Ирена, опасаясь конфликтов, отвечала подробно на каждый Вопрос:
— Клубнику и киви
а еще сейчас сезон апельсинов
на остальное нечего тратиться
вам самим деньги нужны.
Мать заявляла со знанием дела:
— Твоей группе крови необходимы лимоны, а апельсины — лишь вред.
В конце разговора она поднабирала у Ирены на закусочку новостей — кто кого в вечернем репортаже убил, кто с кем в мыльной опере разошелся — как будто эти сюжеты, обсуждаемые огромным количеством телезрителей, могли их сроднить.
— А Уотсон-то как? Неужели его оправдают? — волновалась она, спрашивая про преуспевающего продавца пестицидов, столкнувшего с лодки ожидающую ребенка жену, а потом с радостным смехом делилась впечатлением дня:
— Сегодня было телешоу с участием актрисы Барбары Боббинс — у нее двойня. Ведущая попросила у нее разрешения потрогать животик — такой круглый у нее, совсем как у тебя. Может, и у тебя тоже близняшки? А я не возражаю, хоть трое — ведь мы насобирали столько детских вещей!..
На следующий день, явившись с кучей перекормленных, наполненных до отвала бумажных пакетов, она приносила все совершенно другое (руководствуясь особым «оздоровительным» списком):
мексиканские бледно-зеленые, сырые пепитас
мороженую, то ли мореную, то ли моченую клюкву
несоленые безвкусные тыквенные семена,
филантропный джем «филиппинское манго», выдаваемый в стеклянных пузатых количествах нелегалам и неимущим (энергичные русские эмигранты приходили на раздачу с рассвета),
а также миндаль, успевшую попутешествовать морскую капусту (родившись в Китае, проехала через несколько стран) и арахис.
Приносила и нарочито задорным голосом говорила:
— Сейчас бленданем!
Отец тем временем деловито, без лишних слов, вытаскивал из рюкзака блендер, устанавливал его на столе и под чутким руководством и руганью матери («дурак! недоделок!») забрасывал туда сушеные фрукты и семена, нажимал кнопку (тут же включался мотор и казалось, что в квартире осуществлялся запуск ракеты), а потом совал Ирене в нос неопределенного цвета, пенящееся, как припадочная слюна на губах, густое питье.
Ирена давилась.
После этого любая невкусная, тошнотворная, неудобоваримая пища напоминала ей мать.
Несмотря на протесты, мать все же явилась на бэбидушное празднество и, скрываясь под шляпой с полями, уселась в углу с заранее запасенной тарелкой с едой (блюдя диету и отвергая все блюда, которые Ирена с мужем предлагали гостям). Когда пришедшие обращались к ней с поздравлениями, она лишь ниже наклоняла голову в шляпе, притворяясь глухой. Недоумевающий, поставленный в неудобное положение человек стоял перед ней какое-то время, ожидая ответа, а затем, убедившись, что никто не заметил конфуза, с нарочитой уверенностью отходил.
Лишь один-единственный раз за всю вечеринку, положив глаз на учтивого турка с усами, коллегу Ирены, она встрепенулась:
— Узнай его группу. Он неправильно ест. Если вторая, как у меня и у тебя, то баклажанов нельзя!
Наконец гости разъехались по домам. Мать вышла на середину комнаты, нашла на стене зеркало, улыбнулась себе белой фальшью зубов и возвестила неестественно ликующим голосом:
— А мы тебе подарочков привезли!
Погладив Ирену по колышащемуся животу и игнорируя ее противление, мать доставала один за другим
спортивные штаны с лампасами и откляченным задом («ведь в брюки ты не влезаешь, задушишь ребенка!»)
три вложенных один в другой тазика разных размеров («этот для взрослой, этот для детской одежды, а третий будет тебе про запас»)
двое круглых, с глупыми лицами, вылупивших цифры-гляделки настенных часов («эти, чтобы замерять схватки в кровати, а эти — на кухне»)
поносного, поношенного цвета вязаные, восточного вида остроносые тапочки, служившие верой и правдой какой-нибудь пожилой китаянке («наденешь в роддом»)
четыре виниловых сумки для памперсов («одну на каждый день, а три другие сгодятся»)
покрытую крышечкой кружечку, необходимую для размачивания сушеных абрикосов и фиг, которые затем должны пройти через три круга не ада, но блендера («отец, покажи!»).
И отец снова и снова жал на ракетную кнопку. Вымуштрованно отмерял, отсыпал, заливал, нажимал. Пробовать ему не давали («ты здоров как бык — витамины не для тебя!»).
Затем, повинуясь указаниям матери, отец продемонстрировал приобретенное в Китай-городке приспособление для массажа ступней.
Последними были медведи.
Мать доставала их одного за другим из мешка.
Черного медведя с коричневыми пятнами лап,
Розового медведя с умильной, расплывшейся мордой
Медведя с медведихой, соединенных пухлым, красным матерчатым сердцем с надписью «Счастливого Валентинова дня!»
Медведя-авиатора в кожаной куртке и крагах
Медведя без определенных занятий
Желтого, мягкого как пух или облако, медведя с бантом.
Муж содрогнулся.
Мать удивленно воскликнула:
— Ты же сказал, что пусть вместо кукол играет в медведей! — и с немеряными энергией и энтузиазмом принялась показывать главный трофей:
— Ну здравствуй, Теддя! — нажимая одетому в теплую фуфайку медведю на толстую лапу, говорила она.
