енно произнес он, стараясь сохранить достоинство.
— Совершенно верно, — ответил Ригуми и возлег на невидимых подушках, созерцая синее море смерти. Глаза, всегда холодные и прозрачные, приобрели насыщенный ультрамариновый оттенок, и это выглядело жутковато. — Ия не помню, чтобы разрешал сейчас задавать вопросы, — добавил он спокойно, ставя точку в разговоре.
Тейт успокаивающе погладил меня по голове и мягко потянул за собой к краю «пузыря»:
— Там приляжем, — шепнул он. Я рефлекторно прильнула к его разуму; рыжий был единственным из учеников, кто сохранял спокойствие. Точнее, вторым был Лао, но передним мне настолько не хотелось позориться, показывая дурноту, что эмпатический купол сам выгибался, обтекая его. Глупо, на самом деле — фактически так я просто отгораживаюсь, чтобы случайно не словить какую‑нибудь снисходительную или разочарованную мысль о себе. — И не бойся. Ты же Ригуми веришь?
Я вспомнила Арингу и сглотнула.
— Ну…
Тейт нетерпеливо вздохнул, переминаясь с ноги на ногу:
— Ладно, по — другому спрошу. Ты думаешь, он тебя вот прям сейчас хочет угробить гаюсом?
— Нет.
Кожа покрылась мурашками.
— Тогда делай, как он скажет, — посоветовал рыжий. — Хочешь, обниму, чтоб не страшно было?
Гордость и чувство собственного достоинства опомнились и отвесили хорошего пинка необъяснимому страху. Я выпрямила спину, скопировала рекламную «улыбку победительницы» и уверенно ответила:
— Ну… да… наверное.
Не быть мне крутой героиней, видимо.
Только мы устроились поудобнее, как «пузырь» начал медленно вращаться, создавая панорамный обзор. Я рефлекторно подалась назад, спиной вжимаясь в Тейта, и он фыркнул мне в шею. Наверное, с высоты мы выглядели, как черный котенок и рыжий шрах, которые пытаются уместиться в одной тесной корзинке… Но вскоре я и думать об этом забыла.
Долина смерти завораживала.
Сверху, с высоты полета Шекки, она выглядела как дышащее море, влажная подвижная масса. С расстояния в пятнадцать метров до ближайшей вершины все смотрелось совершенно иначе. Под ажурно — мшистым покровом просвечивали черные скалы, сплошь в кавернах и дырах. Гаюс был разным. В низинах он напоминал плотную темно — синюю губку или очень — очень толстый слой плесени, в которой человек запросто мог бы утонуть. На холмах смертоносный слой редел и светлел, превращаясь в бирюзовый «лишайник» — искусно вырезанные розетки, сюрреалистические цветы, покрытые аквамариновой росой. Кое — где высились «деревья» — каменные колонны и «зонтики», изъеденные эрозией, словно «розы пустыни». Гаюс покрывал их тонким слоем, выпуская длинные ловчие нити, бледно — голубые, похожие на русалочьи волосы.
Время от времени долина вздыхала; от края к краю перекатывалась упругая волна, наизнанку выворачивающая смертоносную синеву, и обнажался нижний слой — сплетение непрерывно движущихся червей — корней, гладкие черные шишки. Когда такая шишка трескалась, то в воздух взмывало облако радужной пыли, невероятно красивой, полупрозрачной, как бензиновые разводы на льду. Это были споры. К счастью, они далеко не улетали, опускаясь тут же, на скалы.
Человеческую кожу споры превращали в одну сплошную уродливую язву; неосторожный вдох мог стоить жизни.
Я наблюдала, не отрываясь, и, кажется, забывала моргать; в глазах появилась резь от сухости.
— …О, обед уже готов? А могу я попробовать? — послышался вдруг мелодичный голос Лао. — Не хмурься, Итасэ… Можно звать тебя просто Ран?
— Не трогай.
«Пузырь» вздрогнул — и вниз, навстречу облаку радужной пыли кто‑то упал, раскинув руки крестом.
Лао.
Все длилось несколько секунд, но растянулось на часы.
Я видела, как споры окутали его, прожигая кожу, но не одежду; как расцвели багровые язвы на лице и руках; как побелели глаза и в дым истончились волосы; какс чмоканьем подалась вверх сырая синяя губка, обволакивая тело, как оголились кости, и…
Это не он. Разумеется, не он.
Купол раскрылся во всю ширь и мощь, показывая мне то, что я не могла увидеть, зато прекрасно видел Тейт, вывернувший шею.
Лао, живой и невредимый, засмеялся, на полшага отступив от Итасэ, который, морщась, ощупывал свое плечо — так, словно чужое прикосновение, мимолетное и дружеское, по — настоящему обожгло.
— Ран — кан, — произнес Ригуми Шаа, вроде бы мягко, но с отчетливой угрозой.
Итасэ дернул головой, кривясь. Лао примирительно прижал руку к груди, улыбаясь:
— Не стоит беспокойства, Шаа — кан. Это моя вина, Итасэ Ран был очень добр, когда показал свое искусство… — Голос его вдруг стал ниже, опаснее, не теряя мелодичности. — Я учту ошибку.
— Ран — кан, — повторил мастер ещё мягче.
Итасэ замер, а потом отвернулся, кутаясь в дымно — серый шарф.
— Прости, Лао — кан. Это вышло случайно.
Раскаяния в его словах не было ни на гран.
