Сартр гордился бы таким учеником.
Франциской Янсен был увлечен прежде всего тот юный чех, которого за обедом столь огорчило мое появление. Симпатичный, загорелый парень, в профиль чем-то напоминавший Петрушку, он бегло говорил по-английски, по-французски, на местном наречии и по-немецки. Он не мог понять только австрийцев, когда те переходили на диалект. И плавать, к сожалению, тоже умел не особенно, так что я просто уплыл от него с Франциской. Англичанка какое-то время держалась рядом, но затем отстала, и мы с Франциской оказались наедине, вдали от всех. Вода была чудесная.
Я немного проплыл на спине рядом с моей очаровательной преступницей и заметил:
— Как хорошо… Хочется остаться тут навсегда и не возвращаться в суету будней.
— Не знаю, — сказала она. — Я всегда радуюсь, когда возвращаюсь домой и вижу коллег по работе…
— И Ойсебиуса с торчащими ушами? — спросил я.
— А также остальных шестерых, — засмеялась она, плеснула мне в лицо и нырнула, появившись снова метрах в десяти.
— Эй, вы, гамбуржец! Догоните меня! — крикнула она и поплыла кролем к берегу так, что только брызги полетели.
Я ринулся за ней. Плавала она прекрасно. Но метров за тридцать до скал я ее догнал.
— Кто финиширует первым, получит право на поцелуй! — крикнул я, поравнявшись с ней.
— На Рождество! — парировала она.
— С нетерпением буду ждать Рождества! — ответил я и обогнал ее.
Слышал бы нашу пикировку Фойерхак, подумал я, приплясывая на горячих камнях.
Но вместо Фойерхака ее услышал Карел, славный маленький чех. Он грустно опустил свою стриженую ежиком голову и посмотрел на выходящую из воды Франциску так, будто сердце его разрывалось от печали.
Мне, в свою очередь, пришлось терпеть домогательства англичанки, во что бы то ни стало решившей натереть мне спину кремом.
Я сходил к отелю, купил в качестве вступительного взноса двенадцать порций мороженого и, с трудом удерживая их в руках, вернулся к компании, встретившей меня, точнее — мороженое, радостными воплями.
Винтеры, вздремнувшие после обеда, появились на пляже с двумя надувными матрацами. Они, как мне показалось, несколько холодно поздоровались со мной, сели и тут же уткнулись в свои журналы. Наверное, они правы. Что это я, в свои тридцать с лишним, затесался в молодежную компанию?
Откуда им было знать, что мое легкомысленное поведение диктуется служебным долгом. Впрочем, мне самому мое поведение вовсе не показалось шокирующим. Компания мне нравилась. Все, кроме Карела, восприняли меня нормально.
После ужина в ресторане начались танцы. Фрау Винтер несколько смягчилась, когда я, с согласия ее мило улыбающегося супруга, занятого литровой бутылкой красного, пригласил ее на первый танец. Оркестр был ужасный. Они превратили менуэт Боккерини в фокстрот, а генделевскую «Аве Мария» — в медленный вальс. Какое кощунство.
Затем я пригласил танцевать Франциску и заказал бутылку красного вина.
— Самого лучшего, — высокомерно сказал я официанту, и он мгновенно принес бутылку за 5000 динаров, что означало добрых 15 марок. Это меня слегка потрясло, потому что до сих пор я пребывал в полной уверенности, что Югославия — страна, где уж вино-то должно быть дешевым.
Франциска вышла к ужину в серебристо-сером платьице из перлона, нейлона или чего-то в том же роде, я в этом не очень разбираюсь, и сделалась еще привлекательней. Через час, когда многие из постояльцев отеля разошлись, наша компания объединилась и с помощью официанта сдвинула освободившиеся столы в один длинный ряд. Маленький Карел успел-таки сесть между мной и Франциской. Все наперебой приглашали друг друга танцевать и веселились от души. Я заказал еще одну бутылку вина, которая стоила на три тысячи динаров меньше, а судя по вкусу — и еще дешевле, и станцевал по очереди со всеми дамами из компании, с Бетси даже дважды — однако лишь затем, чтобы потом, к великому огорчению Карела и Бетси, всецело посвятить себя Франциске, которая танцевала лучше всех.
Шел одиннадцатый час. Я чертовски устал и заказал кофе, который подавали здесь в маленьких медных турках. Он был очень крепким и сладким и быстро взбодрил меня.
Мы танцевали блюз, Франциска и я. Она держала мою руку, другой рукой я обнимал ее за талию, ее грудь касалась моей. Мы танцевали молча. В открытое окно я видел над верхушками сосен большую, желтую, почти полную луну. С моря дул легкий, прохладный ветер.
— Как вас зовут? — спросила Франциска.
— Трудно сказать, — ответил я.
Тут между танцующими парами к нам протиснулся официант.
— Тысячу извинений, — сказал он, переводя дыхание, — Франциску из Гамбурга к телефону!
— Меня? — испуганно спросила Франциска и опустила руки.
— Да, побыстрее, пожалуйста! — энергично закивал головой официант. Она оставила меня и вслед за официантом стала пробираться к выходу.
Я вернулся на свое место. Карел танцевал с Бетси, которая была выше его на голову. Они смеялись. Вот и прекрасно.
Кто мог звонить Франциске? Узнает ли она сейчас обо всем? Наверняка.
