Виктория бабахнула в дверь ногой:
– Mамуля! Открывай, это мы, кошки, домой идем!
Марьяна слабо хихикнула, а потом дверь открылась – и она влетела в квартиру, даже не успев выставить вперед руки, чтобы хоть за что-то ухватиться.
Нет, она не споткнулась на пороге: она была вброшена внутрь таким мощным пинком, что все-таки упала – но тут же оказалась в тисках сильных мужских рук. Кто-то больно рванул ее за волосы, заставив откинуть голову, – и приоткрывшийся для крика рот мгновенно залепили широкой клейкой лентой, больно стянувшей Марьяне лицо.
– Возьмите деньги, отпустите! – послышался сзади сдавленный крик Бориса, но тут же что-то тяжело ударилось об пол, и Марьяна поняла: Борис упал.
Она хотела оглянуться, но ей не дали: уволокли куда-то в темноту, швырнули в кресло и привязали к нему так сноровисто, будто заранее и очень долго отрабатывали каждое движение.
Через минуту Марьяна осталась одна в кромешной тьме, которую рассеивал только светящийся очерк вокруг двери: в соседней комнате зажгли лампу.
Что-то тяжелое проволокли по полу, и Марьяна с ужасом догадалась: это Борис! Это его потащили!
– Лихо вы его приложили, ребятишки! – насмешливо сказала Виктория… вернее, та, что называла себя Викторией. – Не зашибли насмерть?
– Обижаешь, золотко, – отозвался мужской голос. – Рука опытная.
– Ну, давай свою опытную руку. Получи, в расчете. Все, ребята, чао, до новых встреч!
– Ну вот! – обиженно буркнул мужчина. – А с девочкой побаловаться?
У Марьяны остановилось сердце. Девочка – это она, поняла обострившимся от безумного страха умом. С ней побаловаться – значит, изнасиловать! Она зажмурилась так, что в глазах замельтешили огненные клубки. И тут после заминки, показавшейся бесконечной, снова раздался голос Виктории:
– Ладно, неужто еще не набаловались?! Идите, найдете себе вон около универсама. Денег на все хватит. А девочка эта нам еще очень даже понадобится, она для нас просто-таки подарок судьбы!
У Марьяны слегка отлегло от сердца.
Хлопнула дверь: ушли мужчины.
– Девчонки, все тип-топ, – подала голос Виктория. – Выходите. Клиент скорее жив, чем мертв.
– Давайте-ка его на кухню перетащим, – послышался еще один женский голос. – Я не хочу, чтобы она слышала, о чем мы будем говорить. Ее дело – смотреть.
– Может быть, ей заткнуть уши для надежности? – послышался третий голос.
– Хорошее дело, – отозвался второй. – Только транспортируем Борика на кухню и объявим правила игры. Он должен понять: эра милосердия – кончилась!
После того как тяжесть вновь протащили по полу, Виктория и еще одна девушка, повыше ростом и сильно надушенная, осторожно сунули в уши Марьяне тугие ватные тампоны, и мир вокруг умолк.
В тишине и темноте – светился только контур двери, будто обведенный раскаленным лезвием вход в преисподнюю, – Марьяна билась изо всех сил, пытаясь освободиться от пут, но все было напрасно. Время шло, шло… Она так раскачала кресло, что едва не рухнула вместе с ним на пол. Удержалась чудом и впредь постаралась быть осторожнее: уж очень унизительно показалось биться на полу, подобно черепахе, перевернутой на спину! Иногда ей казалось, будто веревки слабеют, но они лишь с новой силой впивались в тело… Время, казалось, тянется бесконечно. Ей было невыносимо, до обморока жарко и душно в куртке. И ни на чью помощь нельзя рассчитывать!
Она боялась думать о конечной цели похитительниц. Выкуп? Может быть, родителям Бориса сейчас уже названивает кто-то из этих хитромудрых девчонок, называя кругленькую сумму? Ну что ж, Ефим Петрович ничего не пожалеет ради единственного сына. А ради невестки? Ведь отношения у них более чем прохладные…
«Папа! – воззвала Марьяна мысленно. – Видишь, это все потому, что ты умер! Eсли бы не твоя болезнь, мы не познакомились бы с Борисом – а значит, меня не затащили бы сюда, в этот притон!»
Притон… Жуткое слово заставило ее задрожать. Что, Господи, что значили слова той девки об окончании эры милосердия?!
На свой вопрос она немедленно получила недвусмысленный ответ.
Pаспахнулась дверь. Cвет, ударивший в лицо Марьяне, был так ярок, что она тотчас зажмурилась, но взгляд успел сфотографировать сплетение тел, показавшихся черными, будто обугленными. Сплетение трех тел…
Осторожно, словно увиденное могло оказаться смертельным, Марьяна открыла глаза – и невольно вскрикнула. Она не услышала своего голоса, только вдруг стало саднить горло. Наверное, она закричала очень громко… но ее никто не слышал, ведь рот был заклеен.
Казалось, эта картина могла быть продолжением кошмара ее брачной ночи. Две обнаженные женские фигуры ласкались, целовались на полу, а меж ними бился, припадая то к одной, то к другой, Борис…
Марьяна не сразу узнала его, таким незнакомо-возбужденным, страстным, чувственным было его лицо. Девушки в пароксизме наслаждения царапали свои груди так, что алые полосы оставались на нежной коже. Их рты были открыты… наверное, кричали от восторга.
