Настроение пассажиров переменилось как по волшебству. Тут каждый внезапно осознал суровую правду: никакой он не свидетель, потому что ничегошеньки не видел! Да, кошелек валялся на полу, кудрявая блондинка вопила, заморыш кричал: «Не я! Подсунули!..» Может быть, и правда – подсунули?!
И Марьяна поняла, что на ближайшей остановке Пашка шмыгнет прочь – и никакая сила не удержит его, никто не поможет Марьяне – кому охота связываться? И если прямо сейчас, вот сию же минуту небеса не пошлют ей на помощь своего ангела… «Папочка! – в отчаянии воззвала она из глубины души. – Это же тот гад, тот новогодний гад! Ну что же ты смотришь и ничего не делаешь?!»
– Эй, водила, садись за баранку, – сказал кто-то рядом с Марьяной, легко перекрывая голосом неодобрительный пассажирский гул. – Никуда не надо поворачивать. Я из милиции и все видел.
Водила досадливо пожал плечами и вернулся в кабину. Настроение пассажиров снова изменилось – теперь все сочувствовали Марьяне и сурово осуждали Пашку.
– Что-то я тебя там не видел, в милиции! – завякал Пашка, вновь обретая дар речи.
Марьянин спаситель усмехнулся:
– А ты что, парад наших войск принимал? – И, профессионально заломив Пашкину руку за спину, подтолкнул того к открывшейся дверце: – Шагай, приехали.
Марьяна, как во сне, потащилась следом. Чья-то честная рука сунула ей кошелек – напрочь забытый, он так и валялся на полу троллейбуса.
С остановки свернули в боковую улицу. И тут Пашка, с которого Марьяна не сводила глаз, несколько приободрился.
– Не пойду дальше, – уперся он. – Хоть бей, хоть стреляй – не пойду, пока не объясните, за каким чертом вы устроили эту комедию. Кошелька у чувихи-то я не брал, вы оба это знаете!
– Может быть, скажешь, и у того мужика в мятом пиджаке не тащил из кармана? – усмехнулась Марьяна.
Пашка заскрежетал зубами:
– А, тот, с газетой? Ну, у него не взять просто обидно было. Но если ты такая глазастая, то видела: троллейбус тормознул, и я добычу упустил. Так или не так?
– Так, – нехотя кивнула Марьяна.
– И потом стоял, как часовой у Мавзолея – руки по швам, так или не так? – продолжал Пашка.
– Так, так, – опять кивнула Марьяна.
– И тебя в упор не видел, сумку твою не трогал, портмонета не брал, так или не так?
– Та… – Марьяна осеклась. – Нет, не так!
– Врешь, сучка! – заорал Пашка. – Не знаю, кто ты и зачем все это устроила, но врешь, врешь, врешь!
– А, ты не знаешь, кто я? – вкрадчивым голосом проговорила Марьяна – и едва не засмеялась от счастья, что снова смотрит в эти бегающие крысиные глазки, но читает в них не злобное торжество, а страх. И в ее власти превратить этот страх в настоящий ужас.
Какое, оказывается, восхитительное чувство – освобожденная ярость! Пузырится, играет, пьянит, как бокал хорошего шампанского…
Шампанское! Вот именно – шампанское, из-за которого все началось.
– Не знаешь, да? Отлично знаешь!
– Да я тебя первый раз в жизни вижу, – пробормотал Пашка. – Небось такую хорошенькую не забыл бы.
Это он улестить ее старается, с изумлением поняла Марьяна. А в ту ночь так сладенько не пел. «Блядешка, вот как мужиков заманиваешь, дешевка!» А теперь – хорошенькая?!
– Забыл! – взвизгнула Марьяна. – Ничего, сейчас вспомнишь!
Она сделала нетерпеливый жест, и посланник небес, все еще не выпускавший Пашкину заломленную руку, послушно втащил жертву в какой-то дворик, окруженный с трех сторон заколоченными на слом домами. К тому же дворик так зарос травой, что было ясно: он не проходной и вероятность того, что сюда в ближайшее время кто-то заглянет, очень невелика.
Идеальное место для расправы…
И Пашка, похоже, это понял, потому что лицо его побледнело.
– Ты не мент, – пролепетал он побелевшими губами, оборачиваясь к тому, кто так неумолимо держал его. – Не мент!
– Разумеется, нет, – фыркнула Марьяна. – Это…
Она хотела сказать «ангел», но решила не отвлекать Пашкино внимание всякой мистической чепухой.
– Да ты не на него смотри, ты на меня смотри!
Пашка поглядел на нее, свел свои пегие бровки – напрягся, стало быть.
– Это было два с половиной года назад, – медленно проговорила Марьяна – и вздрогнула, словно тот же озноб пробрал ее и теперь. – Под Новый год. Tы тогда водил троллейбус по семнадцатому маршруту, и около одиннадцати вечера твоя смена кончалась. Tы остановил троллейбус на площади Минина и начал проверять билеты…
Она замолчала, перевела дух, вглядываясь в Пашку и пытаясь понять, вспоминает ли он хоть что-то. И вдруг глаза его побелели. Марьяна никогда не видела, чтоб у человека вдруг стали белые, как бумага, глаза, даже зрачки побелели. Губы у Пашки сделались тоже белые, и они слабо шевельнулись, издавая чуть слышный шелест:
– Да ладно… брось! Кто старое помянет… Я же пришел через полчасика, а тебя уже не было… только разбитая бутылка…
И Марьяна поняла, что Пахалов ее узнал.
