Позже я узнаю, что у вас с К. один знак зодиака. Очередное совпадение. Она сообщает мне это, когда я, воспользовавшись краткой передышкой между схватками, пока она изучает раскрытие шейки матки, говорю, что у меня мало знакомых, родившихся в феврале, в деканах Водолея.
К. тоже ходит туда-сюда, сегодня ночью она должна принять роды еще у трех женщин.
Около полуночи, через два часа после инъекции морфина (точное время навсегда запечатлелось в моей памяти, потому что на стене напротив, прямо над моими коленками, висят часы), она входит в сопровождении анестезиолога. Благодаря морфину я взираю на этого здоровяка в зеленой шапочке довольно расслабленно. Я чувствую схватки, при помощи которых ты пробираешься наружу, но не испытываю никакой боли. Я заверяю входящих медсестер и интернов, что хорошо себя чувствую. И возношу хвалу К. Сидя на операционном столе, я кладу руки ей на плечи, она стоит прямо передо мной, анестезиолог сзади меня готовится сделать инъекцию. Я впиваюсь взглядом в ее глаза, лоб у нее скрыт челкой, нос и рот – бумажной маской, тоже зеленого цвета.
“Какая у вас прекрасная профессия”, – говорю я тягуче. Пре-е-екра-а-асна-а-ая. Сказывается благотворное действие морфина. “Вы все тут такие милые, с вами так спокойно. Вы даже не представляете, как нам это важно”.
“Нам” – это женщинам, которые вот-вот совершат нечто, о чем они не имеют ни малейшего представления. Пока вводится эпидуралка, я дышу, следуя указаниям К., и разговариваю с ней, чтобы отвлечься от того, что происходит у меня за спиной. Мне хочется поблагодарить ее и вообще весь персонал больницы, я обязана им своей расслабленностью и спокойствием, что для меня большая редкость – но это я пойму уже потом. Как будто все вот так и должно происходить – в радостном волнении и безмятежности. Как будто я создана для этого. Совершенно необязательно постоянно испытывать боль.
Между двумя схватками – за несколько минут до твоего появления на свет – входит медсестра, чуть постарше моей К.
Не знаю, что она делает, вокруг меня постоянно суетится народ, а я слишком занята, я тужусь. Видимо, она должна проведать всех рожениц. Она встает справа, смотрит на меня, дотрагивается до моей руки и говорит: “Ой, на кого-то вы очень похожи…” Кажется, что она сомневается, но на самом деле все прекрасно понимает и улыбается. “Вы правда собрались задать мне этот вопрос именно сейчас?” Я отвечаю ей мирно, под морфином я слаще рахат-лукума. К. поддерживает меня: “Ну нет! Сейчас она главная!” Великолепная элегантность моей акушерки. Мама всегда и везде со мной, даже в родильном зале.
Какая все же милая эта К., она задержалась после окончания своей смены, чтобы побыть со мной. Она должна была уйти в 8 часов, по-моему, а ты родилась в 8:42.
Палата номер 525 родильного отделения.
Наша башня из слоновой кости.
(Возможно, ты когда-нибудь разыграешь это число в лотерее, добавив к нему даты рождения – свою, родственников, возлюбленных. А, нет, сейчас я вдруг вспомнила, что лотерейные номера останавливаются на 49.)
Мне так уютно в этой палате, что некоторые сообщения и эсэмэски кажутся мне слишком назойливыми. Я не хочу общаться со всеми подряд. Не так сразу. Я посылаю куда подальше приятеля, узнав, что он из лучших побуждений отправил твою фотографию нескольким близким друзьям, с которыми я недавно работала. Я только позже сообразила, что они сидели вместе, когда я ему послала твою фотку, и он, естественно, протянул им телефон, чтобы тебя показать. Они, само собой, принимаются меня поздравлять. Будучи отрезанной от остального мира, я буквально подскакиваю, прочитав их послания, и набрасываюсь на него. Приношу ему здесь свои извинения.
Перед тем как покинуть роддом, я увековечиваю памятное событие. В дополнение к сорока пяти снимкам, сделанным в родильном зале, – ты, отмытая до блеска, твой обалдевший отец с тобой на руках, я с расширенными после наркоза зрачками, – я фотографирую палату, медицинскую кровать, спинку с дистанционным управлением, мои сумки, сваленные на кровати, тебя в пластиковом кювезе, раковину, пеленальный столик, памперсы, кремы, крошечные бутылочки с молоком.
Непривычное оснащение.
Анна
Мне нравится твое имя, хотя мы выбирали его целых три дня. Простое и значительное, короткое и сильное, оно прекрасно звучит на всех языках. Это имя мне не принадлежит, оно кажется мне нейтральным, только твоим.
Мы не гнались за модой, просто нам слышится в нем легкий итальянский отголосок.
И сентиментальность тут тоже ни при чем, это имя никак не связано с твоими родителями и остальными членами семьи, так что можешь его присвоить, оно лично твое. А вот в выборе второго имени мы не удержались от тонкого намека на мой любимый фильм. Розали.
Я пытаюсь подобрать слова, чтобы определить мое потрясение.
Каждый день проходит под знаком тебя, с тобой. У меня начинается ломка, если я не беру тебя на руки, пусть не постоянно, но хотя бы по многу раз в день. Мне даже страшно становится. Меня притормаживает только жуткий грипп, сваливший нас с твоим отцом. Вот тебе никак нельзя его подхватить, и мы надеваем (уже тогда) медицинские маски, купленные в ближайшей аптеке, синие с одной стороны, белые с другой. Я часто что-то покупаю у них для тебя и знаю там всех по именам: Реми – владелец, Валери, Сесиль, Паскаль. В течение первых трех недель твоей жизни в Париже стоят сибирские морозы. Мы сидим дома.
