Сансон де Лонгеваль знал, как важно для его безопасности не показывать страха, а, напротив, казаться совершенно спокойным. Потому он решился заговорить первым и спросить у этих людей, что они от него хотят. Но старик, вовсе незамеченный им и поглощенный игрой в карты с одним из своих товарищей, по-видимому, угадав намерение моего предка, приказал ему знаком руки иметь терпение и хранить молчание.
Вид старика был страшный, почти фантастический.
Он, казалось, дожил до последних границ человеческого существования, кожа его была бурого цвета, длина его рук и ног доказывала, что прежде он был высокого роста, но стан, согнувшись, утратил свою стройность до такой степени, что, сидя, он казался едва ли выше карлика. Дряхлость не оставила ни грамма мяса в его мускулах, он был необыкновенно худ, так что, когда старик тасовал карты, то казалось удивительным, что его пальцы не стучат, подобно перстам скелета. Несмотря на все признаки дряхлости, он сохранил силу, принадлежавшую лишь молодости. Голос и смех его обладали металлическим звоном юного возраста; движения его были быстры и резки; игра лица показывала невероятную живость впечатлений и, когда ему улыбалось счастье, то из его глубоких, как пещеры, орбит, сверкал луч, подобный тому, какой блистает во взгляде молодого человека, когда он глазами хочет сказать что-нибудь своей возлюбленной.
Разгоряченный игрой, он обнажил свою гладкую, без волос голову, сняв парик, который большая рыжая девушка, сидевшая возле него, с обожанием держала в своей руке. Он был одет в фуфайку желто-зеленоватого цвета и в такое же нижнее платье; обут в высокие сапоги из буйволовой кожи с серебряными шпорами. Покрой его одежды был несколько стар, галуны немного почернели, порвались, но он носил их с важным видом, который разительно отличался от щегольства его собратьев; и в манере, с которой он проводил между своих ног длинную шпагу с железной рукояткой, висевшую на портупее, было столько непринужденности, что он походил более на дворянина, чем на разбойника.
Счастье не благоприятствовало ему, он проиграл и далеко отбросил от себя карты, воскликнув гасконское проклятие, которое заставило задрожать моего предка.
Фигура старца ничего не напоминала моему предку, но ему показалось, что это проклятие он уже много раз слышал и что голос старика был ему близко знаком.
Между тем престарелый игрок уселся на бочке, которая только что заменяла ему стол, подозвал жестом к себе всех присутствовавших и, обратившись к Сансону де Лонгевалю, с притворной вежливостью и избегая наречия бродяг, на котором изъяснялись его товарищи, спросил моего предка, точно ли он исполнитель верховного правосудия города Парижа.
– Да, – отвечал самым суровым тоном мой предок, – чего вы хотите от меня? Подобные вам люди обыкновенно скорее избегают, чем отыскивают людей моего звания.
При этом возражении старик сделал гримасу, выражавшую, вероятно, улыбку, потому что он продолжал с самым любезным видом.
– Сто чертей, клянусь вам, любезный мой сударь, вы ошибаетесь в наших чувствах. Разве храбрый человек не предпочтет всегда вашего знакомства этому скучному дарованию жизни, которое приковывает нас к скамьям галеры?
– Чего вы хотите? Зачем вы меня схватили? Привели сюда? Зачем убили моего слугу?
– Это все подробности маловажные; ведь яичницы не сделаешь, не разбив яиц. Перейдем прямо к делу, которым мы должны прежде всего заняться, любезный мой сударь. Мы нуждаемся в ваших услугах; но, без сомнения, все наши просьбы остались бы напрасными, Потому мы и устроили все таким образом, чтобы иметь некоторое право требовать от вас услуг. Разве мы дурно распорядились?
Сансон де Лонгеваль сделал знак презрения.
– Тут есть человек, осужденный к смерти, – продолжал старик со своим ироническим хладнокровием, – мы не решились присвоить себе ваших прав и привилегий. Его передадут вам в руки, и мы надеемся, что вы позволите нам быть свидетелями вашего искусства.
– Осужденный! – воскликнул Сансон де Лонгеваль, разразившись, в свою очередь, громким смехом. – Осужденный! Осужденный кем? Шателе, судом де Ла Турнель или начальником полиции? Вы, милостивый государь, вы, без сомнения, повытчик уголовного суда и, вероятно, предъявите мне приговор по всем формам? Где процедура, где приказ о казни, чтобы я тотчас же мог приказать своим людям смазать веревки или наточить меч?
Один из присутствовавших, по-видимому, выведенный из терпения насмешливым тоном моего предка, подошел к нему и сказал, приставив к его лбу дуло пистолета.
– Приказ о казни? Вот он, Шарль, и не находишь ли ты, что этот стоит другого?
С ловкостью и проворством, которых едва ли можно было ожидать от человека его лет, старик соскочил со своей бочки и оттолкнул разбойника.
