Весьма своевременно, надо заметить.
Потом я, всё ещё медленно соображая, кое-как привела себя в порядок: с опаской напилась из бьющего из стены источника, искупалась в тёплой воде и как следует выполоскала волосы — песка в них было на целый пляж, спасибо урагану Варасы. А когда вылезла из бассейна, то с удивлением обнаружила, что мои лохмотья исчезли. Затона ступенях лежали два комплекта одежды — белый с тёмно-красным шарфом, явно по моим меркам сделанный, а второй мужской, чёрный…
— Тейт, — выдохнула я шелестяще — и понеслась вверх по туннелю.
Пытаться на ходу влезть в костюм оказалось дурной идеей. Руки стали неловкими, как чужими, и путались в рукавах; ноги скользили по наклонному полу. В серые драпировки на выходе я влетела, как в паутину, забарахталась, кое-как выползла на четвереньках — и почти сразу увидела арку проёма в противоположной стене, обрамлённой живописными складками рыжей ткани.
Даже не намёк — громогласное приглашение.
Чем дальше, тем больше становилось драпировок; постепенно они светлели, выцветали, делались нежнее, и вот вскоре уже я точно плыла среди шёлковых, ласкающих кожу облаков, а наступать на них и вовсе казалось кощунственным. Свет сочился со всех сторон — и одновременно ниоткуда, как будто сам воздух порождал сияние, и из-за этого всё выглядело нереальным. Тревожил чувства дурманный запах чистоты — холодная роса на рассвете, сухое дерево на свежем, расходящемся ещё расколе, обжигающая стерильность раскалённого металла… А потом стены вдруг раздались, распустились, как лепестки цветка, потолок рванулся вверх, пол накренился, и я кубарем покатилась вниз.
Тейт, обнажённый, спал на самом дне, свернувшись калачиком в ворохе бледно-серых суфлейных облаков. Он сначала поймал меня — и только потом, кажется, очнулся.
— Я живой, — хрипло и немного удивлённо проговорил он. На фоне туманных драпировок, в рассеянном свете его ало-рыжие волосы точно пылали. — Я живой, и ты тоже живая, — повторил он, с нажимом проводя ладонью мне по щеке.
Прикосновение было почти невесомым; мозоли, трещинки, огрубелости — всё пропало, кожа у него стала нежная и влажноватая.
— Тейт… — выдохнула я и сглотнула беспомощно. Горло перехватило.
— Мне такой дурацкий сон снился, Трикси, как будто я исчез до конца и превратился в огонь, — сказал он растерянно. — И подумал ещё: ну и глупо же бояться, это ведь и есть я настоящий… А потом вспомнил про тебя, и очень захотел назад. И никак не мог.
Я не выдержала.
Обняла его, с придушенным всхлипом уткнулась в шею. Сидела так долго-долго, чувствуя, как он перебирает пальцами мои мокрые волосы, вслушивалась в сердечный ритм, синхронный — у него под рёбрами и у меня. Тот пугающий запах чистоты исходил от Тейта; холод росы, хрупкая сухость дерева, стерильность огня. Самая суть, нетронутая миром снаружи, не запятнанная ничьими взглядами и мыслями…
От моих ногтей у него на спине оставались красноватые полосы.
Внутри закипал жар.
— Зря одевалась, — прошептала я.
Тейт стиснул кулак, сгребая пряди у меня на затылке.
— Руки слабые. Не слушаются совсем.
Нуда, как же…
Из одежды я вывернулась, отпихала пятками куда-то вглубь шёлковых облаков, чтобы грубые ткани не царапали Тейта. Заехала ему в бок коленом, перепугалась, засмеялась, задохнулась, а потом вдруг поняла, что мы целуемся — минуту уже, наверное. Гладила его ладонями, куда дотягивалась, думала: жаль, не могу, как Итасэ, стать туманом и обернуться вокруг, чтобы одновременно быть везде, чувствовать всё.
Рыжий, кажется, думал о том же самом.
В какой-то момент в воздухе заплясали огоньки; крохотные язычки пламени множились, пока сомкнулись, окутывая нас гудящим коконом.
А потом пламя сдвинулось.
Огненные ручейки текли вверх, оплетали ноги — ступни, щиколотки, выше и выше, вылизывая кожу до фантомной боли, и ныло, ныло что-то внутри, отдаваясь в костях
…руки Тейта, стёртые и нарисованные заново, набело, гладили мне поясницу, понуждали гнуться…
…шея горела от прикосновений, поцелуев-почти-укусов.
Я дышала огнём, я горела огнём, я была огнём.
А ещё я была отражением.
Чувствовала, пропускала через себя и возвращала — каждое движение и ощущение. Откликалась на каждое желание, следовала за ним, как лента, или вела, стискивала коленями бока, сплетала разумы — и пела, впервые понимая, почему именно внимающие и поющие:
… любпю-любпю-любпю…
И ещё:
…хорошо…
А потом мы долго валялись в гнезде из нежных, воздушных покрывал — в обнимку, потому что никак нельзя было оторваться друг от друга. Тело почему-то ломило… хотя чего удивительного, не все люди приспособлены, чтобы так гнуться. Повыше локтя у меня виднелся чёткий отпечаток руки.
Я не удержалась и фыркнула:
— Кто-то, кажется, жаловался на слабость.
— А кто-то царапался, как фаркан, — передразнил меня рыжий и снова поцеловал в висок, тепло и разморенно. — А ты заметила, кстати?
