Долго Мамонтов безуспешно добивался для меня позволения явиться к князю Голицыну и, наконец, добился, только сославшись на поручение, которое я имел от острогожского библейского сотоварищества.
— Пусть идет! — процедил сквозь зубы граф. Потом, помолчав, с усмешкою прибавил: — Князю теперь не до него!
Его сиятельство мерило других по собственной мерке и не предполагало ни в ком, а тем более в опальном царедворце, чувств более гуманных, чем те, которыми был сам воодушевлен. Но он ошибся в расчете, и этой ошибке я в значительной мере обязан своим спасением.
Охотно или неохотно было дано позволение, я поспешил воспользоваться им. Князь Голицын проводил лето в Царском Селе, вместе со двором. Первоначальные слухи об его опале к этому времени смягчились. Теперь говорили, что, хотя обстоятельства и заставляли его отказаться от министерского портфеля, он, тем не менее, по-прежнему пользовался расположением высочайших особ и особенно императрицы Марии Федоровны.
Я выехал в Царское Село на заре 8 июня. Несмотря на дошедшие до меня последние успокоительные слухи о собственных делах князя, я находился в крайнем смущении. Вид грандиозной императорской резиденции среди лабиринта липовых и дубовых аллей вконец уничтожил меня, провинциала. Я показался себе из рук вон слабым и одиноким. Бледный, худой, одетый острогожским портным, я был похож на захудалого семинариста, а никак не на отважного борца за собственную честь и независимость.
Князь помещался в одном из дворцовых павильонов. Дорогу к нему мне показал первый попавшийся сторож. Робко вошел я в приемную его сиятельства. Там заседал седенький старичок-камердинер. Он так ласково принял меня, так охотно пошел доложить обо мне, что я мгновенно почувствовал облегчение. Две минуты спустя я был в кабинете князя. Истый провинциал, я не иначе представлял себе вельможу, министра, как в блеске и величии его сана, со всеми атрибутами подавляющего превосходства. И вдруг — предо мной другой старичок, в простом сером сюртуке, с более утонченным лицом и манерами, но не менее почтенным и добродушным видом, чем первый. Он окинул меня пытливым взглядом, потом, с ласковой улыбкой, движением руки пригласил в глубь комнаты.
— Очень рад с вами познакомиться, — мягко заговорил он, — но не потревожили ли вас таким внезапным вызовом? Я думал, что человеку с вашими способностями не место в глуши, и мне захотелось открыть вам путь к более широкой деятельности. Только, как же это? Вы так молоды, вам надо еще учиться.
— Я сам только об этом и мечтаю, ваше сиятельство, — в волнении отвечал я, — получить настоящее серьезное образование!.. Ведь я прошел только одно уездное училище.
— Но скажите, — снова начал он, — как могли вы, такой еще молодой и без всяких средств, приобрести уже столько познаний и выработать себе литературный язык?
— Я читал все, что мне попадало под руку, делал выписки…
Ободренный участием князя, я, как говорится, излил перед ним душу. Я забыл вельможу, сановника, видел только умного, доброго, опытного человека, который меня слушал с явной симпатией и готов был протянуть мне руку помощи.
— Во всем этом, — сказал он, когда я кончил свою исповедь, — видна воля Божия. Вы должны последовать ее указаниям. Наш век полон тревог и волнений, и мы все должны по мере сил содействовать благим результатам. Для этого необходимы люди даровитые и просвещенные. Вы должны присоединиться к ним, но не прежде, как созрев в мыслях и в знании. Вам непременно надо пройти университетский курс.
— Но как этого достигнуть, в моем положении, без подготовки…
— Ну, мы обо всем этом позаботимся. Я напишу графу, чтобы он не только вас уволил, но и дал вам средства окончить образование. А пока я познакомлю вас еще с одним человеком, который тоже принимает в вас живое участие. Молитесь и надейтесь!
Он написал несколько строк и отдал мне; потом позвал ласкового камердинера и поручил ему препроводить меня к г-ну Попову, жившему тут же, по соседству.
Попов принял меня благосклонно, много толковал о расположении ко мне его сиятельства и о своем собственном сочувствии. Но при всем том какая разница в приемах этих двух людей! Задушевная простота князя заменялась у Попова напускною любезностью. В нем было что-то сухое и холодное, а в его дружеских уверениях звучала если не фальшивая, то во всяком случае равнодушная нота. На его неподвижном лице не было и тени той изящной мягкости, той сердечной теплоты, которая сквозила в каждом слове и движении князя. Всего неприятнее поразили меня его глаза: тусклые и безжизненные, они почти постоянно смотрели вниз, а устремленные на вас, вгоняли внутрь всякое поползновение к откровенности. Не знаю, был ли на самом деле таким Попов, но на меня он произвел удручающее впечатление.
Зато свидание с князем точно спрыснуло меня живой водой. От сердца отлегло. Я уже бодро, с поднятою головой, шел по парку, который раньше, утром, нагнал на меня такое уныние. Теперь я мог любоваться и нежным пушком на деревьях, и группами залитой цветом сирени, и зеркальной поверхностью озера с величаво скользившими по нем лебедями, и пестрым ковром цветников перед дворцом. Обратный путь в Петербург тоже показался мне и короче, и приятнее. Я на все смотрел сквозь призму оживших надежд. День был ясный. Я ехал по гладкому, как скатерть, шоссе. Мимо мелькали подернутые легкой зеленой дымкой пашни, опрятные домики колонистов, кудрявые купы ив и березок. В воздухе, пропитанном запахом молодой листвы, было что-то бодрящее и тело, и дух. При всем моем предубеждении против угрюмой северной природы, я весь отдался обаянию этого чудного дня — одного из редких, какие дарит петербургская весна.