– Милостивый государь, – сказал он, – вы должны были убедиться, что всякая попытка к сопротивлению и упорству бесполезна. Эти господа желают насладиться казнью по всем принятым правилам, так что ни в чем не будет недостатка, – ни даже в вас, и если бы вы знали как велико их упрямство, то избавили бы нас от совершенно лишних и бесполезных возражений и упорства. Наконец, чтобы избавить вас от всякого угрызения совести, я вместе с этими господами уверяю вас, что человек, на котором вам придется показать свои дарования, виновнее всякого, кто когда-либо качался на услужливой веревке, о которой вы только что нам говорили.
– Нечего сказать, вы мне предлагаете славное поручительство, – сказал резким голосом Сансон де Лонгеваль. – Моя шпага есть меч закона – знайте это. Она обнажается против вас, но для вас никогда не выйдет из ножен. Если вы хотите совершить убийство, обратитесь к вашим кинжалам и, наверное, не получите отказа.
В кружке поднялся гневный ропот; старик сделал знак рукой, и все умолкли снова.
Часть VIIНищий. Встреча через сорок лет. Невольный братоубийца
Сансон де Лонгеваль начал удивляться терпению, с которым главарь переносил все его обиды, и стал подозревать, что в этом должна была скрываться какая-то таинственная цель.
– Милостивый государь, – возразил главарь банды, – вы не станете оспаривать, что находитесь в нашей власти; в месте, куда ни комиссар, ни пристав, ни полицейские солдаты никогда не проникали и не проникнут. Потому, не совершая ничего низкого, вы можете показать себя благоразумнее, чем были до сих пор. Вы сомневаетесь в нашем слове. В таком случае, извольте, вы можете услышать из уст самого осужденного признание в совершенном преступлении, и я надеюсь, что вы перестанете упорствовать, удостоверившись в его преступлении.
Сказав это, старик сделал знак рукой.
Двое из тех, которым он, как казалось, отдал приказание, отделились от группы и направились к огромной доске в перегородке. Они толкнули ее, и доска повернулась наподобие двери. Мой предок услышал стон, доказавший, что эта темница нового устройства была обитаема; и точно, бандиты вытащили из нее связанного веревками человека и доволокли его за ноги к месту, где происходило это необыкновенное заседание.
Как я уже сказал, в погребе было очень темно, и Шарль Сансон с трудом мог рассмотреть черты лица несчастного узника.
Старик слез со своей бочки, взял одну из ламп за цепь, на которой она висела, и, осветив ею лицо человека, сказал исполнителю:
– Знаком он вам?
Сансон де Лонгеваль, что он точно, в продолжение нескольких лет, встречал этого бедняка на паперти церкви Нотр-Дам де Боннь-Нувель. На устах главаря бандитов появилась странная улыбка.
Это точно был тот нищий, дочь которого мой предок встретил несколько дней тому назад в Париже. Однако же он чрезвычайно изменился: глаза и веки его покраснели от слез. Вид его был мрачен: время от времени он вздрагивал. Язва на его ноге совершенно исчезла, и на том месте, где она находилась, не осталось ни малейшего следа от ее столь долгого существования.
Он обвел диким взглядом все собрание с выражением очевидного беспокойства; его взор старался проникнуть в тесные ряды столпившихся в кружок товарищей. Не замечая лица того, кого, казалось, искал, нищий снова опустил голову.
Старик продолжал:
– Милостивый государь, – сказал он, – этот человек обокрал своих собратьев. В семействе, начальником которого имею честь быть я, существует обычай, чтобы из всех подаяний, посылаемых нам небом, оставалась определенная часть; она прячется на черный день, или служит для тех из нас, кто потерпит какую-либо неприятность в своих коммерческих оборотах. Я доверил эти деньги этому человеку, и он присвоил их себе. Когда я спросил у него отчет, то кошелек его был также пуст, как череп аббата. Правда ли это?
Нищий сделал утвердительный знак.
– Негодяй! – продолжал старик, обращаясь к нищему. – Подобно мне, ты по своей собственной воле избрал себе место среди бродяг. Ты знал, что как общество, которое покидал ты, так и они имеют свои законы? Тебе было известно, каким наказанием они карают за измену?
– Знал, – пробормотал несчастный.
– Смерть ему! Смерть ему! – шумно воскликнули все присутствовавшие. – Смерть негодяю! Смерть похитителю!
– Ты заслужил смерть, – сказал старик нищему, – и должен быть казнен, но я хотел, по крайней мере, избавить тебя от мучений, которые делают ее еще ужаснее.
Нищий сделал знак, выражавший, что ему нет нужды до этого, что его не пугают мучения, которыми грозил ему главарь шайки.
– Будь хоть откровенен в последний час твоего существования, и я клянусь тебе дружбой, которую питал к тебе, бедный преступник, я не позволю пытать тебя, хотя бы мне пришлось разделить одинаковую с тобой участь. Что сделал ты с этими деньгами?
– Я тебе уже сказал, начальник, – отвечал нищий, – я их промотал.
– Ты лжешь… Постарев, черт сделался отшельником, а ты под старость из мота превратился в скрягу. Твое место на кладбище приносило тебе не менее экю в день, а ты с дочерью не тратил и десяти солей; нам известна твоя скупость. Говорю тебе, что ты лжешь, ты где-нибудь спрятал эти деньги. Укажи собратьям, где они могут найти их, и они простят тебя и позволят тебе самому избрать себе вид смерти.