Время ускоряется еще больше. Я пытаюсь за тобой угнаться. Я ничего не понимаю. Хорошо бы вернуться в роддом. Я до сих пор плачу от радости, вспоминая, как впервые тебя погладила. У тебя теплая, чуть липкая, бледная кожа. Как бы мне хотелось снова пережить роды, твое появление на свет. Я думала, что буду заикаться от избытка чувств, но нет. Я положила на тебя руки и произнесла: “Моя любовь, моя любовь, моя любовь” (устав от повторений, компьютер автоматически выдает “Мона Мур”[4]).
Через несколько месяцев после твоего рождения, случайно проходя мимо роддома, я взглянула на окно нашей палаты.
Я прекрасно помню, какой открывался оттуда вид. Конец проспекта Обсерватории, остановка 38-го автобуса, перекресток, “Клозри де Лиля”, где снимали сцену из “Старого ружья”. Я выбирала этот роддом не из-за его местоположения, а потому, что они специализируются на поздней беременности, и там есть все необходимое оборудование на случай осложнений.
Сегодня все предлоги хороши, чтобы пройти по бульвару Пор-Рояль. Кабинет моего физиотерапевта находится за башней Монпарнас. Я тут ни при чем, роддом мне просто по пути.
Не могу оторвать от тебя глаз. Ты меня пока не видишь.
Ты различаешь только тени, формы и, если верить нашему педиатру, красный, черный и белый цвета. Откуда она знает? Это выяснили опытным путем.
Мы общаемся при помощи голоса и прикосновений.
Обычно я изъясняюсь полными предложениями, чтобы тебя успокоить, если надо, и попытаться что-то объяснить, и повторяю звуки, которые издаешь ты. Ба-Га-Бо-Го. Все отлично.
Я боюсь, что не умею с тобой обращаться, что я слишком нерешительна, и делаю все невпопад. При этом мои жесты мне кажутся вполне естественными. Не слишком выверенными, не неуклюжими. Ты приноравливаешься. Такое ощущение, что я была создана для тебя, чтобы ждать тебя, стать твоей матерью. Как будто ты всегда сидела там, внутри, и готовилась выйти наружу, как будто это все само собой разумеется. Мы постепенно узнаём друг друга. Ты очень терпелива со мной. Не знаю, удается ли мне всегда устроить тебя поудобнее. На руках, на кровати, на диване, в детском кресле в машине, в переноске.
Ты вроде бы в порядке. Смотришь на меня немного растерянно, широко открыв глаза, но всегда с любопытством и радостью.
Честное слово, я ничего не приукрашиваю, пока что ты, как говорится, “легкий ребенок”. Ты почти не плачешь, разве что когда пора есть, когда тебя раздражает набухший памперс или ты не хочешь засыпать. Мы повсюду таскаем тебя с собой, чем чаще, тем лучше. Тебе еще нет и двух месяцев, а мы уже заказали тебе в мэрии паспорт и ID-карту. Я больше тебя не боюсь, мне кажется, что мы уже хорошо знакомы. Я вообще ничего не боюсь. Ага, как же. Боюсь, и еще как. Но день на день не приходится.
Я не единственная восторгаюсь тобой. Мои бабушка и дед от меня не отстают. Мой отец тоже, даже если он не всегда в этом признаётся. Все влюблены в тебя. Ничего смешного – по-другому у нас просто не получается. Ты, понятное дело, самая красивая, самая смешная, самая умная. Кроме того, мы с жаром заверяем друг друга, что предельно объективны. Обхохочешься.
“Посмотри на нее, нет, ты только посмотри, в этой девочке есть что-то особенное. Видели, какие у нее волосы? Чистый шелк! А цвет! Красота. Какая же она прелестная, изящная, складненькая”.
Твой отец, к счастью, возвращает нас на землю. Он постоянно интересуется вслух, не слишком ли ты растолстела, замечает, что ты чересчур много ешь, называет тебя Мордашкой. Равновесие в любви наконец достигнуто. Всё в норме.
Моник то и дело говорит тебе: “Да здесь она, мама твоя, не волнуйся”. И мне: “Береги себя, деточка, не забывай, ты нужна дочери”. Может, она думает в эти минуты, что уже слишком стара и не сможет заменить меня, если со мной что-то случится, и кто тогда будет душить тебя в объятиях и осыпать поцелуями? У нас схожие тревоги.
Она вечно боялась чего-то недодать мне и сделала все, чтобы я ни в чем не чувствовала недостатка, став мне преданной матерью. И вот сегодня напоминает, что ты во мне нуждаешься. Что дочь нуждается в матери.
Она постоянно спрашивает, как у меня дела, добавляя, что ты в отличной форме, потому что я очень хорошо о тебе забочусь. Это самый приятный комплимент на свете. Меня утвердили на роль матери.
Моник всегда в чу́дном настроении. Особенно когда видит нас обеих. Как только ты переступаешь порог ее квартиры, она бросается играть с тобой. Во что угодно и в любом положении. Ей почти девяносто, но она встает на четвереньки, ползает на животе, ложится на спину или, что еще хуже, бегает за тобой вокруг журнального столика в гостиной. Когда мы возвращаемся домой, ты принимаешься искать ее повсюду: “А где бабушка?” Мне до нее далеко. Для этого и существуют бабушки. Она говорит: “Ну ты же не можешь столько с ней играть, тебе надо работать”.