Ребенок
Невзирая на то, что беременность протекала нормально — ни токсикоза, ни частых позывов, ни желтизны — она с нетерпением ждала этого дня. Поглаживая вздернутый кверху, натянутый как барабан, заостренный как кабанья морда живот, она вглядывалась в лица детей. Но ни один из носящихся без присмотра по улице малолеток не был ей мил.
С рождения она была заторможена, ухажеров что-то не было видно и поэтому никто не мог взять в толк, как она зачала. С головоломными, почти алгебраическими отклонениями (когда ей задиктовывали адреса, она записывала цифры в обратном порядке, а читая книгу, перемещала с места на место слова), чурающаяся «человеческого участия» в ней и телефонных звонков, а в разговорах предпочитающая объясняться жестами будто немая, она, наслушавшись народной молвы о размолвках между родителями и детьми, с нетерпением ждала этого дня.
Наконец, в попытках распознать знакомые черты в незнакомцах (а может, таким будет сын, такой ее дочь?), в сомнамбулическом ступоре, в страхах (а вдруг не найдет с ребенком общий язык?) улетучились двадцать недель. Когда подошло время сдавать кровь на тройной тест,[25] она натянула гигантские бурые башмаки, которые были впору ее опухшим ступням, и, одутловатая, одуревшая от шума машин, взобравшись с одышкой на третий этаж, протянула руку поджидающей ее пожилой медсестре:
— Надеюсь, все будет окей.
— Ну это уж редкость большая — зачать дауненка, — ответила та.
Беременная оживилась:
— Но если такой ребенок родится, то он, когда вырастет, не сможет обойтись без меня!
Услышав крамольную реплику, медсестра распахнула глаза и уже засобиралась что-то сказать, как увидела прижатые уши и низкий лоб пациентки — и осеклась.
Через неделю был получен ответ. Он был положительным — что означало, что возможность наличия синдрома Дауна есть. Доктор же, приободряя ее, пояснил, что это, возможно, ошибка и результаты анализов, скорей всего, не верны. К тому же, ей всего тридцать четыре — еще молода, а вероятность зачатия «дефективного» появляется позже.
Когда доктор предложил ей амниоцентез, чтобы отбросить сомненья, она заявила, светясь изнутри: «Я уверена, все будет в порядке — ребенок постоянно будет при мне!»
Врач, не разобрав смысла, вздохнул: «Ну смотрите, а то, если что-то не так, можно все прекратить».
У нее все сжалось внутри. И без докучного доктора снились жалостные, ужасные сцены: что ее собьет грузовик и маленькое, ни о чем не догадывающееся, деловито влачащее свою жизнь чудо-чадо в ее животрепещущем животе превратится в бездушное, бесполезное месиво — или что она неловко плюхнется на кровать и подомнет, переломит драгоценного человечка…
Она больше не ходила к врачу.
А вскоре кто-то сболтнул, что у нее в животе созревает дебил. Ничего не зная о слухах, ее сосед с застарелым запахом и зауженным лбом, завидев ее, тихо зверел. Его, затрапезного, травленого водкой, ходящего на биржу труда (ей же каким-то образом удавалось находить подработки), дико бесило, что он проигрывает той, кого за спиной называл неизменно — «у/о».[26]
Она обходила его стороной и ночью частенько просыпалась в поту — ей чудилось, что сосед, вырвав с мясом металлическую цепочку на двери, врывается к ней.
А когда те, до кого не дошли беззубые россказни бесстыдных, бездельных старух, интересовались ее будущим малышом, она расплывалась в улыбке: «Все хорошо». А матери говорила: «Тест показал, что он дауненок, ему никто будет не нужен, кроме меня». Мать робко вступала: «Боже мой, так может быть, нам от него отказаться…», но дочь отвечала: «Я не смогу пережить, когда мой роднуля, переехав жить за границу, загородившись от меня в своей комнате, сыграв свадьбу, уйдет. А так он всегда будет со мной».
А потом случилось самое страшное — то, что она угадала во снах. Ее пьяный в стельку сосед, приехав домой в воровское вечернее время, вместо переднего включил задний ход и она, не успев увернуться (в конце срока стала неповоротлива и грузна), осела прямо под огромное, рифленое колесо.
Ее спасли, а ребеночек умер.
Как позже установили врачи, он был совершенно здоров.
Зороастрийские зеркала
Один японский энтомолог открыл новый вид насекомых, сдвинул на ухо шляпу, выскочил из своего научно-исследовательского заведения, потому что на месте уже не сиделось, и вприпрыжку помчался к остановке трамвая, это было в Хиросиме в 1945-м году.
В его уме возня со змеями или жуками никак не могла наложиться на бомбардировщики и вездесущую радиацию, но Придумавший Всемирный Рисунок, наверно, дрожал от волнения (похожее на возбуждение, которое ощущал мистер Икио, открыв новый вид насекомых), когда выписывал, волшебной калиостровой каллиграфией, его судьбу.
