мере, не решаюсь заговорить, разрываясь между смущением и желанием надерзить.
Спустя годы, всё в том же отеле, в первом салоне с охряными стенами, слева, прямо у выхода в сад, я вижу потрясающую картину. Я не знаю ни названия, ни имени художника, и администратор, к которому я обратилась, тоже не смог мне помочь.
Жаль. На картине изображена в профиль читающая у окна женщина – она останется в этой охряной гостиной и в моем телефоне, в разделе фотографий.
Ночь со 2-го на 3 февраля 2018
Я не сплю. Я пишу тебе.
У меня все готово. Одежда, одеяльца, шапочки, чтобы тебе было хорошо и тепло вне моего тела, корзина, очищающий крем. Все разложено по местам и ждет тебя.
Я кладу блокнот на свой беременный живот, ему восемь месяцев и одна неделя. Он движется в твоем ритме, когда ты толкаешься или бьешь изнутри рукой, так во всяком случае я думаю, учитывая предполагаемое положение твоего тела, головой вниз, на старте. Позже я узнала от приходящей на дом акушерки, что такие повторяющиеся толчки на самом деле икота. Я внутренне готовлюсь, прислушиваюсь к знакам, которые подает мне тело. Понятия не имею, какие ощущения, какую боль испытывают при схватках и эпидуральной анестезии, – мне показали рисунок (крючковатая иголка, воткнутая между позвонками), но я отказываюсь на это смотреть. Какой смысл? Мне ведь скажут, когда дышать, а когда тужиться. Надо просто набраться мужества.
Говорят, роды за две недели до назначенной даты – обычное явление.
Но ты явно не собираешься появляться на свет раньше срока.
На все это можно смотреть по-разному. Вдруг ты просто предпочитаешь сидеть в тепле, в своем кармашке, до самого конца. Тебе хорошо, ты мне доверяешь, сидя внутри меня, ничего не боишься. Либо не хочешь выходить, появляться на свет, потому что уже чувствуешь, что там тебя ждут трудности, чувствуешь мое напряжение. Но надо ли пытаться найти объяснение всему, что происходит?
9 февраля 2018
Ночью меня разбудила кровь.
Мне снится, что у меня месячные. Теплая жидкость пробуждает меня ото сна, и я понимаю, что сон стал реальностью.
Я иду к твоему отцу, он спит в кабинете, чтобы отдать в мое полное коровье распоряжение всю кровать. Я не паникую – до конца срока осталась всего неделя. Ты вполне можешь родиться прямо сейчас.
На этой неделе твой старший брат живет у нас, поэтому я еду в роддом одна, на разведку, выслушав по телефону ободряющие слова медсестры.
Конечно, это ложная тревога, первые признаки схваток, меня любезно отсылают назад домой. В четыре часа утра.
Я снова укладываюсь в постель, мне уже не терпится, я огорчена, но пытаюсь снова заснуть.
Легкие схватки, разбудившие меня и испарившиеся, когда я доехала до роддома, медленно, но верно возвращаются, стоит мне лечь. Я отправляюсь в клинику на рассвете. К моему животу пристегнуты датчики, измеряющие частоту схваток и твое сердцебиение. Время идет, волны накатывают все сильнее. Качка и морская болезнь. Мне не страшно. Надо справляться с болью, глубоко дышать, чтобы нам обеим хватило кислорода. По коридору проходит врач, слышит мои стоны. Ловит на себе умоляющий взгляд твоего отца – я ни на кого не смотрю, прилежно закрыв глаза. Уже почти полчаса я сижу на шаре около метра диаметром, вращая тазом, и выдыхаю изо всех сил при каждой новой схватке. Я вцепляюсь Жилю в руку. Чем мне больнее, тем громче я смеюсь, изумляясь движению боли. Врач говорит: “Хватит ее мучить”. Да здравствуют производные морфина.
К., старшая акушерка, входит в родильный зал, чтобы познакомиться с нами. Она смутно напоминает мне одну знакомую, очень смутно, но все же достаточно, чтобы я немного отвлеклась. Женщину, которую я предала, переспав с ее мужем. Не знаю, чем они похожи, – тонкими чертами лица или тембром голоса, – но, глядя на К., я думаю о ней.
Понимая, на кого она похожа, я силюсь избавиться от неприятных ассоциаций и чувства вины.
Она красивая, у нее милое выражение лица, мне кажется, что она прямо создана для своей профессии. Только очень короткая стрижка не вяжется с ее подчеркнутой женственностью. Независимо друг от друга мы с твоим отцом почему-то решаем, спасибо стереотипам и предвзятым мнениям, что она предпочитает представительниц своего пола.
Твой отец думает, что ей нравятся женщины, потому что она постоянно одергивает его, когда он слоняется туда-сюда, забывая закрыть за собой дверь. Он такой, твой отец, не стоит на месте. Я смею надеяться, что нравлюсь ей, довольно странное чувство, учитывая, что она, предельно сосредоточившись, смотрит мне между ног – она занята своим делом, я просто существую, а ты совершаешь первое в жизни дальнее путешествие.