— Я хочу похудеть, — медвежьим механическим голосом отвечал он.
— Здравствуй, Теддя! — настаивала она, не зная английского и вместо приложенных к медведю списку вопросов повторяя написанные у него на фуфайке слова.
Медведь заученно отвечал:
— Не вздумай погасить свет.
— Здравствуй, Теддя! — до посинения нажимая на лапу, наступала она.
— За это должен ответить кто-то другой, — урчал он.
— Здравствуй, Теддя! — не уставала она.
— Мне что-то не спится, — по-взрослому Теддя вздыхал.
— Здравствуй, Теддя! — ликующе твердила она, обхватив «Тедю» и поднося его поближе к мужу Ирены.
— Пожалуйста, извини! — рычал медведь граммофонным, громким, хорошо поставленным голосом, и тогда муж Ирены отворачивался, скрывая лицо.
— Здравствуй, Теддя! — приходя в восторг от оживленного контакта с неодушевленным медведем, продолжала она.
Слова текли из медведя рекой:
— Я боюсь тебя. О чем ты думаешь? Кто это? Почему на тебе голубая рубашка? Ты любопытна. Я очень расстроен. Мне стыдно. Это надо убрать. Мне плохо, я заболел. По-моему, ты не права. Пора мне тебя наказать.
Как только за родителями явилась сестра (она отвезла их домой на машине), муж взглянул на Ирену.
— Пойдем на свежий воздух. Боже мой! Я чуть с ума не сошел.
Они вышли на улицу. Ирена в мужниной просторной рубахе шла впереди; раздобревший за девять месяцев муж отставал (непомерный аппетит у него, как он объяснял, появлялся от стресса).
Сказал, заметив у дороги брошенный принтер:
— И куда все подевалось… где золотые скрижали, крутоногая мебель, нежная роспись… Принтеры, телевизоры, тостеры… через год после покупки все летит в мусорный ящик, в тартарары!
Ирена спросила, одновременно пытаясь определить, барахтается ли кто-то в «коробочке с маком» (она была так озабочена неродившейся дочерью, что едва живот замирал, барабанила по нему пальцами, будто подзывая рыбок в аквариуме: Маргалит, Маргалит, шевельнись!):
— А что моя мать? Неужели на ее плюшкинизм повлияло минималистское советское детство — она ведь в детдоме росла?
— Твоя мать — Энди Уорхол из города Оклэнда, — любуясь собственной мыслью, муж отвечал. Она выбирает самое уродливое, самое нелепое — и сериализует его. Одна-единственная бронзовая подставка для туалетной бумаги, лампа с красной шляпкой, как мухомор или навьюченный солонкой и перечницей чугунный осел — вещь незаметная. Когда их три или четыре — тут уже от них никуда не уйдешь.
— Или дружный коллектив из медведей! — Ирена со смехом прильнула к фонтанчику, попавшемуся на пути. Маргалит не подавала признаков жизни, и ей хотелось срочно оказаться дома и залечь на диван, предварительно выпив апельсиновый сок или чего-нибудь сладкого, и, прислушиваясь к тому, что происходит внутри, положить руку на драгоценный живот. Уже позже, после рождения сероглазой, серьезной, сосредоточенной Маргалит ей стало неловко за собственную бесцеремонность — как будто она стягивала одеяло с какого-нибудь занятого, знаменитого, хотя и престарелого, человека, но не для того, чтобы поинтересоваться его медалями и трудами, а чтоб убедиться, что он еще жив.
Ирена сказала:
— Забавно, что мать покупает свой ширпотреб в мексиканских и китайских лавчонках. Ведь эмигранты — это такой же бросовый ширпотребный товар. Во-первых, они все выглядят одинаково (как зонтики, тазики, тапочки, вазочки). Ну вот как китайцы выглядят все на одно лицо для белых людей. Во-вторых, их так много — и особенно это относится к нелегалам — что никто не в состоянии выучить их имена. Вонги, Рамиресы, Гонзалесы, Лопесы, Лиу… Раньше в какой-нибудь деревушке ты знал не только имя соседа, но и всех его предков. А теперь смотришь в эти затемненные, мрачные мексиканские лица и не знаешь, с кем говоришь. Их миллионы и они — как одноразовые, дешевые вещи — стоят копейки. Сегодня один (рабочий, повар, носильщик) — а завтра он не придет (может быть, его депортируют, а может, зарежут) и на его место встанет такой же другой.
Вернувшись с прогулки, Ирена нашла под столом оставленное родителями собрание книжек в пакетах. Просматривала рекламный листок («наши книжки для вашей малышки разовьют отзывчивость, социальные навыки, тактильную память») и отдирала прикрепленные матерью бирки-липучки:
книжка-картонка про глупого теленка
книжка-пищалка (чтобы извлечь писк, нажимайте на репку)
книжка-игрушка про мышку-норушку
книжка-подушка с царевной-лягушкой (стирать, когда загрязнится)
книжка-вырубка для вашего выродка
книжки-раскладушки (пусть ребенок «разложит» их сам).
А ближе к вечеру в различных закоулках квартиры Ирена обнаружила утконоса с измызганным ценником (мать, купившая его в «трифте»,