Резонанс.
Думать мне было отчаянно лень. Вот водить пальцами ему по плечу…
— Что резонанс?
— Его не было. В смысле, сейчас.
И всё-таки есть привычки, которые неискоренимы. Например, шевелить мозгами. Ты уговариваешь себя расслабиться, отключиться, но куда там.
— Так, — пробормотала я, не без труда принимая сидячее положение, и закуталась в одно из покрывал — не от холода, а потому что производить детективные изыскания голышом было как-то глупо. — Немного неправильно формулируешь. Резонанс определённо произошёл, но вот вопрос — когда? И почему сейчас не было никаких проблем? — Я задумалась, прокручивая в памяти последние дни. — Похоже, что исчез какой-то сбой во взаимной настойке, то, что мешало изначально. А вообще когда ты в последний раз чувствовал эхо резонанса, ну, неприятное возрастающее напряжение между нами? Мне вот вспоминается что-то такое только во время поединка с Соулом. Потом мы несколько раз объединяли силы, но никакого «маятника» не было.
— Маятника? — теперь переспросил уже Тейт. Я молча скинула ему ментальный образ. — А-а, отдача. Ну да, наверное. Тогда, наверное, и случилось это в последний раз. Потом я сбежал, и ты меня догнала… Может, мы бы раньше поняли, но нас же вдвоём не оставляли.
Лицо у меня вспыхнуло, дыхание перехватило. Я машинально облизнула губы, искусанные и гудящие. Никогда не имела привычки жалеть об упущенных возможностях, но тут… Сколько мы потеряли, месяц?
Кажется, балбес здесь не только рыжий.
— Ты совсем ничего не чувствовал тогда?
Тейт растянулся на покрывалах, прикрывая глаза.
— Ну-у… Огонь. Если подумать, то по-настоящему он стал меня слушаться с тех пор, как ты меня догнала. Помнишь, в клане свободных мы сражались вдвоём? Вот тогда ещё что-то мерещилось, но не резонанс, а как будто я пытаюсь из вот такой чаши, — и он развёл руками, — по капле отметить, сколько надо. А оно то переливается, то недоливается.
Я помолчала.
— А теперь?
Он повернул голову и уставился на меня тёмными-тёмными глазищами. Так, что снова жаром обдало.
— Ну я же рассказывал, Трикси. Про сон. Я понял, что я настоящий — и есть огонь.
Была б у меня подушка, я бы его стукнула, честное слово.
— А раньше, когда я тебе то же самое говорила, до тебя не доходило?
Он засмеялся — и опять сграбастал меня в объятья, перекатываясь по покрывалам.
…Наверное, мы бы долго ещё так барахтались — то говорили, то целовались, то дремали в обнимку. Лично я готова была оттянуть возвращение в реальный мир на маленькую вечность, но, увы, медовый месяц пришлось прервать по самой прозаической причине.
Тейт проголодался.
Ну, что ж, следовало этого ожидать: любой огонь требует пищи.
Глава 46. Проявление любви
Великий сеет, который рано или поздно развеивает любую тьму-ту, что рождается из непонимания, ненависти, жестокости и алчности.
Этот свет исходит из сердца — и достигает сердца, а для глаз незрим.
(Из свитка «Загадки Лагона»)
Возвращение из подземных чертогов Оро-Ича было сродни маленькой смерти и рождению заново. Для Тейта — в более буквальном смысле, для меня — в переносном; рыжий двигался осторожно, неловко даже, точно привыкал к собственному телу а я… я только начинала осознавать, что самое страшное позади. Казалось, что вот-вот разверзнутся каменные своды, и на наши головы обрушатся бедствия, мыслимые и немыслимые.
Такова человеческая природа: мы можем приспособиться к воистину кошмарным условиям, но потом едва ли в состоянии сразу вернуться к нормальной жизни.
Обиталище Оро-Ича выводило нас вверх по расширяющейся спирали, приучая заново к внешнему миру: к вкусу воздуха, к запахам и звукам. На одном из витков мягкое рассеянное освещение сменилось дневным, на другом — комфортная, стерильная прохлада уступила душноватой летней жаре. В такие моменты мы немного притормаживали, свыкаясь с изменившимися условиями. Особенно долгая остановка была где-то ближе к концу пути, когда в большой пещере, немного похожей на мастерскую Ригуми Шаа, рыжий почуял запах еды и, как зачарованный, порысил к потайной нише в стене.
Судя по аппетиту, на здоровье он не жаловался.
Я тоже прихлёбывала из миски то ли жидкую кашу, то ли густой суп, но вкуса почти не ощущала. До сих пор происходящее казалось зыбким, скорее, напоминающим фрагмент сна, чем реальность. Иногда мелькала даже мысль: а вдруг там, на берегу, задело и меня, и всё это — предсмертные галлюцинации? И путешествие за мастером Лагона сквозь фантасмагорические миры, и долгий разговор по душам, и Тейт, живой и невредимый… И когда я готова была уже пожаловаться вслух, то заметила вдруг нечто странное: в дальней части пещеры стена будто бы сделалась прозрачней.
— Похоже на приглашение, — пробормотала я.
Рыжий проследил за моим взглядом и хмыкнул:
— Ну, давай проверим. Подраться охота… — Он повёл носом и закончил разочарованно: — Но тут не с кем, угу.