— Так почему же не работаете?
— А! Дома у меня порядки строже, чем в тюрьме. С моей бедной старой матушкой случится удар, если я не приду вовремя.
На прошлой неделе он придумал себе старую матушку, которая больна и не встает с постели. Он дал ей слово каждый вечер без четверти восемь быть дома. Если станет опаздывать, врачи отказываются за что-то ручаться. А он примерный сын…
— Как бы я хотела, чтобы вы жили здесь, — сказала его натурщица. — Тут так одиноко, когда вы уходите… Поговаривают, что дом наш еще, может, и не снесут. Если правда, то вы сможете переехать сюда вместе с вашей матушкой. Снимете квартиру на первом этаже.
— Боюсь, она никуда не захочет переезжать, — вздохнул Фентон. — Ей уже восемьдесят. Старое дерево не пересаживают.
Он говорил это с печальной миной, а сам усмехался в душе. Интересно было бы посмотреть на лицо Эдны, если сказать ей: давай продадим дом, где прожито почти двадцать лет, и переедем на Болтинг-стрит. Боже, что тут начнется! Хорошенькая была бы сценка, если бы сюда как-нибудь в воскресенье приехали на обед Олхазены!
— Кроме того, — сказал он, размышляя вслух, — все это тлен и суета.
— Что тлен и суета, мистер Симс?
Он перевел взгляд с изображения на холсте, цвет и форму которого только что выбирал, на женщину, которая собиралась ему позировать. Гладко зачесанные волосы, без всякого выражения глаза… Он спросил себя — что его заставило несколько месяцев назад подняться по лестнице на эту ветхую виллу и постучать в дверь. Видимо, пришла в голову какая-то сумасбродная мысль, навеянная бедняжкой Эдной, серой ветреной погодой да еще предстоящим визитом Олхазенов. Он уже не мог вспомнить тот воскресный день. Он знал только, что после переменилась вся его жизнь, что эта небольшая комнатка в подвале стала его прибежищем, а эта женщина по имени Анна Кауфман и ее мальчик Джонни — олицетворением покоя, обретенного здесь, где он никому не известен. Она всего-то заваривала для него чай и вытирала кисти. И только. Она была частью фона — такой же, как кошка, которая мурлыкала, лежа на подоконнике, когда он приходил. Хотя он, собственно, еще ни разу не позаботился о ней.
— Так… Просто мысли вслух. К делу это не относится, мадам Кауфман, — ответил он, наконец, на ее вопрос. — В один прекрасный день мы устроим выставку, и ваши с Джонни портреты будет обсуждать весь город.
— Вы все обещаете… В этом году… на следующий год… когда-нибудь… никогда…
— Вижу, вы мне не доверяете, — сказал он. — Хорошо же, я вам докажу. Дайте только срок.
Она снова принялась рассказывать долгую и нудную историю о своем дружке, который ушел от нее в Австрии, и о муже, который бросил ее в Лондоне. Он уже выучил эту историю наизусть и мог бы продолжить за нее с любого места — но ему, конечно, и в голову не приходило сказать об этом. История тоже была частью фона. Пусть талдычит одно и то же, подумал он. Тем лучше. Меньше будет рассуждать о вещах, в которых ни бельмеса не смыслит. Под ее болтовню он даже лучше мог сосредоточиться и начал писать апельсин, который она очистила, разделила на дольки и одну за одной совала в рот Джонни, сидевшего у нее на коленях.
Он нарисовал апельсин больше, чем тот был на самом деле, ярче, круглее и объемнее.
Вечером, когда он шел домой по набережной — а дорога совсем не напоминала ему тот воскресный день, — он выбросил в реку свои наброски углем, уже перенесенные на холст. Вслед за ними в воду полетели пустые тюбики из-под краски, тряпье и склеившиеся кисти. Он бросил весь этот хлам и с моста Альберта долго глядел, как что-то плывет по течению, а что-то сразу идет ко дну, не оставляя следов. Так и скрылись все его былые печали, былые муки и переживания. Словно их и не было.
Он договорился с Эдной перенести отпуск на сентябрь. Теперь у него появилось время закончить автопортрет, над которым он работал, и тем самым завершить свою серию картин. Отпуск в Шотландии сулил быть приятным. Приятным — впервые за многие годы, потому что он знал: по возвращении его ждет кое-что в одном лондонском подвале. Утренняя работа в конторе была почти не в счет. Он каким-то образом ухитрялся изворачиваться и после обеда уже не возвращался за рабочий стол. Его обязанности на стороне, говорил он коллегам, растут день ото дня, и по всей видимости, придется просить летом несколько дней отпуска без содержания, чтобы справиться с ними.
— Даже если бы вы не предупредили нас, — прохладно ответил шеф, — мы бы сами предложили вам это.
Фентон только пожал плечами. Что ж, рано или поздно они должны были проявить недовольство. Может, он пришлет им из Шотландии письмо с уведомлением и тогда сумеет посвятить живописи осень и зиму. Снимет настоящее ателье — с хорошим освещением и кухонькой: всего в нескольких кварталах отсюда сдавались такие квартиры-ателье. Вот тогда можно наконец отвести душу и создать что-то действительно стоящее. Доказать себе самому, что ты — не просто любитель, рисующий на досуге.
Работа над автопортретом захватила его. Мадам Кауфман принесла и повесила на стену зеркало — так что начало оказалось несложным. Потом вдруг выяснилось, что он не может нарисовать собственные глаза. Пришлось изобразить их закрытыми — глаза спящего человека. Или больного.
