— Первая любовь — когда жить не можешь без этого человека, — добавляет Машенька, женщина-ягодка, как раз недавно справляли ее сорокапятилетие. Первая ее любовь была уже настолько давно, что вызывает только ностальгические воспоминания. Машенька улыбается, а я киваю. «Когда не можешь без кого-то жить». Да, именно это и есть первая любовь, чтоб ее!
— А вы что думаете? — спрашивает Ирина меня, и ее спокойный, безмятежный взгляд находит меня на крайнем месте в последнем ряду. Я не хочу отвечать. Мое мнение всегда какое-то кривое, неправильное. Оно часто оскорбляет чувства, особенно тех, кто ищет ее — большую и светлую любовь, рыцарей на конях и олигархов, раздающих чеки.
— Я не уверена, что первая любовь — это такое уж большое счастье, — говорю я. — Если бы я могла, я бы сразу начала со второй. Или с третьей.
Многие смеются. Некоторые согласны со мной — я это вижу. Но не все.
— Но почему? — спрашивает Наша Наденька. Я склоняю голову и закрываю глаза ладонью так, словно защищаюсь от слишком яркого света.
— Потому что первая любовь — это всегда больно. Все остальное: счастье, экстаз, романтика, — это все факультативно, но вот что больно будет, в этом можно не сомневаться. Первая любовь — она ведь именно из таких. И это так больно — любить кого-то больше жизни. Особенно если тебя не любят в ответ.
— Неразделенная любовь, — деловито кивает Наша Наденька. — Между прочим, ученые нашли ответ на этот вопрос. Все эти страдания — это все дофамин[3]. Говорят, это зависимость, похожая на наркотическую, и ее даже можно лечить.
— Лечить? — Я переспрашиваю с искренним интересом. — И как же?
— Таблетками! Успокоительными всякими, — пожимает плечами Наша Наденька.
— Ты этих ученых больше слушай, — фыркает Машенька. — Чего там лечить, само пройдет.
Я помню тот день, было холодно; кажется, была поздняя осень, и мы торчали в помещениях, потому что ни одежда, ни обувь не отвечали погоде, а других взять было неоткуда. Он подошел ко мне, заметив в толпе нахохлившихся от холода подростков, сбившихся в кучку в переходе одной из центральных станций метро. Тусовка. Он подошел, словно давно меня знал. Он не улыбался, не шутил, не кокетничал. Просто протянул руку и сказал: «Пошли со мной». И я пошла, вот так просто, позор — и только. Он стоял на одну ступеньку ниже меня на эскалаторе, смотрел на меня внимательными серыми глазами — взъерошенный, в дурацком черном пальто, похожем на революционную шинель, — и я чувствовала, что вдруг стала единым целым, самой собой. Чувство собственной целостности было таким сильным, что захватывало дух. Он был — как пароль, открывающий мне доступ к самой себе. Я могла смотреть на его лицо часами, и это опьяняло. В какой-то степени это действительно напоминало запой. Когда ко мне пришла первая любовь, я не знала никакой меры.
— Тебя как зовут-то?
— Таня. Э, а тебя? — Я почти забыла, как говорить. Должно быть, я смотрелась нелепо, потому что он даже не пытался сдержать улыбку. Улыбка у него была доброй, а руки — крепкими и уверенными. Эскалатор еще не доехал до конца своей кроличьей норы, а мы уже замерли, обнявшись.
Первая любовь — не первый роман. В школе я тоже кого-то там любила, даже не одного, нескольких — по очереди. Одного в восьмом классе, второго в девятом, третьего в десятом. Ни один об этом так и не узнал. Потом с кем-то даже встречалась, приходила в гости, была даже представлена его родителям — они поили меня чаем с клубничным вареньем и все причитали, что «уж больно я худенькая». Какая ирония! Но все эти шуточные страсти ни в какое сравнение не шли с чувством первой любви. В тот день, когда я познакомилась с Ним, я забыла обо всем, что было «до». Вместе с любовью пришло и первое предчувствие катастрофы. Любви было слишком много, она была — как весеннее половодье, она заливала села и деревни, оставляла мои города без света и тепла.
Моя бабушка смотрела на меня, горестно кивала и говорила: «Надо ведь иметь какое-то уважение к себе!» Я ничем не могла ей помочь — и себе тоже. Перед лицом такой любви никакого уважения к себе не остается. И самой себя не остается. Все теряется, все тонет в этом потоке. Вместе с первой любовью сразу пришел и страх Его потерять. Кажется, страх был даже больше, чем любовь. Я любила Его больше себя, больше жизни, так что потерять его означало примерно то же самое, что и потерять себя, потерять жизнь. Я часто слышала, как такое говорят о других людях, и все эти «люблю больше жизни» казались мне чушью какой-то. Сплетением красивых слов, за которым ничего нет. Но теперь, когда я встретила Его, я вдруг осознала — никакое это не преувеличение, когда кто-то говорит: «Без него (нее) я умру». Что-то подобное я и чувствовала. Мне повезло в одном — моя сумасшедшая любовь была взаимной. А может быть, не повезло, а затянуло, как в омут.
