Цирот ехал на запад, удаляясь от центра города. С довольно приличной скоростью. Я старался не терять его из виду, но и не приближаться особенно, чтобы он меня не заметил, поскольку машин на улицах было немного. Я допускал, что мой азарт совершенно беспочвенный. Куда мог ехать Цирот? Да куда угодно. Он только что овдовел и, естественно, ему тяжело оставаться в доме, где все напоминает о покойной жене. Наверное, поехал к родителям или к друзьям. Странно… Оставил свой «опель» на стоянке и зачем-то взял такси. Я продолжал следовать за ним. Такси привезло его на самую окраину города. Около одного из домиков Цирот вышел. Я остановился метрах в ста, вылез из машины, поднял воротник, надвинул на лоб шляпу и двинулся следом.
Такси отъехало.
Цирот открыл калитку в заборе перед домиком, прошел через маленький сад и позвонил в дверь. На пороге появилась женщина, значительно моложе его. Она раскрыла объятия и бросилась Цироту на шею.
— Милый! — воскликнула она.
«Милый!» — все еще звучало у меня в ушах, когда я возвращался к машине, проследив, как Цирот исчез в доме радушной незнакомки.
Я запомнил номер дома. Подойти к двери и прочитать фамилию на почтовом ящике я не решился. «Милый!» — едва ли этими словами встречают брата или просто приятеля. Я поехал домой. Была половина первого. Франциска сейчас лежит на койке в камере предварительного заключения. Хорошо бы, если бы она могла заснуть. Ночь в тюрьме — это, должно быть, самое ужасное. Желание напиться у меня пропало…
Первое, что я сделал на следующий день — это заказал пропуск в тюрьму. Но прежде чем поехать туда, раз пять набрал помер Цирота. К телефону никто не подходил. Потом позвонил и узнал, что тело фрау Цирот могут забирать родственники. Завтра должна состояться кремация.
Я выяснил, что в доме на Дроссельвег, 26, где Цироту вчера оказали такой сердечный прием, проживает некая Эльвира Фибих, 32 лет, два года назад овдовевшая. Муж ее, финансовый инспектор, погиб в своей машине, столкнувшись с товарным составом. Получая за него пенсию, фрау Фибих подрабатывала переводами. Она знала английский и испанский, до замужества работала зарубежным корреспондентом одной из газет. Домашний телефон у нее был, но звонить по нему я не стал. Зато позвонил в страховое агентство «Мировое кольцо» и попросил даму с мелодичным голосом, ответившую мне, соединить меня с господином Хелебау.
— Цирот не объявлялся? — спросил я, обменявшись обычными приветствиями.
— Нет, — сказал Хелебау, — я распорядился, чтобы в этом случае меня позвали немедленно.
— Хорошо, — сказал я, хотя выставлять оценки господину Хелебау не входило в мою компетенцию. — Но когда он придет, вам придется выплатить ему деньги?
— Да, — ответил он, и в его голосе прозвучало сожаление всех сотрудников страхового агентства, вместе взятых. — Вот если бы Цирот, скажем… э-э… был взят под стражу по подозрению в убийстве… А так у нас нет основания… э-э… задерживать или препятствовать выдаче страховки.
— А нельзя ли потянуть немного? — поинтересовался я.
— Как вы сказали? — переспросил он.
— Я хочу спросить, нельзя ли под каким-либо предлогом потянуть с выдачей денег? Или у вас принято делать это за три минуты? Раз-два, и деньги на стол?
— Нет, — сказал Хелебау — Нет, разумеется. Не раз-два, и деньги на стол! Естественно, необходимо соблюсти… э-э… ряд формальностей. И вообще — мы обычно не платим наличными, а выписываем чек, если клиент не возражает.
— Отлично, — сказал я. — Одна просьба, господин Хелебау. Когда Цирот появится, сообщите об этом немедленно мне по служебному телефону! И постарайтесь задержать его немного. Минут на пятнадцать… К вам приедет наш сотрудник. Он представится журналистом. Сообщите ему, пожалуйста, банк и номер чека, если Цирот не будет настаивать на выдаче наличными.
— Хорошо, — сказал Хелебау, — только мне не совсем понятно… Я полагал, что вы расследуете дело…
— Все правильно, — сказал я. — Но я все объясню вам позднее, когда это будет необходимо. А сейчас я срочно должен уйти. Заранее благодарен! Всего хорошего!
Я распорядился — как только позвонит Хелебау из «Мирового кольца», немедленно отправить туда толкового парня, чтобы тот глаз не спускал с Цирота при получении чека или наличных. Затем дал словесный портрет Цирота, что было непросто при его заурядной физиономии. Я сделал это на всякий случай — вдруг произойдет что-то экстраординарное или я упущу этого господина.
Оставляя словесный портрет, я вовсе не предполагал какого-то определенного развития событий, при котором он понадобится. Но интуиция меня не цодвела. Неожиданности действительно имели место, хотя Цирот от меня не ушел. Впрочем, обо всем по порядку.
В тюрьму я приехал в половине десятого. Когда надзиратель сопровождал меня от тюремного начальства к женскому отделению, я выглянул через зарешеченное окно первого этажа во внутренний двор этого огромного здания, камни которого почернели от времени.