Да, похоже, месть ее почти свершилась! Наконец-то… Это почти невероятно, что Пашка вспомнил, – однако вспомнил! Наверняка отец иногда посылал ему ха-рр-рошенькие сновидения о той ночи, если у Пашки так явно подкосились ноги.
Марьяна медленно покачала головой…
– Нет, ты через полчаса не пришел. И через час, и через два. Ты вернулся только утром, в семь, когда пора было выезжать на линию. И все это время она замерзала в троллейбусе.
Она?!
Только тут Марьяна осознала, что головой-то она покачала, однако не успела произнести ни слова. Это был не ее голос!
Понадобилось некоторое время понять, что обвинения Пашке предъявляет посланник небес. Ну что ж, его неплохо информировали там, откуда послали на задание.
– Бутылку она разбила, пытаясь высадить окно. Звала на помощь, плакала. А вокруг не было ни души. Мороз в ту ночь завернул под тридцать, и очень скоро твой поганый троллейбус превратился в ледяной гроб.
Марьяну затрясло – от его спокойного, размеренного голоса и от воспоминаний. Боже мой, она в жизни больше так не мерзла! И как она тогда рыдала! Кажется, даже на отцовских похоронах не пролила столько слез. Все они были выплаканы там, в троллейбусе, в то время как эта тварь…
– А в это время ты, тварь, опрокидывал стакан за стаканом в теплой компании и ржал, как конь, рассказывая про девчонку-безбилетницу, которую запер в троллейбусе. И компания твоя – такие же, под стать тебе, бессердечные кобели и суки – тоже ржала и спорила: живая будет девка, когда ты вернешься, или застынет насмерть? Да, ты не исключал, что придется ее утащить в проходной двор и свалить в сугроб. Во дворик вроде этого… – Он сделал широкий жест. – А тебе не кажется, что высокая трава – тоже неплохое укрытие для трупа?
Марьяна, слушая эту вескую, будто удары топора, речь, не сводила глаз с Пашкиной физиономии. Она успела налюбоваться всеми оттенками страха, которые только способно было изобразить человеческое лицо – пусть оно даже больше всего напоминает мордочку хорька. Да, трудновато было переварить Пашке, что кто-то вызнал все его гаденькие, подленькие мыслишки! Однако, к Марьяниному изумлению, лицо Пахалова вдруг озарилось светом надежды, и он пролепетал:
– Tак ведь не померла! Живая вон!
– Я-то жива, – кивнула Марьяна, опередив своего небесного союзника. – Меня спасло чудо. А моего отца… – У нее перехватило горло, но Марьяна тут же одолела этот приступ слабости. – А моего отца ничто не спасло. Он умер один, потому что меня не было рядом. Умер один, в мучениях. И некому было вызвать «Скорую», дать ему лекарство или хотя бы воды. В полночь умер. В новогоднюю полночь, которую я встретила в закрытом троллейбусе, а ты…
И тут она едва не разрыдалась. Нет, если тогда Пашка не видел ее слез, то и теперь не увидит!
Он молчал, опустив голову. И вдруг осел всем телом – так внезапно, что посланник небес едва успел удержать его за кисть.
Однако Пашка не сделал ни малейшей попытки вывернуться и сбежать. Просто опустился на колени, едва не касаясь лбом сырой земли.
Потом спина его вдруг затряслась, и он что-то забормотал, что-то столь невнятное, что Марьяне пришлось опуститься на корточки, чтобы расслышать его лепет. Она поняла: Пашка плачет.
Он плакал и бормотал:
– Да убивайте, чего там! Мне только это и осталось. Может, я вам потом даже спасибо скажу. Зато теперь хоть знаю, почему вся жизнь колом стала. Слышала, осиновый кол в могилу забивают? А в меня забили в живого… чтоб не дергался. На другой же день, когда с тобой… я тот троллейбус об столб разбил. Хотите, покажу, об который? Вон, на Варварке. Лучше бы сам убился. Баба, с которой я жил, выгнала: чтоб духу твоего… а я, может, на ней жениться хотел… Ну, с работы турнули, это само собой. Я запил. Перебивался где чем… Потом младшего брата забрали в Чечню. Не вернулся… Я из-за язвы не служил ни дня. Кому я нужен? После его смерти мать говорит: «Паша, не пей, ты один у меня остался, уколись, чтоб не пить больше!» Ладно, наскребла мне четыреста тысяч, и я укололся. И что? Ни денег ни гроша, ни радости в жизни. Раньше хоть напьешься – и забудешься, а теперь выпьешь – и сдохнешь. Я уж думал, лучше бы помереть, а мать пишет: приезжай в деревню, будешь вместо Костеньки на тракторе…
– Чего ж не поехал? – внезапно подал голос небесный посланец.
– А на что? – глухо вздохнул Пашка, не поднимая головы. – Я б поехал, да кто на билет даст? К нам сто тыщ минимум надо… в Тульскую область. Я пешком бы пошел, да стыдно к матери бродягою и без копейки…
– А, так ты на проезд добывал в троллейбусе, что ли? – понимающе кивнул Марьянин союзник.
– Ну… вроде того… – прошелестел Пашка и всем лицом уткнулся в землю.
Ангел отпустил его руку, но Пашка не вскочил, не дал деру – так и валялся кучкой грязного тряпья.
Марьяна озадаченно поглядела вверх – и встретила не менее озадаченный взгляд своего нового друга.
Поднялась и едва слышно шепнула:
– Ну? Что будем делать?
Парень пожал плечами.
«Ого, какие плечи! – подумала Марьяна. – Значит, там, на небе, тоже качаются? И… интересно знать, они там все такие красавцы – или только он один?»