Мы встретились поздней осенью и не расставались всю зиму. Мы не были счастливы, мы сходили с ума. Счастье не имеет отношения к первой любви, оно — для таких спокойных умиротворенных людей, как психолог Ирина. Или для таких, как я в будущем (когда выходила замуж во второй раз), тогда я была счастлива. А когда любила в первый раз — я не была счастлива, я горела в адовом огне любви.
Мы ругались каждый день, иногда — по два раза на дню. Однажды мы умудрились поругаться поздней ночью, оставшись ночевать у знакомых на их узком диване. Мы ругались и мирились, орали друг на друга, я рыдала, он сжимал кулаки. Ему не нравилось, что я пытаюсь петь под гитару, он считал меня бездарной. Я обожала, когда он играл и пел, но он сознательно избегал играть мои любимые песни, словно даже так пытался сделать мне больно. Он обвинял меня в сотне грехов в день. Я думала не так, дышала не так, неправильно смотрела в окно. У него был ужасный характер, он взрывался, как пороховая бочка, и взрывная волна накрывала меня каждый раз.
Это ровно ничего не меняло. Я любила его больше жизни.
Однажды он сказал мне, что устал. Что я должна уйти. Что так дальше продолжаться не может. Я отлично помню тот день, была весна, было тепло — мы провели вместе всю зиму. За прошедшие месяцы мне не стало легче, ведь врачи не предлагают никакого лечения для влюбленных дур. К той весне я любила его, кажется, еще сильнее. Каждый день я жила в ожидании этих слов, как собака, которая привыкла к тому, чтобы ее били сапогом. Когда я услышала их, мне показалось, что я умираю. Он отвернулся и принялся наигрывать что-то на гитаре.
— И ты ушла? — спросила меня Наша Наденька, прикусив нижнюю губку. — Я бы сразу ушла!
— Это легче сказать, чем сделать! — воскликнула Машенька, и за ее полными сочувствия словами проглядывал опыт.
— С такими, как этот ваш музыкант, лучше вообще не связываться, — пробормотала Анна.
О, как ты права, Аннушка! Но ведь ты уже разлила масло, и луна уже ушла… шесть… несчастье.
Я стояла онемев посреди комнаты. Я потеряла дар речи — в прямом смысле этого слова. Я зависла, оцепенела. Я не могла уйти, я не была уверена, что мне позволят остаться. Через какое-то время Он повернулся ко мне и посмотрел прямо в глаза — самый ледяной взгляд, на который он только был способен.
— Катись отсюда! — сказал мне он.
И я покатилась. Не помню, как я оделась, как собрала сумку и ушла. Было раннее утро, и в голове не осталось ни одной мысли — ни единой. Только грохот пульсирующей крови. Дофамин. Я рассыпалась — в физическом смысле. Я исчезала, мое тело разрушалось. Такой боли я не могла даже вообразить. Тогда я поняла, что любовь можно ненавидеть и ее можно бояться, как наказания.
Вещей было совсем немного, мы ночевали — как всегда — у кого-то, и при мне был только рюкзак. Ноги носили меня по городу, но через какое-то время они принесли в центр, туда, где, я знала, будут какие-нибудь «наши люди». Я не плакала, была внешне спокойна, даже равнодушна. Мой друг Александр, который меня знал достаточно хорошо, подошел и спросил, что случилось.
— Мне кажется, я не переживу этот день, — ответила я, с трудом найдя физические силы, чтобы ему ответить.
— Эта скотина опять…
— Опять, — кивнула я. — Только теперь все серьезно. Он сказал, чтобы я убиралась. И я убралась. А он меня не остановил. Так что теперь вот я тут.
— Ничего. Пошел он. Так даже лучше, — заверил меня Александр. Но «так» было совсем не лучше. Ближе к вечеру я начала понимать, как это — когда люди кончают с собой от неразделенной любви. Есть что-то невероятно жестокое в этой внутренней пытке, на которую человек обрекает самого себя, когда встречает свою первую большую любовь.
— Скажите, может быть, так происходит не у всех и не всегда? Может быть, мой случай — болезненное, нездоровое отклонение от нормы? — спрашиваю я.
— Первая любовь — это всегда нелегко, — отвечает психолог Ирина. — Я рада, что вы справились.
— Справилась? — я смеюсь и мотаю головой.
— Ну, вы же здесь. Вы же не сиганули с крыши в тот день, верно?
— Верно, — киваю я. Словом «справилась» этого не описать.
К обеду прошло уже несколько часов, как я сидела на парапете, потерянная и погруженная в себя, равнодушная к чему бы то ни было. Через пару метров от меня была дорога, там летели машины — в обе стороны, на приличной скорости. Я не смотрела на дорогу, я вообще никуда не смотрела. Я словно стала самым медленным на свете секундомером и отсчитывала секунды своей жизни в ожидании конца этой пытки. Было интересно, сколько я выдержу, прежде чем это станет невозможно, невыносимо. Я была близка к краю.
— Как же я тебя оставлю тут? — спросил меня друг Александр, с раздражением поглядывая на часы. — Как бы ты с собой ничего не сделала.
— Ничего я с собой не сделаю, — заверила его я. — Так и буду тут сидеть, пока меня волки не сожрут.
— Хороший план, — ответил он. — Давай, я тебя отвезу домой?