Танец закончился. Все зааплодировали. Музыканты заиграли что-то быстрое, напоминающее собачий вальс и румбу одновременно. Между столами появилась Франциска. Она шла медленно. Ее плотно сжатые губы побелели. Огромные глаза, казалось, ничего не видели. Лицо побледнело, несмотря на загар.
— Что случилось? — спросил я, вставая.
— Ничего, — ответила она, не обращая на меня особого внимания. — В самом деле ничего. Просто мне нехорошо… Наверное, вино… Я… — Она сняла свою маленькую белую сумочку со спинки стула и сказала:
— Я лучше пойду. Спокойной ночи!
Она пересекла зал и вышла на террасу.
Терраса заканчивалась каменными ступенями, которые выводили на узкую, посыпанную щебнем дорогу, огибавшую пляж. Я увидел, как Франциска спустилась по ступеням и исчезла. Я бросился следом.
— Фройляйн Янсен! — я окликнул ее вполголоса. — Позвольте мне немного проводить вас! Послушайте, вам нельзя оставаться сейчас одной!
Она обернулась, посмотрела на меня и сказала срывающимся голосом:
— Оставьте меня, наконец! Что вы понимаете!
— Я понимаю одно — вы нуждаетесь в помощи, — сказал я. Мне и в самом деле очень хотелось ей помочь, но вот в чем должна была заключаться моя помощь… Словом, сами понимаете…
Она пошла дальше. Я зашагал рядом. Стояла чудесная ночь, теплая, полная неведомых мне пряных ароматов. Пахло соснами, лавандой, олеандром и в то же время — соленой водой и рыбой. На другой стороне бухты местные парни пели заунывную народную песню.
Шагов через двести-триста Франциска свернула с дороги и стала взбираться по большим, плоским камням, отшлифованным волнами. Я не отставал и, когда она опустилась на камень, сел рядом. Мы сидели молча. Ужасно хотелось курить. Я вытащил пачку из кармана и протянул ей:
— Сигарету?
Она взяла и отрывисто сказала:
— Спасибо.
Я поднес зажигалку и увидел, что лицо ее все еще искажено страхом. Она курила, глубоко затягиваясь. Я видел ее в профиль. Она выглядела намного красивее, чем на фотографии из бумажника мертвого Ладике, оставшейся в папке на столе в управлении полиции. Черт побери. У меня в жизни было много ситуаций, когда приходилось молчать. Но никогда еще я не молчал так беспомощно, имея такой груз на душе, как сейчас. Мне очень хотелось положить ей руку на плечо.
— В универмаге, где я работаю, — неожиданно заговорила она, слегка повернув голову в мою сторону, — убили человека!
Сигаретный дым струился меж ее губ, когда она говорила, на мгновение замирал в ее вьющихся волосах.
— Моя милая старая тетя, у которой я живу, только что сообщила мне по телефону, что меня — меня! — подозревают в убийстве!
Я ничего не ответил. Я просто не мог произнести никаких слов — утешения, возмущения — никаких! Не мог и все! Но, казалось, она и не ждала никакой реакции. Она сказала это больше себе, чем мне. Она говорила с собой как лунатик.
— Я знала его. И даже любила. Не слишком долго, нет, всего несколько недель… Он мне нравился: его манеры, уверенность в себе, его обаяние, секрет которого я разгадала позднее, когда первая влюбленность уже прошла, когда я…
Она запнулась и выбросила сигарету, которая прочертила дугу и рассыпалась искрами между камнями.
— Он ввел меня, как мне казалось, в высший свет. Танцы в престижных барах, шампанское, автомобильные прогулки. Уик-энд в аристократическом, дорогом отеле за городом. Устрицы, которые я не любила, но ела с восторгом, потому что мне казалось таким шикарным — есть устрицы. Его красивые слова, его опытные руки, которые меня, глупую, несведущую… и любопытную, возбуждали… И его уверенность, с которой он раздевал меня. Я верила всему, что он говорил, делала то, что он требовал, позволяла ему все, что он хотел, и думала, что это и есть настоящая любовь. Это было в мае. Конечно, в мае.
Она засмеялась.
От этого смеха у меня мороз пошел по коже.
— А в июне… — продолжила она, помолчав. — В июне я заметила, что со мной творится что-то неладное. Это было за три недели до его отъезда. Время от времени он уезжал в командировки по торговым делам фирмы. Когда он вернулся, я сказала ему… Я помню все, как будто это было вчера: я лежала рядом с ним, сквозь раскрытые окна его спальни доносился запах жасмина. Его рука лежала у меня на груди. Я была счастлива. «Знаешь, — сказала я, — у меня будет ребенок». Он резко приподнялся, оперся на локоть и произнес: «Ты с ума сошла, малышка!». «Нет, — сказала я. — Это правда». И тут…
Она замолчала, повернулась ко мне и спросила:
— У вас не найдется еще одной сигареты для меня?
— Ну, разумеется, — ответил я, протянул ей пачку и поднес зажигалку.
— Спасибо, — поблагодарила она.
Мимо проплыла лодка с отдыхающими. Они пели, и похоже, были изрядно навеселе.
— Ну и вот, — продолжала она спокойно, почти бесстрастно. — Он заявил, что ребенок нам сейчас совсем некстати. Именно так и выразился. Совсем некстати. Он поднялся с постели и холодно сказал: «Ты должна избавиться от него, малышка. Вот адрес». Прежде чем я успела прийти в себя, он уже оделся и добавил: «Что касается расходов, я возьму их на себя, разумеется». Я не помнила, как вышла из этой квартиры. Но вернувшись домой и осознав, что произошло, я поклялась убить его.