– Я слышал ваш разговор. Парень, ты прав, о том, что вы здесь были, о том, что произошло, никогда никому нельзя говорить. Уйдете отсюда – и даже не вспоминайте об этом месте. Трофеи небось искали?
–Ага.
–Трофеи надо уметь сбывать. Не для вас такое дело, не по зубам вам оно.
–Мы вас сейчас вынесем и доставим в больницу…
–Нет, мне все равно не выкарабкаться. А какая разница, где умереть? Пообещайте мне, что ни одна живая душа не узнает, что вы здесь были.
–Но…
–Слушай меня, девочка. Конечно, я не должен так говорить. Наоборот, как сознательный сотрудник спецслужб обязан был сказать сознательным советским школьникам, чтобы вы обо всем, что видели, сообщили властям. И тем не менее я говорю: не дай вам бог хоть словом, хоть намеком где-то обмолвиться. Надеюсь, вы меня послушаетесь, ведь последний приказ умирающего надо выполнять. Старик, мой спутник,– бывший немецкий диверсант, его фамилия Матвеев. Он один знал это место. А мы искали архив много лет. Там списки агентуры, документы о размещении ценностей в заграничных банках… Выполняя другое задание, я случайно столкнулся с Матвеевым, я узнал его. Втерся к нему в доверие, стал его помощником. Но где-то я, видимо, ошибся. Или он сразу планировал убрать меня, ненужного свидетеля. Мне пришлось рисковать, ведь нельзя было упустить мерзавца. В живых не осталось никого, кто мог показать расположение бункера, убили всех – пленных, которые его строили, женщин из хуторов, видевших, как возили ящики, заключенных, которых пригнали для погрузочных работ. Взвод солдат из итальянской дивизии подорвали вместе с машинами в лесу, а немецкий взвод охраны расстреляли чуть дальше на болоте. Остались только полковник Венц, бывший здешний комендант, и Матвеев, его цепной пес, самое доверенное лицо. Кстати, именно он расстрелял охрану. Полковник, по нашим сведениям, погиб в Берлине, а его приспешник как в омут нырнул – его потеряли на годы.
–Но почему бункер построен именно здесь?
–Немцы думали возвратиться. Потому и архив оставили. Считали, никому и в голову не придет, что тайник здесь. У Матвеева в записной книжке все коды здешние записаны, а еще там планы помещений и уровней. Он на память не надеялся, зашифровал все и носил с собой. А теперь вот решил вернуться… Уходите отсюда. Флягу мне только оставьте…
–Мы могли бы отвезти вас на лодке в больницу.
–Матвеев ножом в спину ударил, легкие пробиты, поздно. Все, уходите.
–Но кто-то же вас ждет, мы сообщим…
–Никто меня не ждет.– Майор грустно улыбнулся.– Прощайте. И будьте осторожны… Молчите… Помните – никому ни слова… Я…
Кровь хлынула у раненого изо рта, он захрипел, выгнулся дугой, сжимая мою ладонь,– и сразу отпустил. Меня волной накрывает жалость. Не страх, а именно жалость. Я кладу свою флягу на грудь Круглова. Человек просил ее оставить – вот я и оставлю.
–Надо бы чем-то накрыть его.
–Давай что-нибудь поищем.
Я оглядываюсь. Около лифта, в глубине, видна дверь. Я уже ничего не боюсь, иду туда, нащупываю рубильник и включаю освещение. Помещение такое же большое, но практически пустое. Справа отсек, в нем стоят стол и шкаф. Выдвигаю ящики – там какие-то бумаги, письменные принадлежности, пачка сигарет и початая бутылка коньяка. В шкафу висит эсэсовский китель, на полке фуражка с высоким околышем и стопка белья – простыни, полотенца.
–Ань, ты что тут копаешься? О…
Игорь хватает китель и фуражку, а я беру простыни. Накрываю умершего, затем иду к телам у стены. Надо бы их похоронить, но покойный майор был прав, это опасно, а потому я просто раскидываю на тела простыни.
А что делать с трупом старика? Я не могу допустить, чтобы он, убийца, остался здесь, рядом с жертвами.
–Давай утопим его в болоте.
–Ань, он же тяжелый. И крови много, извозимся. Да и не топкое здесь место, не утонет. Слушай, в том зале, где стол со шкафом, есть шахта. Притащим его к вагонетке, загрузим, толкнем и сбросим вниз вместе с ней.
–Но там тоже…
–А что делать? Не оставлять же его здесь?
–Ладно. Нечего ему тут валяться рядом с майором. Ты что делаешь?
–Раздеваюсь. И ты снимай платье. Крови много, не отстираем.
–Ты что?!
–Я не буду смотреть. Но если явимся домой в окровавленной одежде…
Я живо снимаю платье, остаюсь в трусиках и лифчике. Конечно, Игорь прав, в окровавленной одежде домой нельзя, бабушка увидит, и жди беды.
–Тащи вагонетку.
–Там есть грузовая тележка.
–Еще лучше. Поднимаем его!
Мы грузим труп Матвеева на тележку и толкаем ее в сторону освещенного соседнего помещения. А вот и шахта.
–Интересно, зачем ее вырыли?
–Наверное, собирались сделать еще один лифт. Капитально обустраивались.
Игорь перекатывает труп на край тележки, я изо всех сил толкаю,– и тьма поглощает его.
–Ну вроде бы все.– Игорь брезгливо кривится, глядя на окровавленные руки.– Теперь надо отмыться. Да и одеться, холодно здесь.
–Так что, идем?
–Еще нет. Надо что-то делать с майором.
–И что же?
–Выроем яму и похороним.