Только эти рты и видела Марьяна, да глаза тускло мерцали в прорезях черных шелковых масок, плотно охватывавших головы девушек, скрывая и волосы, и черты лиц. Чудилось, две черноликие дьяволицы сплелись на полу с Борисом, лицо которого тоже мало напоминало лицо человека.
Почему раньше Марьяна думала, что от любви люди испытывают счастье? Лицо Бориса выражало свирепый, звериный восторг… впрочем, то, чем он занимался с этими чернолицыми, нельзя было назвать любовью.
Все трое лежали, сплетясь руками и ногами, едва дыша.
Потом вдруг картина, на которую безотрывно, не в силах отвести глаз, смотрела Марьяна, начала странно расплываться, и она поняла, что плачет.
Слезы мимолетно удивили ее – ведь она не чувствовала сейчас ничего: ни боли, ни ревности. А все-таки плакала – и это было мучительно, потому что не могла вытереть слез. Почему-то именно это доставляло ей сейчас самые острые страдания, а вовсе не вид Бориса, который медленно возвращался к жизни под умелыми руками подружек.
И все повторилось: ласки, причудливая игра… Но когда на полу снова распростерлись изнемогшие тела, из угла комнаты, не видимого Марьяне, вышла еще одна женская фигура и наклонилась над обессиленной троицей.
Да, ведь с самого начала Марьяна слышала три женских голоса… Однако, похоже, эту третью незнакомку нимало не привлекал групповой секс. Она была совершенно одета – вдобавок в такой потрясающий вечерний туалет, роскошь которого Марьяна не могла не отметить даже в своем полубезумном состоянии.
На ней было облегающее платье из золотистой ткани и великолепные золотистые босоножки. Шею щедро украшало золотое колье и цепочки. Длинные пальцы были унизаны перстнями. А маленькая изящная голова закрыта таким же черным шелковым капюшоном, как и у других, и ни одной черты, кроме кроваво-красного рта, Марьяна не могла рассмотреть.
Oсторожно приподняв носком золоченой босоножки вяло поникший, съежившийся знак мужского достоинства Бориса, женщина в золотом платье растянула в презрительной усмешке свои словно бы окровавленные губы и, присев на корточки, что-то протянула на ладони всем трем участникам этого кошмарного спектакля.
Марьяна увидела, как пальцы Бориса щепотью сгребли маленький розовато-сиреневый квадратик – и новый крик умер в глубине ее рта.
Очевидно, постановщица безумной сцены решила приободрить выдохшихся актеров. И ей это удалось…
То, что последовало затем, Марьяна не могла постичь умом. Эту адскую изобретательность и неутомимость. Лицо Бориса утратило всякую осмысленность. Потный, с закаченными под лоб глазами, с прилипшими ко лбу мокрыми прядями, он словно бы сделался пустым придатком своего мужского органа, который снова и снова восставал – неутомимо и неутолимо.
Марьяна нашла наконец спасение от немого кошмара: пыталась закрыть глаза и молиться. Однако дьяволобесие – мельтешение сонма теней перед ее воспаленными веками – помимо воли заставляло размыкать их снова и снова – и видеть, опять видеть кошмарную оргию, которой, чудилось, не будет конца…
Ночь, наверное, шла к концу, хотя в окнах еще было темно. Марьяна пыталась отвлечься, думая, сколько же сейчас может быть времени. Ей казалось, что безумный акт похоти длится уже много суток. Она утратила всякое представление о реальности.
Очевидно, промокашка, пропитанная ЛСД, которую время от времени женщина в золотом платье давала актерам, перестала оказывать нужное действие. Черноголовые дамы были по-прежнему неутомимыми, а вот их общий любовник бессильно простерся на полу, не реагируя ни на какие, даже самые яростные, ласки. Он впал в прострацию. И тогда…
Тогда Марьяне показалось, что жизнь ее завершилась, что она давно умерла и теперь в одном из кругов ада она подвергается невыносимой муке. Женщина в золотом платье тонкой черной резинкой, вроде той, которыми перевязывают пачки денег, перетянула у основания увядший стебель – и он, вспухший, сине-багровый, вновь стал торчком. И две черноголовые, успевшие сжевать еще по квадратику, принялись наперебой насаживать себя на этот кол.
Борис лежал как мертвый. Возможно, он лишился сознания от боли… а может быть, в самом деле умер. Но это уже не имело никакого значения ни для обезумевших девок, которые сменяли одна другую на бессильно простертом теле, ни для надзирательницы в золотом платье, которая медленно прохаживалась вокруг, порою милосердно заслоняя от воспаленных глаз Марьяны сцену нескончаемого насилия.
И вдруг рука Бориса, оцепенело откинутая в сторону, вздрогнула, шевельнулись пальцы… и через минуту он вцепился в подпрыгивающую на нем черноголовую и с силой оторвал от себя.
Девка покатилась в угол, а Борис вскочил, расшвырял накинувшихся на него двух других женщин – и бесшумно врезался в черное, замороженное окно.
Острые зубцы, окрашенные кровавыми потеками, завертелись в глазах Марьяны, надвинулись, грозя вонзиться в горло, – и она, потеряв сознание, поникла головой на спинку кресла.
Марьяне потом говорили, что ей повезло несказанно: ее, свидетельницу, оставили живой. Уж если она позднее даже с помощью милиции не смогла отыскать никаких признаков этой проклятой квартиры, то совершенно так же никто и никогда не нашел бы и ее соб