Я уже воображал себя одной ногой в университете. Но судьба скоро доказала, что не намерена баловать меня легким успехом. Князь Голицын исполнил свое обещание и написал графу письмо о моем посещении и убедительно просил дать мне свободу. Письмо осталось без ответа. Молодой кавалергардский поручик не удостоил соблюсти простой вежливости в отношении к человеку почтенному, который по летам годился ему в отцы, а по заслугам, конечно, мог рассчитывать на большее внимание.
Тучи на моем горизонте опять сгустились. Не знаю, чем внушил я такую антипатию одному из графских клевретов, вышеупомянутому Дубову. Всего вернее, он хотел прислужиться графу и предложил ему легкий способ от меня отделаться, а именно, без дальнейших церемоний спровадить меня в Алексеевку с запретом куда бы то ни было вперед отлучаться или же, в крайнем случае, отправить школьным учителем в одну из подмосковных вотчин. Уже и день моего отъезда был назначен, но от меня все это тщательно скрывалось, с целью застать врасплох. К счастью, один из моих канцелярских друзей еще вовремя меня предупредил, я в отчаянии опять бросился к князю Голицыну: в нем одном видел я спасение. Он около этого времени переехал из Царского Села на Каменный остров, и мне нетрудно было до него добраться. Но на самом пороге его дома новое, неожиданное препятствие.
— Его сиятельство собираются к государю и сегодня никого не принимают, — отвечал камердинер на мое заявление, что я желаю видеть князя Александра Николаевича.
Но, верно, его поразил мой растерянный вид, потому он вслед затем нерешительно прибавил:
— Что вы… Разве уж так нужно? Нельзя отложить?
— Отложить, чтобы все пропало! — запальчиво воскликнул я. — Это значит меня убить!
Добрый старик покачал головой, помялся на месте, но в заключение махнул рукой и пошел доложить. Я не успел опомниться, как меня позвали в кабинет.
— Ваше сиятельство! — дрожа от волнения, торопливо заговорил я. — Мне грозит страшная беда… — И я рассказал ему о моем случайном открытии.
Лицо князя омрачилось. Он с минуту помолчал, сказал:
— Успокойтесь! Даю вам слово, что сделаю все, от меня зависящее, чтобы решение это было отменено. Отправить вас назад — ни с чем несообразно, во-первых, потому, что вы заслуживаете лучшего, а во-вторых, потому, что, вытребовав вас сюда, мы лишили вас и того, что вы имели. Я сейчас же напишу графу и надеюсь, — прибавил он со значительною улыбкою, — что на этот раз он не оставит меня без ответа.
Два дня спустя я узнал, что план сбыть меня с рук в Алексеевку или куда бы то ни было оставлен. Но ему на смену явился другой, и на этот раз такой почетный в глазах графских служителей, что взволновал всю канцелярию. Дело шло о том, чтобы приблизить меня к графу; одним словом, хотели пожаловать меня в его секретари. Эта блестящая мысль вошла в голову дяди молодого графа, его однофамильца, генерала Шереметева, и он упорно на ней настаивал. Доброе мнение обо мне князя Голицына и его горячее заступничество возвысили мою цену в глазах спесивых бар и усилили в них желание не выпускать меня из рук. Генерал Шереметев имел большое влияние на племянника и распоряжался его делами как своими.
Он потребовал меня к себе, рассчитывая своим властным словом сразу положить конец моим «дерзким притязаниям». Принят я был с барской снисходительностью. Генерал старался убедить меня, что я уже достаточно учен, что учиться мне больше не следует, что я гораздо больше выиграю, не выходя из своего положения.
— Все хорошо в меру, — говорил он, — излишек в просвещении так же вреден, как и во всем другом. Я готов устроить ваше счастье, — в заключение прибавил он, — и потому советую вам ограничить ваши желания. Граф хочет оставит вас при себе секретарем. Ему нужны способные люди. Он со временем займет важные должности, и вы можете составить себе при нем наилучшую фортуну. Что же касается свободы — я решительно против нее. Люди, подобные вам, редки, и надо ими дорожить.
Узел, следовательно, еще больше затягивался. Теперь уже со мною не хотели расставаться, мною дорожили, я был нужен. То же подтвердил мне и князь А. Н. Голицын, ездивший лично объясняться на мой счет с молодым графом Шереметевым. Генерал просил его, чтобы я «хоть малое время побыл секретарем при молодом графе».
Само собой разумеется, что все это только укрепляло во мне решимость живым или мертвым вырваться из сжимавших меня тисков. Напрасно волновались мои канцелярские друзья и недруги. То, что казалось им почетом, который мог на них выгодно или невыгодно отразиться, мне представлялось новым унижением. Водить на помочах недальновидного барича и действовать за его спиной — могло быть прибыльно, но мне не улыбалось. Я хотел жить и действовать на свой страх. И Дубову с компанией нечего было бояться. Предназначавшаяся мне роль была мне не по плечу, а если бы обстоятельства и заставили меня на время согласиться на нее, то уж, конечно, я не стал бы заниматься мщением. Дубову позже пришлось в этом убедиться, но пока он думал иначе и старался вдвойне мне вредить. Он приставил ко мне шпионов и сам зорко следил за каждым моим шагом. Но, на мое счастье, вся канцелярия, за немногими исключениями, вокруг него группировавшимися, была, с Мамонтовым во главе, за меня. Благодаря этому я мог успешно обманывать бдительность моих врагов.