Новости были плохими. На рентгене врачи заметили тень в легких.
– Скажите мне прямо, – потребовал отец, пока мы с сестрой крепко держались за руки под столом, надеясь, что не услышим самого плохого. Это было как дежавю – воспоминание о том, как мы узнали о болезни мамы, было еще свежо.
– Это рак легких. У вас есть примерно пара лет, если лечение поможет. Он неизлечим, – вежливо сообщил врач, положив руку на плечо отцу. Иногда это ужасная работа.
Отец всю свою жизнь был борцом. И у него, и у мамы было плохое детство в Лондоне. Они были бедны, часто голодали, никто о них не заботился, и денег у них не было. Они нашли друг друга в подростковом возрасте и были вместе со дня первой встречи – это произошло, когда мама обручилась со своим тогдашним парнем. Отец мой был на этой вечеринке с другом друга. Они никогда раньше не виделись, но он поразил ее до глубины души, написав ее имя на рукаве своей кипенно-белой рубашки и умоляя ее сходить с ним в кино. Мама разорвала помолвку, и через несколько месяцев они поженились. Большую часть времени они просто обожали друг друга.
Папа считал дни со смерти моей мамы и каждый раз, когда я с ним говорила, называл мне точные цифры:
– Твоя мама умерла два года, три месяца и двенадцать дней назад… Твоя мама умерла четыре года, восемь месяцев и восемь дней назад… Твоя мама умерла шесть лет, девять месяцев и семнадцать дней назад…
Каждый день он на ночь целовал ее фотографию и лишь потом ложился спать.
Когда мы вышли из больницы, отец попросил нас собраться.
– Ваша мама умерла семь лет, восемь месяцев и девятнадцать дней назад, – сказал он, и его голос надломился. Нам было очень сложно не всхлипывать вслух, пока мы ехали обратно домой на поезде. Он ненавидел привлекать внимание.
– Я чувствую себя хорошо и хочу продолжать жить нормальной жизнью, но мне может потребоваться помощь.
Казалось, что, когда ему сообщили, что у него рак, это сразу вызвало у него симптомы, которых мы до этого не видели. Моя сестра, жившая неподалеку, взяла на себя основную часть ежедневных дел типа покупок и готовки. Я ездила между Англией и Францией, чтобы сопровождать его на встречи с врачами и химиотерапию. Я оставалась на несколько дней, чтобы готовить и просто быть рядом, чтобы ему было с кем поговорить и чтобы дать ему почувствовать себя нужным. Когда он чувствовал себя хорошо, он приезжал во Францию, и мы ходили с ним в рестораны, бары, супермаркеты и на рынки, и везде он всех очаровывал и безудержно флиртовал с дамами. Хоть он так меня и не простил до конца за то, что я отказалась от повышения по службе, он полюбил мою деревню и эту часть Франции. Мне кажется, он знал, что я буду тут счастлива.
Отец оставался абсолютно независимым, хотя это мы в основном возили его во Францию и обратно, потому что он и в лучшие времена был ужасным водителем. Как-то раз он решил приехать к нам на пароме самостоятельно. Я часто езжу на пароме без машины, потому что это просто – ну, по крайней мере, для большинства людей. Путешествие через Ла-Манш занимает девяносто минут, а сход с парома и таможня еще двадцать. Мы должны были встретить его в три часа дня. Он все еще был очень бодр, несмотря на болезнь, и терпеть не мог, когда люди о ней вспоминали. Он хотел жить нормальной жизнью как можно дольше.
Его паром прибыл в порт. Пассажиры проходили через таможню, но отца я не видела. Он не отвечал на мобильный телефон. Я пошла к стойке информации и спросила, могут ли они проверить, есть ли имя моего отца в списке пассажиров, потому что он не сошел на берег с остальными – быть может, он просто не успел на паром? Они проверили. Имя его было на месте. К этому моменту я уже была очень взволнована и убеждена, что случилось что-то плохое – например, что он потерял сознание на пароме и теперь лежит где-то под столом. Женщина со стойки информации позвонила на борт и попросила кого-то помочь. Нам предложили посидеть в зале ожидания, пока они ищут пропавшего пассажира. В моей голове вспыхивали самые страшные опасения.
Через пятнадцать минут я услышала голос отца:
– Вот она, это моя дочь!
Он громко смеялся, проходя через зону контроля, а с двух сторон его сопровождали люди в форме.
– Это ваш? – спросил один из них, и мне кажется, я заметила сочувствие на его лице, но это могло быть и раздражение.
– Да, это мой отец.
– Мы нашли его в баре, – сказал охранник. – Он не слышал объявления о том, что мы прибыли и что пора сходить на берег. Видимо, потому что он прикончил несколько стаканов виски.
– Я выпил всего один бокальчик, – запротестовал отец.
– Отдаю его вам, – парировал охранник. Это был последний раз, когда мы отпустили отца одного на пароме.
Работа по дому замедлилась, потому что половину времени я проводила в Англии и жила с папой. Я спала на надувном матрасе в свободной комнате. Некоторые дни были хорошими, некоторые – плохими, а некоторые – очень плохими.