От портрета становилось как-то не по себе.
— И что же вам не нравится? — спросил Фентон мадам Кауфман, явившуюся известить, что уже семь.
Она покачала головой.
— У меня просто мурашки по коже, когда я это вижу. Нет, мистер Симс, это не вы.
— Наверное, портрет чересчур авангардистский для вашего восприятия… Авангардизм… Да, я думаю, именно этот термин здесь будет уместен.
Сам Фентон был просто восхищен. Автопортрет оказался настоящим произведением искусства.
— Ну, вот пока и все, — сказал он. — На следующие несколько недель я устрою себе отпуск.
— Как? Вы уезжаете?
В ее голосе прозвучала такая тревога, что он даже обернулся.
— Да, — ответил он. — Поеду с матушкой в Шотландию. А почему вы спрашиваете?
Она, казалось, была сильно расстроена новостью. Выражение ее лица совершенно переменилось. Можно было подумать, что она чего-то очень боится.
— Но у меня ведь есть только вы… Я останусь совсем одна и…
— Я заплачу вам ваши деньги, — поспешил перебить он. — Могу даже заплатить вперед. И потом — мы будем в отъезде всего три недели.
Она по-прежнему в оцепенении смотрела на него. Потом глаза ее наполнились слезами. Она принялась всхлипывать.
— Что же мне делать? Я не знаю, как мне теперь…
Это было уже чересчур. Бог мой, что она хотела этим сказать? И что ей надо было делать, интересно? Что у нее на уме? Деньги он ей пообещал. В жизни у нее ровно ничего не менялось. Как жила, так и будет жить. Проще простого. Нет, если она и дальше будет так странно себя вести, самое время подыскать себе новое ателье. И чем скорее, тем лучше. Он вовсе не собирался допустить, чтобы эта мадам Кауфман превратилась для него в обузу.
— Милая моя мадам Кауфман, — сказал он твердо. — Вы же знаете, что я вовсе не намеревался снимать ателье на долгий срок. В ближайшее время я все равно съехал бы отсюда. Возможно, уже осенью… Мне просто тесно здесь. Разумеется, я своевременно уведомлю вас. Советую отдать Джонни в детский садик, а самой подыскать работу. Так оно будет лучше и для вас и для Джонни…
Она была оглушена, растеряна, убита.
— Что же мне делать? — еще раз тупо повторила она, а потом спросила: — Когда вы уезжаете?
— В понедельник, — ответил он. — В Шотландию. На три недели.
Он специально подчеркнул последнее предложение, чтобы не возникло никаких недоразумений. «Грустно только одно — что она не слишком интеллигентная женщина», — подумал он, когда мыл руки в кухне. Разумеется, она способна заваривать чай и очищать кисти, но — не больше того.
— Вы сами должны устроить себе отдых, — сказал он, стараясь, чтобы голос звучал непринужденно. — Съездите с Джонни на экскурсию по реке. Или куда-нибудь еще.
Никакого ответа. Она только безнадежно пожала плечами, все так же глядя в одну точку.
На следующий день, в пятницу, он закончил все дела на работе. Получил деньги в банке — столько, чтобы заплатить ей за три недели вперед. Подумал — и позволил себе добавить еще пять фунтов на всякие непредвиденные расходы.
Когда он появился на Болтинг-стрит, Джонни сидел на своем прежнем месте — на крыльце, привязанный к железке для чистки грязи с обуви. Странно. Последнее время мадам Кауфман отказалась от этого. Когда Фентон вошел в подвал, он не услышал, как обычно, музыки из репродуктора. И дверь на кухню была закрыта. Он отворил ее и заглянул внутрь. Дверь в спальню тоже была закрыта.
Он крикнул:
— Мадам Кауфман!.. Мадам Кауфман!
Она ответила не сразу, а когда ответила, голос ее звучал глухо и еле слышно.
— Что такое?
— С вами что-то случилось?
Пауза. Потом:
— Я не слишком хорошо себя чувствую.
— Жаль. Я могу вам чем-то помочь?
— Нет.
Ну, вот, начинается мелодрама. Конечно, выглядела она всегда неважно, но про болезни свои еще ни разу речи не заводила. Чай не заварен. Даже чашки не поставила.
Он положил на кухонный стол конверт с деньгами и громко сказал:
— Я принес деньги за комнату. В общей сложности двадцать фунтов. Почему бы вам не выйти и не купить что-нибудь? Такая прекрасная погода. Свежий воздух вам бы не повредил.
Веселый, непринужденный тон — лучшее средство против мелодрам. Смешно. Она думает, что ей позволено действовать ему на нервы.
Он прошел в свою мастерскую, громко насвистывая, и с удивлением заметил, что здесь все находится в том же виде, как он оставил вчера вечером. Кисти грязные, приклеились к палитре. Да убирала ли она вообще? Никаких следов уборки. Ну, это уж слишком! Он-то ведет себя честно, деньги положил на стол в кухне. Ему не в чем себя упрекнуть. Правда, про отпуск говорить не стоило. Тут он дал маху. Надо было просто послать деньги по почте и приписать, что он уехал в Шотландию. А тут на тебе… Капризы, сцены, полное забвение своих обязанностей! Разумеется, все потому, что она иностранка. Доверять им никогда нельзя.