Оправившись настолько, что мог перенести путешествие, он отправился в дорогу, прося, как милостыню, капитана одного корабля перевезти его на ту сторону пролива, питаясь собранным подаянием и скрываясь под чужим именем; потому что, будучи узнанным, он был бы приговорен на основании эдиктов к каторжной работе на королевских галерах.
Наконец после многих препятствий и затруднений молодой человек добрел до Парижа и тотчас отправился на улицу де Льон не потому, что думал найти там свою мать, а желая снова увидеть места, где она жила, надеясь узнать что-нибудь о постигшей ее участи.
Миновав монастырь Целестинцев и отель Фьебе, он мог окинуть взором улицу де Льон-Сен-Поль и чрезвычайно удивился, увидев вывеску «Золотая Книга», качавшуюся у дома отца, еще новее и блестящее, чем она была прежде, при его отъезде. Он ускорил шаги, но вдруг остановился, как будто ноги ему больше не повиновались: на пороге магазина появилась женщина, в которой Николай Ларше узнал свою мать.
Молодой человек хотел позвать ее, но голос, как и ноги, не повиновались ему: он мог только пробормотать ее имя и простереть к ней руки.
Вдова Жана Ларше взглянула в ту сторону; сделалась бледной, как полотно, а между тем, должно быть, не узнала своего сына, потому что в ту же минуту поспешно ушла в дом. Ноги подкашивались под молодым человеком, но счастье найти в живых ту, которую считал уже мертвой, заглушило все прочие переполнявшие его сердце чувства. Николай Ларше подошел к дому. В ту минуту, когда он прикоснулся к щеколде двери, затворившейся вслед за его матерью, она отворилась, и молодой человек встретился лицом к лицу с незнакомцем, который к величайшему изумлению Николая, назвав его по имени, пригласил войти в комнату.
Этот человек повел его на первый этаж в знакомый уже нам магазин и с плохо скрываемым волнением спросил Николая, что побудило его возвратиться во Францию, где наименьшей из угрожавших ему опасностей было тюремное заключение. Затем, без предисловий и не дав ему времени для ответа, незнакомец объяснил ему, что имя его Шаванс и что он супруг вдовы Ларше.
Николай слушал его как бы в оцепенении, не зная, жив ли он или видит все это во сне.
Шаванс прибавил, что, не отвечая на письма сына, его мать надеялась дать ему понять, что он должен был, в свою очередь, вступив в брак, создать для себя другое семейство.
Когда молодой человек ему заметил, что ничто в этом мире не может заменить мать, то он возразил с некоторой запальчивостью, что перемена веры освободила госпожу Шаванс от всех обязательств в отношении сына, упорствующего в ереси, что она имеет других детей от своего второго брака, следовательно, и другие обязанности, и не может и не должна пожертвовать вторыми для первого.
Затем с двусмысленной улыбкой он прибавил, что полагает, что детская привязанность была не единственной причиной его решимости возвратиться на родину, что, без сомнения, узнав о смерти Жана Ларше, сын его думал получить свою часть из отцовского наследства, но он, Шаванс, считает себя обязанным тотчас же предупредить его, что этого наследства не существовало. Жан Ларше умер несостоятельным должником, кредиторы назначили дом к продаже, и он купил его. Вдове угрожали крайние бедствия. Любовь и преданность ее прежнего работника спасли ее от нищеты и позора.
Окончив этот рассказ, Шаванс с необыкновенной поспешностью вынул из коробки несколько бумаг и передал их Николаю, прося молодого человека удостовериться в справедливости его слов.
Последний оттолкнул бумаги, умоляя позволить ему, по крайней мере, обнять мать.
Но ободренный скромностью и терпением молодого человека, Шаванс сделался еще надменнее и смелее и ответил, что невозможно исполнить просьбу Николая, так как уже одно его присутствие в доме угрожает большой опасностью живущим в нем, что он вовсе не желает окончить свою жизнь подобно Жану Ларше и потому просит его возвратиться, как можно скорее, в Англию; в противном случае, повинуясь прежде всего Богу и королю, он будет вынужден сам донести о присутствии в его доме кальвиниста.
Задыхаясь от волнения, несмотря на глубокую антипатию, которую он чувствовал к человеку, занявшему место его отца, Николай упал к ногам Шаванса, умоляя его не изгонять сына без единой и последней ласки виновницы появления его на свет.
Но отчим сурово оттолкнул молодого человека, возобновив свои угрозы. В эту минуту дверь быстро отворилась, и госпожа Шаванс, вероятно подслушивавшая в соседней комнате разговор своего второго мужа с сыном, вся в слезах, бросилась в комнату и повисла на шее бедного Николая.
Видя, что материнская привязанность была сильнее всех его приказаний, Шаванс страшно разгневался.