Голова кружилась; дыхание было поверхностным и мелким, спина взмокла. Хорошенький дневной привал, ничего не скажешь…
Тейт поерзал, повздыхал, а потом вдруг цапнул меня за загривок, да так, что наверняка остались следы от зубов.
— Забей волноваться за Лао, — отчетливо сказал рыжий. — Его так просто не убьешь.
Полегчало.
После этого случая я невольно стала присматриваться к Итасэ. Не к лицу, разумеется, после индивидуальных занятий оно и так впечаталось в мою память, как фотография. Но вот манеры и мысли… Вроде бы ничего особенного, однако что‑то напрягало.
И на одиннадцатый день я наконец осознала, что именно.
На одиннадцатый… великий мастер — детектив, да уж.
Во — первых, Итасэ слишком походил на мастера Ригуми. Но не как отражение, а как идеализированный вариант. Думаю, почти каждая девушка хоть раз в жизни пыталась изобразить угрожающий взгляд перед зеркалом — ну или соблазнительный. И если результат в воображении всегда был впечатляющим, то в реальности, мягко говоря, разочаровывал. Лично я зареклась строить из себя кого‑то, когда вместо пылкой штучки увидела в затемненном оконном стекле жертву генетических расстройств с приоткрытым ртом. Итасэ выгибал брови, хмурился и поджимал губы точно так же, как Ригуми; но если мастер иногда выглядел забавно, то каждое проявление эмоций у подмастерья было исключительно выразительным. От ледяных взглядов действительно бросало в дрожь, презрительная усмешка заставляла меня почувствовать себя ничтожеством. Касалось это и других привычек. Ригуми утром, после пробуждения, потягивался демонстративно и одновременно неловко, как человек, который когда‑то сильно стеснялся своего тела и не до конца поборол комплексы; Итасэ точно так же закидывал одну руку за другую над головой, но им хотелось любоваться.
Во — вторых, мысленный голос у него оказался точь — в–точь как у Ригуми, только более мелодичный.
В — третьих, Итасэ не выносил прикосновений. Причем сам он с удовольствием раздавал подзатыльники и тычки, то есть дело было не в самом физическом контакте, а в том, кто являлся инициатором. Я интуитивно чувствовала связь с первыми двумя странностями, но описать ее словами не могла.
— Что‑то не так, Трикси?
Лао, как обычно, подкрался незамеченным. Похоже, его это развлекало… хотя сложно сказать, что его не развлекало.
На ночлег мы сегодня остановились на широкой террасе прямо над угольно — черной долиной. Небо уже потемнело; у нас над головами мерцали звезды, голубоватые и розоватые, и неспешно струились потоки сияющей космической пыли; дальний же, северный край полыхал от вспышек молний. Там бушевала гроза, но Ригуми сказал, что беспокоиться не о чем: так близко к побережью губительные тучи не подходили.
На юге высились горы — зубчатая гребенка вершин, почти отвесные склоны. Там, за последним рубежом, плескался океан, и ветер доносил сквозь ночную тьму слабый запах соли и свежести.
— Все в порядке, — вздохнула я и уткнулась лицом в колени. Лао сел рядом и положил руку на плечо — невесомое прикосновение, от которого разом стало очень спокойно. — Как думаешь, Ран странный?
Лао фыркнул:
— Если ты назовешь мне кого‑нибудь не странного, я отвечу. А пока даже не знаю, что сказать.
Я скосила взгляд туда, где террасой ниже горел костер. Звуки лагеря доносились приглушенно — особенность черной долины внизу, которая поглощала всякий шум и свет.
В голову пришла неожиданная мысль.
— А Ран случайно не сын мастера Ригуми?
От Лао внезапно нахлынула волна печали, приглушенной и изысканной. Я попыталась считать образы и не смогла, словно в руках у меня распадалось холодным пеплом письмо с каким‑то болезненным секретом, брошенное в камин; отдельные слова ещё можно различить, но смысл покрыт мраком.
— Нет, Трикси. Сын Ригуми Шаа был убит тридцать лет назад. Вместе с той, что произвела дитя на свет.
Меня аж подбросило.
— Ничего себе! — откликнулась я горячо, но быстро спохватилась и понизила голос, машинально оборачивая нас непроницаемым эмпатическим куполом. — А как это случилось?
— Не знаю, — мягко улыбнулся Лао ненова погладил меня по голове. — Слышал только, что Ригуми Шаа тогда удалился из Лагона и жил где‑то в горах близ побережья. Наверняка свободные искали его…
— И нашли, — мрачно закончила я. — А куда вообще деваются маги после Лагона? Понятно, что здесь учатся и двадцать, и тридцать, и сорок лет. Но только у Ригуми Шаа — больше семисот учеников.
— У него одна из самых больших мастерских, — ответил Лао задумчиво. — У Таппы, например, и ста не наберется. Каждый год из Лагона уходит несколько десятков человек, приходит больше. Кто‑то погибает. Те, кто считает свое обучение оконченным, отправляются изучать мир. Затем каждый живет как знает. Говорят, что многих учеников отсылают к людям — тайно, разумеется. Но мне это не интересно.
В его мыслях промелькнул знакомый образ — политика, и тут же повеяло искренней неприязнью.
Что ж, видимо, я все‑таки нашла то, что не развлекает Лао.
Сомнительное достижение, конечно.
— А как ты думаешь… — начала было я и тут же забыла, что хотела сказать, потому что Лао меня обнял, пристроив голову на плече.