С другой стороны, работа у меня есть, деньги кое-какие платят. И работа не тяжелая, мозоли не выскакивают, голова не болит, грыжи от подобной работы точно не будет.
Все хорошо, все нормально.
Так успокаиваю себя каждый божий день. Главное, совершать одни и те же поступки изо дня в день и строго следовать ритуалу. А иначе — крышка, хаос, а иначе захочется вегетарианцем стать или, господи всемогущий, цветную татуировку на руке сделать.
Встал рано — зубы почистил, умылся, отжимайся! Чай пей с хлебом и маслом, чай без сахара — масло чуть солью притруси. Никаких печений и сладостей. Не ленись, мужчина должен быть опрятным, прическа аккуратная, обувь до блеска начищена. В обед обязательно съешь и первое, и второе, и компот из сухофруктов в местной столовой.
Онанизмом не занимайся — это верный путь к небритому одиночеству.
Еще от онанизма люди слепнут, так я в интернете прочитал.
Леночка меня упрекает периодически:
— А ты мне своих родителей вообще не показываешь!
Я же ее тоже упрекаю:
— А ты мне своих родственничков постоянно показываешь, и что хуже?!
Вечно небритый, хромой папаша ее, дядя Коля, много лет уже не работает, болтается по двору с парочкой гнилых досок да молотком вместо чего-то полезного, вроде скворечника или же гроба для себя — он из себя строит крепкого хозяйственника.
Майка дырявая, штанины подвернул, хамло, скотина, деревенщина, рожу постоянно хмурит, левый глаз прищуривает и бровями шевелит. А смотрит он на тебя так, будто ты ему тысячу гривен вот уже два года должен.
Кажется, он и родился недовольным, и в детстве он ни одного дня довольным не был. И улыбаться он точно не умеет, ей-же-ей. Уголки его губ повисли так низко, словно у него на морде двадцатикилограммовая гиря невидимая висит.
Дядя Коля меня упрекает:
— У тебя машины нет.
— Угу, — отвечаю.
— У тебя жилья собственного нет, — говорит.
— Угу, — отвечаю.
— Это — минус, — говорит.
— Угу, — отвечаю.
— Что ж ты дальше себе думаешь делать? — спрашивает.
— Жить да не тужить, — отвечаю.
— Хм, — говорит, — так любой дурак может — жить и не тужить. Конечно, чего дураку тужить — забот никаких нету…
— Ну да, — говорю.
Это что касается папаши.
Брат Лены Сережа — также крайне неприятное существо. Организм. Человеком его назвать язык не поворачивается.
Они с отцом по вечерам дудлят бутылочную кислятину и болеют не за киевское «Динамо», вы только представьте… а болеют они за «Шахтер»! После того как я узнал, что они болеют за это недоразумение — еще больше их возненавидел.
Ростом Сережа вышел два метра, долбаная шпала, раньше он много занимался боксом и выиграл какой-то там чемпионат среди деревенщин в Деревень-Тауне, и дали ему статуэтку и диплом, он этой победой очень гордится. И еще, что больше всего в нем раздражает: иногда он начинает у тебя перед лицом кулаками махать, и подныривает под тебя, и подначивает, и показывает, как бы он тебе в подбородок заехал, и в бровь, и в ухо… Понимаете, распространенная болезнь у боксеров — кулаками махать.
Ага, и еще, когда Сережа перед лицом твоим кулаками машет, на его губах играет улыбка маньяка, улыбка форменного садиста, глаза его телячьи наполняются животной жаждой убийства.
Сережа работает охранником и водителем в Службе безопасности, мелкая сошка возит какую-то шишку. Получает сущие копейки. Строит он из себя агента ФБР с высоким кодом доступа при оранжевом уровне угрозы.
Все про всех знает.
И про президентов, и про террористов, но в итоге знания его сводятся вот к чему:
— Хорошо быть гражданским, живешь себе, цветочки собираешь, а родину кто защищать будет? Вон, наши ребята, сколько их на Востоке гибнет!
Слава богу, Леночка не поддерживала разговор про все эти политические штучки.
Сережи и дяди Коли хватило бы вам с головой, поверьте.
Однако у Лены была еще толстая жабоподобная мамаша, которая постоянно пукала и отрыгивала. Она ходила в грязном халате, на голове ее топорщились волосы, будто она только что чудесным образом пережила казнь электричеством. Вот уж сумасшедшая, тетя Вера ее звали, она ела много хлеба, обожала макароны и прочие мучные греховности.
Глаза ее вращались, а мимика лица была такой необычной, издерганной, я побаивался заводить с ней разговор и смотреть в ее сторону.
Было такое впечатление, что она вот-вот нож достанет и в горло тебе его всадит по самую рукоять.
А потом скажет:
— Ой, извините, кажется, я ошиблась номером!
И еще к ним наведывались родственники подобного толка, я же сидел с ними, потому что Леночка сидела, ей строго-настрого запрещалось пропускать семейные посиделки, и дома позже девяти запрещалось показываться, и много чего другого ей запрещалось.
Сидишь — чувствуешь себя не в своей тарелке. Люди тебе неприятны, и ты людям неприятен. Так пару месяцев терпел я в надежде, что Леночка образумится и начнет ослушиваться родителей.