Я обожала отца, и тогда мы стали еще ближе друг другу. Я была благодарна за то, что у меня появился шанс показать ему, как он мне дорог до того, как будет слишком поздно. Он был суровым человеком, ненавидел сентиментальность и считал, что открыться – это очень сложно. Я видела, как он плачет, всего два раза – когда умерла мама и когда мы были на Нормандском американском кладбище.
Мы сделали много вещей из того, что хотели, – в основном они были связаны с едой и машинами. Мы поехали на соревнования в «Брэндс-Хэтч» [16], пили чай в «Хэрродс» [17] и ужинали в «Симпсонс» [18]. Мы сидели за столиком в углу зала, пили шампанское и восхищались легендарным величием ресторана. Отец рассказал мне, как он был маленьким, жил недалеко отсюда и сидел иногда на улице рядом с выходом, холодный и голодный, «наблюдая за всеми этими богачами, этими выпендрежниками», заходившими в исторический ресторан. Он всегда хотел тут поесть, и когда это случилось, ему было не очень весело – он вдруг понял, как много из того, что он хочет, он не сможет сделать.
Когда у него нашли рак мозга, отцу сказали, что ему больше нельзя водить. Ему пришлось продать любимый «Ягуар», но он подружился со всеми местными таксистами, которые возили его в магазины, на бридж (он к этому моменту стал гроссмейстером), к врачам, на собачьи бега и к букмекеру. Азартные игры всегда были его страстью, и даже в день моей свадьбы он почти пропустил церемонию из-за них. Мама тогда была в ярости. На всех свадебных фотографиях у нее возмущенное лицо, а отец улыбается слегка извиняющейся улыбкой.
Его друзья и семья все время были рядом, и это было время радости и печали. Когда он приезжал во Францию, мы разрешали ему ездить на газонокосилке, чтобы ему было не так грустно от продажи «Ягуара». Он частенько врезался на ней в забор. Как-то раз он въехал в каменную ванночку для птиц, которую мне подарила мама. Он сломал ее пополам, чуть не поранился сам, и нам пришлось запретить ему ездить на газонокосилке, чтобы он ничего себе не сломал.
Много дней я провела, просто сидя на стуле дома у отца, пока он спал на диване. Днем он отказывался идти в кровать, хотя был истощен – он восстанавливался после химиотерапии и таблеток, которые принимал в экспериментальной программе. Врачи объяснили ему, что таблетки не помогут, даже наоборот – дадут неприятную побочку, но врачам будет полезно наблюдать за ним, чтобы узнать что-то новое и помочь другим пациентам с раком. Он сразу же согласился.
Я проводила время дома у папы, записывая всю мою французскую жизнь, куда я ездила и что делала.
Когда отец проснулся, он спросил, чем я занята, и я прочитала ему свои наброски.
– Тебе надо что-то написать, – как-то заметил он. – Твоя мама была отличной писательницей, но у нее не хватало уверенности поверить в себя и написать целую книгу.
В итоге пришел неизбежный и нежеланный момент – отца надо было везти в хоспис, в котором провела свои последние дни моя мама. Когда администрация назвала нам номер палаты, я была в шоке – мама умерла в этой же комнате. Я хотела, чтобы нам поменяли комнату, но отец сказал, что счастлив быть там, где его любимая была девять лет, девять месяцев и двенадцать дней назад. Там, где он сидел, нежно держал ее руку и говорил, что пора поспать и отдохнуть. Я сидела перед ним, тихо плакала и почти не дышала – я видела истинную любовь и наблюдала, как он отпускает ее.
Через два дня после переезда в хоспис отец умер. Прошло чуть больше двух лет с момента постановки диагноза – прогноз врача сбылся.
Он был обманщиком, сложным, щедрым, умным, храбрым и иногда дурно воспитанным, но он научил меня, что надо ценить жизнь и каждую ее минуту. Я вернулась во Францию, твердо решив что-то сделать со своей жизнью.
Глава 14. Я говорю: «Женщина». Ты говоришь: “La femme”
Я – британка, мы любим очереди. Мы – нация, которая отлично выстраивается в линию перед входом, кассой или в любом другом месте, спокойно ожидая свой черед. Мы можем взять с собой сэндвич или термос с чаем, если понимаем, что это будет долгая история. Если кто-то попытается втиснуться вперед, мы начинаем осматриваться по сторонам в поисках тех, кто тоже это видел, и будем неодобрительно закатывать глаза. Мы будем очень неодобрительно и разочарованно вздыхать. Кто-то может сказать: «Извините, тут вообще-то очередь», – и все посмотрят на нарушителя. Обычно он попытается отойти в сторону, делая вид, что не заметил длинную очередь из терпеливо ждущих людей.
То, что происходит во Франции, идет наперекор всем моим британским инстинктам. Здесь люди втискиваются везде: в магазине, на автобусной остановке, в банке, в кинотеатре, в кафе, билетной кассе или в любом другом месте, где нужно встать в очередь.
Для этого они используют сумки, зонтики, локти и колени. Французы пользуются телами как таранами. Пожилые люди, которые выглядят так, как будто они сейчас рассыплются на части, получают второе дыхание, как только видят очередь. Их кожа начинает светиться, они разминаются, выпрямляют спину, приглаживают редкие волосы и, та-да-ам, они рвутся вперед, выталкивая остальных тростями и ходунками или продуктовыми тележками в магазине – любимом месте французских нарушителей очереди.