Японский ученый, чье безупречно красивое тело, облаченное в шевиотовый щегольский костюм, трепетало, когда он сравнивал гениталии бабочек — совсем как гениальный автор совсем не генитальной «Лолиты» — облучился и скончался в госпитале через пять дней.
В один из самых счастливых и выпуклых понедельников его жизни элегантного энтомолога изничтожила невидимая радиация, и я помещаю эту историю под стекло своего магического микроскопа, пытаясь проникнуть во Всемирный Рисунок и его Божественный Смысл.
Мой персидский любовник был крупным импозантным мужчиной, и его фамилия значила «свет любви» в переводе с фарси.
Словарь персидского языка мне попался уже после того, как мой любвеобильный наперсник, не дожив до пятидесяти пяти, неожиданно умер, и когда я, переступив длинными нагими ногами через свои горностаево эго и гордость, позвонила его сыновьям, чтобы узнать отчего, они мне не раскрыли причины.
Я ее узнала сама.
Она была завораживающа и замкнута на себе как змеиная чешуя, как лейкоциты, распластавшиеся под увеличительной линзой, и в ней присутствовали и эзотерика, и узор, который, несмотря на свою отстраненность, оказался ближе ко мне и опасней, чем я могла ожидать.
На протяжении всего рокового романа — одурманившего меня колдовского обмана — я находилась в неведении, не подозревая, что неоднократно задевала шлейфом вечернего платья спрятанную от невооруженного глаза кончину и ее гибельный хвост, проходя по дорожке, где, слившись с камнем, сидела змея.
Если бы я не достала лорнет, я не узнала бы, чего избегла.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Мой любовник был сказочно, несравненно богат: начав со скромных уроков кройки и шитья иностранного синтаксиса, а также шахмат для состоятельных школьников, он свел знакомство с племянником шаха, а через него вышел и на самого шаха, который — в скованной мусульманством стране — был одержим идеей музея раскрепощенных искусств.
Прознав, что утонченный тютор племянника изучал живопись в Лондоне (куда издавна слали бедовых отпрысков небедные персы), последний шах Ирана, не церемонясь, выделил ему царскую сумму, чтобы наполнить картинами только что выстроенный в Тегеране Дворец.
С самого начала в этой арт-авантюре был задействован родной брат «Света Любви», по образованию многопрофильный недоучка, по роду занятий — вполне сосредоточенный на одной стратегической скважине бизнесмен с острым, асимметричным носом и осунувшимся, с сухой и натянутой кожей лицом — который, подобно их сметливым, со сметой, родителям, вкладывал деньги в нефтяные поля.
Подметив, каких не снежных, но денежных, шуршащих вершин порой достигает на американских аукционах какое-нибудь однотонно-матовое, иногда исцарапанное загогулинами, полотно (Малевич, Тюльпаров и Твомбли), щуплый и тщательный брат — возмещающий покупными покроями отсутствие природных красот — сменил низменность нефти на нежные недра палитры и начал часами просиживать в арт-мастерской.
Поскольку, насквозь пропитанный нефтяным ядом, он ни о чем не мог думать, кроме богатства, он вдохновлялся исключительно символикой денег, рисуя то ядовитой зеленью и изгибами смахивающий на змею знак доллара на холсте, то ворох разноцветных разностранных банкнот, которые раскладывал перед собой на столе и копировал с помощью кальки.
Асимметричный, несимпатичный творец полагал, что коллекционеры просто желают похвастаться размером вложений «в объект», так что картина, на которой — вместо пейзажа или крутощекого пастушка с щелкающим кнутом и холщовой сумкой — нарисована круглая сумма (цифры вместо цоколя башни, целковый взамен пышного цветника), удовлетворит любую арт-алчность.
Невзирая на всю заманчивость манифестов, просиживание в постылой студии в окружении беличьих кисточек и белых полотен в ожидании призрачного приступа вдохновения лишь раздражало недавнего, неказистой наружности («некузявого», как сказали бы сейчас) бизнесмена, — и, полагая, что дело не в отсутствии нежного наития, но в нехватке ремесленных навыков, брат «Света Любви» прихватил из фонда шаха Ирана деньжат и отправился в Европу за мастерством.
………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………
Однажды осенью, когда покрывающие парапет оранжевые жухлые листья в совокупности с пустотой улиц и черной глубиной молчаливых каналов приводили на ум по меньшей мере полдюжины европейских полнометражно-ностальгических фильмов, он отправился с папкой подмышкой в Музей де'Орсэй, чтобы по своему обыкновению корпеть над копированием чьих-то шедевров — и, отчаявшись, что не в состоянии создать ничего своего (а может быть, так напряженна была немота улиц и крик отживших свое жухлых листьев) — как револьвер, выхватил из кармана коньячную флягу, куда была залита темно-красная, как вино или гранатовый соус, будто настоянная на густой крови краска, и принялся поливать «Заклинателя змей».