Во дворе по кругу с интервалом четыре метра ходили десять — пятнадцать арестованных женщин. В центре круга и по углам двора стояли надзирательницы в форме. Я сразу подумал — вдруг и Франциска на прогулке, и тут же увидел ее. Она брела с опущенной головой, заложив, как положено, руки за спину, следом за разбитной бабенкой лет пятидесяти, которая бесцеремонно заглядывала в окна мужского отделения. На Франциске был спортивный костюм. Она выглядела такой хрупкой, такой одинокой и потерянной на этом квадратном плацу, со всех сторон окруженном мрачными стенами… Словно котенок, попавший во двор казармы.
Надзиратель, терпеливо ожидавший, пока я глядел в окно на Франциску, по дороге не сказал ни слова. Он виртуозно управлялся с огромной связкой ключей, безошибочно находя нужные.
Мне часто приходилось бывать в тюрьмах. Но сегодня звяканье ключей в замках решетчатых дверей повергло мою душу в смятение. По дороге к Франциске нам пришлось миновать целых шесть таких дверей, которые открывал и тут же запирал надзиратель. Мне казалось, будто я попал в гигантскую мышеловку, откуда нет выхода, и с каждой следующей дверью это ощущение нарастало. В нос все сильней бил смешанный запах карболки, сырого камня и пота. Повсюду были неоновые лампы, распространявшие вокруг себя мертвенный свет. Наконец, мы пришли. Мой провожатый передал меня надзирательнице. Это была пожилая женщина, похожая на монахиню, с бледным и круглым, как луна, лицом и большими черными глазами.
Следующие две решетчатые двери открывала уже она, впрочем, так же ловко и быстро. За ними оказалось помещение для свиданий с арестованными — большая, выкрашенная светло-зеленой краской камера, где стояли стол и два стула.
— Оставьте меня, пожалуйста, наедине с арестованной, — сказал я. — Мне надо задать ей несколько вопросов, на которые она не ответит в чьем-либо присутствии. Если вообще ответит.
— Но ведь это… — начала было надзирательница, и на лице ее сразу появилось сурово-официальное выражение.
— …запрещено, я знаю, — перебил я. — Но прошу вас сделать исключение. Ведь если бы я был адвокатом, а Франциска Янсен — моей подзащитной, такое было бы возможно?
— Но это совсем другое дело, господин комиссар! И вы сами знаете!
— Тут вы правы, — согласился я со вздохом, — конечно, другое дело. Уж лучше бы мне быть ее адвокатом, чем следователем. Можете мне поверить!
Она посмотрела на меня и вдруг улыбнулась. Так неожиданно в этом хмуром царстве.
— Ладно. Но вам придется подождать минут десять, — сказала она. — Второй этаж сейчас как раз на прогулке.
— Как это все-таки звучит — «прогулка»! — сказал я. — Это что у вас, официальный термин?
— Ну да, — она пожала плечами. — Прогулка. Конечно, мы не можем отвести их погулять в парк. Парк при тюрьме не предусмотрен сметой.
— Знаю, — сказал я невесело.
— После прогулки я приведу вам арестованную Янсен, — резюмировала она, вышла из камеры и закрыла меня снаружи.
Я по-настоящему испугался, когда ключ повернулся в замке. Но она тут же открыла дверь снова.
— Извините! Машинально получилось. Я задумалась!
— Ничего! — сказал я.
На столе стояла коричневая фаянсовая пепельница. Я закурил и принялся расхаживать по камере из угла в угол. От двери до окна я насчитал всего девять шагов. В окно ничего не было видно. Только кусочек неба. Когда я докурил, привели Франциску.
— Ах, вот это кто! — сказала она и осталась стоять у двери, заложив руки за спину. Надзирательница заперла нас снаружи.
— Здравствуй, Франциска! — сказал я осторожно. — Впрочем, я пришел сюда не просто поздороваться.
— А зачем? — спросила она.
— Я собирался… Хочешь сигарету?
— Да, с удовольствием! — она взяла сигарету, села на один из стульев, поблагодарила, когда я дал ей прикурить, и глубоко затянулась.
— Я собирался рассказать тебе, как идет следствие, — сказал я. — У тебя уже есть адвокат?
— Нет, — ответила она, — зачем? Ведь я ни в чем не виновата!
Она посмотрела на меня, затем ее взгляд скользнул по решетке на окне. Она была бледной. Бледной, похудевшей, усталой. У прелестного рта появилась незнакомая складка — нет, не горечи, скорее упрямства и презрения.
Мне очень хотелось ее обнять или хотя бы дотронуться до нее. Но стоило мне сесть напротив и попытаться прикоснуться к ее руке, лежащей на столе, как она тут же убрала ее в карман пальто, в котором пришла с «прогулки». Самое ужасное заключалось в том, что у нее были все основания не доверять мне. Мне следовало еще тогда, в лодке, дрейфующей по ночному Средиземному морю в сопровождении акулы, признаться ей во всем. Но я не сделал этого. Я был влюблен и боялся все испортить. А потом приехали эти злополучные Цироты, и какое-то время Франциска казалась мне подозрительной. Так что я был не вправе обижаться, что она убрала руку.
Несколько минут мы сидели молча и курили. Затем я собрался с духом и коротко рассказал ей суть дела, умолчав, правда, о любвеобильной натуре Цирота и его необычайной прозорливости, выразившейся в оформлении страховок.