Он почти был готов поднять руку на свою жену, но, наконец, побежденный ее слезами и мольбами, этот черствый человек дал ей десять минут времени на прощание с сыном и вышел из магазина. Когда мать осталась наедине со своим сыном, не отвечая, не слушая вопросов, которые он ей задавал о трагической кончине своего отца, начала умолять его ради своего спокойствия не сказывать безрассудного сопротивления и удалиться как можно скорее.
В то же время, чтобы облегчить ему горечь разлуки, она обещала извещать его о себе. Заметив бедность его одежды, она взяла из ящика несколько золотых монет и положила их в карман молодого человека, и, наконец, в борьбе чувств матери и супруги, обнимая своего сына со всей горячностью, возобновила свои просьбы бежать как можно скорее, оплакивая жестокость этой разлуки и, толкая несчастного за плечи, она довела его до двери, которая затем быстро за ним затворилась.
Тогда ему пришла мысль, прежде чем возвратиться в изгнание, отыскать человека, присутствовавшего при последних минутах жизни Жана Ларше, и попросить его рассказать ему все то, что он тщетно пытался услышать от своей матери.
Когда закон произносит свое последнее слово, то хотят, чтобы секира, приводящая его в исполнение, была глуха, нема и слепа; однако требуют, чтобы рука, которая держит ее, снимала головы спокойно и бесстрастно. Есть жертвы, я сам испытал это, которых забываешь и которые напоминают только одно имя, и это имя переполняет память воспоминанием злодеяния. Но есть и другие, которые долгое время после своей казни не перестают преследовать человека, лишившего их жизни, не перестают являться перед его глазами столь же свежими, столь же окровавленными, как в тот день, когда голова их скатилась на эшафот, неподвижный, дикий взгляд, который, кажется, требует отчета у человеческого правосудия, кровь, пролить которую ему было приказано, и бледные губы как будто шевелятся и повторяют постоянно слово, которое шепнула ему, палачу, совесть прежде, нежели меч, которым владела его рука, опустился на плаху. Это слово – невинный.
В продолжение шести лет мой предок никогда не забывал Жана Ларше, и его последняя клятва в невинности в ту минуту, когда он с виселицы должен был перейти в вечность, постоянно раздавалась в ушах моего предка.
Как и пристав, арестовавший бедного переплетчика, он был убежден в его невиновности.
Косвенное участие, которое он принимал в этом деле выполнением несправедливого приговора, терзало его совесть; он видел перст провидения в случайной встрече с сыном его жертвы и решился сделать для него все, что только будет от него зависеть.
Он передал ему последние поручения его отца, и, взяв из сундука сумочку, которую Жан Ларше поручил ему снять с себя, когда он отдаст душу Господу Богу, вручил ее молодому человеку.
Николай осыпал поцелуями, орошал слезами эту реликвию несчастного мученика, и Шарль Сансон спросил его; не хочет ли он узнать, что содержит эта сумочка.
Молодой человек с удивлением посмотрел на хозяина дома, но тот продолжал: «Жан Ларше так настоятельно требовал передачи этой вещи, проявлял большое беспокойство и волнение до той минуты, пока не высказал своего желания тому, кто вел его на казнь, чтобы эта сумочка была не просто памятью».
Тогда Николай начал с большим вниманием ее рассматривать.
Это было одно из тех произведений удивительного терпения, до которого только может дойти человек, лишившись свободы.
Оно состояло из несколько раз сложенного куска черного сукна, части которого были сшиты или скорее прикреплены одна к другой волосами. Две иголки, вероятно служившие для этой работы, были приколоты в форме креста на одном из боков сумочки.
Бедный молодой человек не решался открыть ее. Он думал о том, сколько же должен был страдать отец, когда его пальцы соединяли эти куски материи. Мой предок взял ее из его рук и разрезал ножницами на две части.
Сумочка содержала другой кусок черного сукна, на котором осужденный вышил весьма явственно и четко волосами, белизна которых показывала, что они были собственные, одно только слово.
Это было имя Шаванса.
Мой предок глубоко задумался. Он посмотрел на Николая Ларше и заметил, что на нежном, чистосердечном, женоподобном лице молодого человека произошла внезапная перемена; глаза его засверкали, и лицо приняло грозное выражение.
Оба не сомневались, что, начертав имя человека, почти для него постороннего, с такими предосторожностями и ценой стольких страданий – Жаном Ларше руководило не чувство ревности – они поняли, что в этом заключалось только указание сыну, в руки которого он хотел передать виновника своей смерти, завещая своему сыну отомстить за свою смерть.
– Что с вами? – поспешил спросить Сансон де Лонгеваль под влиянием внезапного страха. – Закон наказал вашего отца; но если тот, которого, как кажется, он обвиняет, точно виновен, то следует мстить его настоящему убийце также путем закона… Подумайте, может, бедняк, ожесточенный своим несчастьем, мог ошибиться в своих подозрениях. Мне знаком пристав, арестовавший вашего несчастного батюшку. Завтра я буду в состоянии дать вам более точные объяснения. В ожидании считайте этот дом вашим, я проведу вас в назначенную для вас комнату, где вы можете отдохнуть после дороги и всех волнений.