Напрасно.
Мы много времени проводили в городе. Кафе, кинотеатры, долгие пешие прогулки, поездки на велосипедах, и постельные дела наши шли крайне успешно.
Вы поймите, радость жизни была. Все это было.
Однако я знал: ей придется возвращаться. И от мысли этой становилось невыносимо тоскливо.
Она принадлежала не мне, но родителям. Поэтому я волочился следом за ней и так часто навещал ее дома.
Леночка говорила:
— Я тебя люблю.
— Спасибо, — отвечал я. — Любовь — это хорошее чувство, светлое.
Она обижалась.
— Ты не можешь сказать, что тоже любишь меня?
— Почему не могу?! — возмущался я. — Конечно, могу…
— Тогда скажи: «Я тебя люблю!»
— Хорошо-хорошо, — отвечал я. — Обязательно скажу.
И не говорил. Нет, я не любил ее и водил за нос, обманывал. То ли ее, то ли себя. Черт разберешь.
Что есть любовь? Не знаю. Что-то такое вымышленное, мифическое, из страны единорогов, большого тенниса и вегетарианства.
О любви речи быть не могло.
Леночку я воспринимал как друга.
Друга, с которым приятно проводить время, приятно читать вместе книги, смотреть футбол и ужастики, приятно гулять, приятно ее волосы тайком нюхать, когда она спит.
Приятно держать ее за пятки и за грудь.
Ноги ее любил, понимаете? Шею, подборок, задницу, соски — все это я любил в ней.
А ее не любил.
Что толку?
Возможно, это и к лучшему. Дружить с женщиной намного лучше, чем любить ее и сходить с ума, — так мне казалось раньше, потому что и до Леночки я никого не любил.
Есть люди, которые попросту не умеют любить. Ну хоть ты тресни. Как люди не умеют играть на пианино, кататься на коньках или шевелить ушами. Не умеют, и все тут.
Любовь из этой же области.
Книги, кино и люди нам врали. Мы врали самим себе. Любовь была создана в секретных лабораториях с целью заработать побольше денег на простом обывателе.
С целью отвлечь человека от более важных мыслей про одиночество, сумасшествие и вечность.
Любовь — это такой же ошейник, как пиво, футбол, дурацкое хобби, разведение далматинцев и так далее, и тому подобное.
Просто ошейник мне этот не подходил, и мы расстались.
Без лишних скандалов, без криков — пришли к согласию. Да еще она напоследок сказала:
— Может, это и правильно. Лучше сейчас поплакать, чем потом всю жизнь страдать.
Я уже осознавал, как же мне будет не хватать ее длинных ног в кровати. Ее теплой упругой задницы.
— Угу, — ответил я.
— Все равно ты моим родителям никогда не нравился, — сказала она.
— Они мне тоже не особо, — признался я.
— Прощай, будь счастлив, — сказала Леночка.
— Пообещай мне одну вещь, — сказал я.
— Какую? — спросила она.
— Что ты никогда не будешь вместе с человеком, пьющим кислятину и болеющим за «Шахтер».
Люди, которых мне удавалось вывести на разговор по душам о делах сердечных (да о любви), рассказывали мне о первой любви.
И картинно закатывали глаза.
И губы облизывали.
И такое наслаждение испытывали от одних лишь воспоминаний.
Должно быть, это похоже на удар молнии в темечко, как в Библии, бах, и ты уже сам не свой.
Пастух блаженный.
Романтические истории про неожиданные цветы, про тайные ночные звонки, про робкий поцелуй в школьном коридоре, про медленный танец и долгие ожидания под холодным проливным дождем.
Как послушаешь людей, диву даешься — они что… с другой планеты?
Вот прям взяли, переоделись в людей и рассказывают подобные несусветные небылицы.
У меня, например, такого никогда не было. И я не понимал, что все это значит.
Им запудрили мозги, они сами себе их запудрили, ясное дело. Ведь если есть первая любовь, то потом еще и вторая, и третья, и двадцатая?
Сколько же у них любви?!
Сколько себя помню, а первой любви не помню.
Ни второй, ни третьей.
Тянуло меня к женщинам разным — и толстым, и худым, и высоким, и низким, и крикливым, и молчаливым.
Одних я хотел физически, других я хотел душевно.
С некоторыми получалось, другие же отказывали. Ничего страшного.
Но любовью вот эту вот всю канитель назвать — язык не поворачивается.
О природе любви мы узнаем из дешевых брошюр, написанных плешивыми старичками и сдобными домохозяйками, из глупого кино, снятого для доверчивых деревенщин и зажравшихся миллионеров, мы узнаем о любви на улице, подслушивая обрывки разговора двух подростков.
Из собственных снов мы о ней узнаем.
Информация крайне недостоверная, согласитесь.
Родители меня научили, что можно любить лишь Владыку миров, а любовь к женщине — суть туман над рекой.
И он рассеивается.
Рассеивается.
Муженек соблазнительной блондинки из фильма «Почтальон всегда звонит дважды» говорил про Америку: «В этой стране полно возможностей, нет только счастья».
У нас же возможностей нет, остается только на счастье надеяться.