–Но…
–Ань, мы же сюда вернемся. Представь, что тут будет – тело начнет разлагаться… Или тоже бросим в шахту?
Эта мысль показалась мне такой дикой и варварской, что даже в висках зашумело.
–То-то. Так что не спорь, а помоги мне. Это надо, понимаешь?
–Да.
–Тогда за дело. Но сначала осмотримся здесь. Ничего себе, уже третий час! Время-то как быстро прошло… Давай флягу, полей мне на руки.
Он моет руки, густо намыливая их, потом достает из шкафа полотенце и вытирается. Воды мало, а потому я просто мочу другое полотенце и оттираю кровь, на мне ее меньше.
–Ань, на ноге еще пятно.
–Фигня, болото отмоет. Лишь бы платье не измазать.
Мы бросаем полотенца в шахту и возвращаемся в первый зал. Игорь поднимает брезент и осматривает ящики, сложенные на вагонетках. Те одинаковые на вид, но весят по-разному. Открыть не получается – нет никакого инструмента, и он трясет каждый, чтобы понять, что внутри. В одном ящике что-то гремит, Игорь запихивает его в рюкзак, набитый под завязку. В эсэсовском кителе и фуражке мой друг выглядит… очень симпатично.
–Ладно, придем сюда завтра. Смотри, дверцы в стене, щиток какой-то… Не трогай!
Но поздно. И дернул же меня черт нажать на одну из кнопок! Лампочки замигали, и зазвучал металлический голос, говорящий что-то по-немецки. Потом начался отсчет секунд…
–Ань, бежим!
Мы хватаем рюкзаки, и я в последнем порыве тащу из кучи еще один ящик. Хорошо хоть не тяжелый попался.
–Скорее, малыш, скорее! Сейчас нас здесь закроет!
Перспектива остаться в темноте бункера наедине с трупами меня пугает так, что я лечу к выходу, не чуя ног. Шипят, уже сходясь, створки ворот, плита опускается. Мы падаем на бетонный пол, подныриваем и – оказываемся снаружи.
Солнце уже клонится к западу. Я сажусь во влажную траву. Здесь, на болоте, всегда влажно – и что с того? Квакают жабы – это лучшие в мире жабы! Мы на свободе! Пахнет влажной зеленью, стоялой водой, жужжат насекомые, слышно, как где-то далеко едет машина, небо высокое-высокое, а в нем белая полоса, которая тянется за самолетом. Мы сейчас встанем и уйдем отсюда – обратно в жизнь. Найдем поляну, упадем в траву и будем греться на солнце. И птицы будут летать в верхушках сосен, и будет пахнуть сухой корой, свежей смолой и еще чем-то особенным, лесным. Мы съедим оставшиеся пирожки, сядем на велосипеды и покатим домой, в Телехово. Бабушка небось заждалась. Она наварила большую кастрюлю борща, компот уже остыл в погребе. Мы приедем – и все снова будет хорошо…
–Надо замаскировать плиту.– Игорь задумчиво грызет травинку.– Ань, вставай! Некогда засиживаться, потом отдохнем.
Я знаю, что он прав, но чувствую только бесконечную усталость. Просто нет сил шевельнуться. Я так вымоталась, что с места сдвинуться не могу. И тут приходит осознание того, что именнос нами сейчас случилось. И я понимаю, что никогда уже не смогу так, как раньше, радоваться солнцу, мультикам и новым платьям. Или стану радоваться сильнее? Не знаю. Мне надо подумать.
–Помоги мне, малыш.– Игорь начинает забрасывать плиту грунтом и продолжает говорить: – Теперь я понимаю, зачем старику понадобился напарник – он не надеялся один сдвинуть люк. Матвеев не собирался убивать своего спутника – нужно же было все здесь вернуть в первоначальное состояние. Где-то Круглов прокололся.
–Я так понимаю, майор изображал местного, а когда приплыли сюда, свалился, выходя из плоскодонки, в воду.
–И что?
–Как – что? Я выросла здесь и уж не помню, с каких лет никогда не выпадала из плоскодонки. Ты тоже быстро научился выбираться из такой лодки, не шлепаясь в воду. Круглов не думал, что тут нужно особое умение, а оно нужно. Плоскодонка же особая лодка.
–Может, ты и права. Помоги же мне, потом отдохнешь.
Я заставляю себя подняться, и мы вдвоем забрасываем склон холма грунтом, потом даже пристраиваем на место вырванные кустики. Вблизи, понятное дело, заметно, здесь что-то не то, да только вряд ли кто сюда придет… Но после первого дождя и следа раскопа не останется.
–Что с лодкой будем делать?
Та привязана к кусту ивняка, весло лежит на дне. Мне отчего-то жаль осиротевшую плоскодонку, но куда ее девать? Около нашей деревни нет ни болота, ни реки, только озеро невдалеке от Ракитного. Но как ее туда доставить? Нужна подвода.
–Вытащим на сухое место и замаскируем, а потом я что-нибудь придумаю.– Игорь грузит в лодку рюкзаки и трофеи.– Садись в лодку, а я буду толкать.
–Спятил?
–Ты же устала.
–Не настолько. А загрузить лодку ты хорошо придумал…
Наконец мы бредем по болоту, разгоняя жаб и ряску. Мне хочется только одного – добраться до колодца и хорошенько смыть с себя… все это. Тогда, может быть, я смогу как-то жить дальше. Теперь у меня есть история, которую нельзя рассказать друзьям во дворе. Мы даже с Игорем не будем говорить о ней, я думаю. По крайней мере, какое-то время. И я чувствую себя ужасно старой, почти тридцатилетней.